Красная Борода Сюгоро Ямамото В сборних известного японского писателя Сюгоро Ямамото (1903—1967) включены роман «Красная Борода», повесть «Девушка по имени О-Сэн» и рассказы. Через судьбы героев романа и повести — людей отверженных и беззащитных — автор рисует яркую картину быта и нравов Японии в период позднего феодализма. В рассказах С. Ямамото, согретых теплым юмором, раскрывается духовный мир простых людей современной Японии. КРАСНАЯ БОРОДА Сумасшедшая 1 Подойдя к воротам, Нобору Ясумото остановился и задумчиво поглядел на сторожевую будку. К горлу подкатывала тошнота, голова раскалывалась с похмелья. — Значит, это и есть больница Коисикава, — пробормотал он. Нобору разглядывал будку, а сам продолжал думать о Тигусе, воспоминания о которой не давали ему покоя. Высокая, стройная, с удлиненным овалом лица и чуть вздернутым носиком... Стоило нечаянно прикоснуться к ней, как белокожее лицо заливалось краской, а глаза затуманивались. Она и сейчас стояла перед ним, точно живая, и, казалось, манила к себе. — Ведь мы разлучались всего на три года! — прошептал он. — Отчего же ты меня не дождалась. Тигуса?.. Незнакомый юноша подошел к воротам, потом обернулся и поглядел на Нобору. Одежда и прическа выдавали в нем врача. Нобору очнулся от своих грез, подошел к будке и назвал свое имя сторожу. Незнакомец, по-видимому, услышал. — Так вы и есть господин Ясумото? — спросил он. Нобору кивнул. — Пропусти, — приказал юноша сторожу. — Я сам его провожу... Позвольте представиться, меня зовут Цугава. — Он церемонно поклонился. — Я с нетерпением ожидал вашего приезда. Нобору вопросительно поглядел на него. — Видите ли. теперь, когда вы здесь, я смогу покинуть эту больницу. — Меня пригласили сюда на работу, но я не знал, что приду на ваше место. — смущенно пробормотал Нобору. — Я слышал, вы ездили практиковаться в Нагасаки. Долго там пробыли? — Чуть больше трех лет. — Нобору вновь вспомнил о Тигусе и нахмурился. — А здесь тяжко, так тяжко, что хуже не бывает. — пожаловался Цугава. — Пока на собственной шкуре не испытаешь — не поймешь. Больные — вонючие, завшивевшие, неграмотные бедняки; жалованье мизерное; ко всему прочему нами помыкает Красная Борода — нет спасения от него ни днем, ни ночью. Я теперь проклинаю тот день, когда решил стать врачом. Нобору промолчал. Он вовсе не думал, что надолго застрянет в этой жалкой больнице. Нобору рассчитывал на должность консультанта, поскольку накопил изрядный опыт во время практики в Нагасаки. Этот юноша, по-видимому, ошибается, утверждая, будто Нобору прибыл ему на смену. Они прошли с полсотни шагов по дорожке, усыпанной влажным от росы гравием, и остановились перед входом. Здание больницы было старое, запушенное; козырек над дверью покосился, черепица на кровле местами осыпалась. Цугава подвел Нобору к боковой двери и показал ящик для уличной обуви. Они зашагали по длинному коридору к приемной, битком набитой пришедшими на осмотр стариками, женщинами и детьми. Воздух в приемной был спертый, остро пахло то ли гниющими фруктами, то ли помойкой. — Это приходящие больные, — пояснил Цугава. — Их здесь осматривают и бесплатно выдают лекарства. Несчастные! Разве это жизнь? Жалкое существование... Уж лучше умереть. — Он брезгливо покосился на больных и пошел дальше. Миновав галерею, они повернули направо и остановились у закрытой двери. Цугава громко назвал свое имя. — Входи, —донесся изнутри низкий, приятный голос. — Красная Борода. — шепнул Цугава и, подмигнув Нобору, раздвинул сёдзи[1 - Сёдзи - раздвижные перегородки в японском доме. ]. Они оказались в обширной комнате площадью не менее двенадцати дзё[2 -  Дзё — 1,5 кв. м., единица измерения площади помещений.]. Вдоль стен стояли шкафы из светло-коричневого дуба. Верхние полки были забиты книгами, внизу — выдвижные ящички с табличками, на которых каллиграфическим почерком надписаны названия лекарств. Свет из невысокого оконца падал на могучие плечи и пепельные волосы старика, сидевшего спиной к двери. Цугава, поклонившись, сообщил, что привел господина Нобору Ясумото. Старик не ответил и продолжал что-то писать, склонившись над низеньким столиком. Он был одет в мышиного цвета кимоно с узкими рукавами и такого же цвета шаровары. Шаровары были довольно странные — узкие, завязанные тесемками чуть повыше щиколоток, со складками на поясе. Комната, по-видимому, не отапливалась, в выходящее на северную сторону окно редко заглядывало солнце, и пропахший лекарствами воздух холодил кожу. Наконец старик отложил в сторону кисточку для письма и повернулся к вошедшим. У него был высокий с залысинами лоб, квадратное лицо густо заросло бородой. Под кустистыми бровями детским любопытством блестели глаза. А в насмешливом изгибе плотно сжатых губ было что-то от древнегреческих киников — они выдавали острый ум и непоколебимую волю. «В самом деле Красная Борода», — подумал Нобору. Борода была рыжевато-бурой, но в сочетании с бледным, словно высеченным из камня лицом почему-то и вправду отсвечивала красным. Трудно было определить возраст старика: в нем естественным образом соединились мужественность и решительность сорокалетнего и спокойная рассудительность старца на пороге шестидесяти. Нобору с поклоном назвал себя. — Кёдзё Ниидэ, — представился Красная Борода, беззастенчиво разглядывая Нобору. Потом, видимо, что-то окончательно для себя решив, добавил: — С сегодняшнего дня зачисляю тебя практикантом. О доставке твоих вещей мы позаботимся. — Но меня приглашали только для консультаций. — растерянно пробормотал Нобору. — Дело решенное. — отрезал Красная Борода и, обернувшись к Цугаве, сказал: — Проводи его в комнату. 2 Так Нобору стал практикантом в больнице Коисикава, хотя это его совсем не устраивало. Он поехал повышать свои знания в Нагасаки затем, чтобы впоследствии занять должность врача при бакуфу[3 - Бакуфу — феодальное правительство в Японии. ]. За него хлопотал друг отца, главный медик бакуфу Амано, давно уже обративший внимание на талантливого юношу. — Как же это вас угораздило оказаться в нашей больнице, имея такого покровителя? — удивился Цугава, выслушав рассказ Нобору. — Теперь-то вам придется навсегда распрощаться с вашей мечтой — ничего не поделаешь! Но не расстраивайтесь, вы, кажется, понравились Красной Бороде, а это кое-чего стоит. Цугава провел его по коридору и постучал в крайнюю дверь. Эту комнату занимал Мори — тоже практикант. Он выглядел крайне изможденным и усталым. — Как же, наслышан! — приветствовал Мори новичка. — Жизнь здесь, скажу откровенно, нелегкая, но при желании можно многому научиться — и это главное. Мори говорил мягко, но что-то в его голосе напоминало завернутую в вату бритву. А в глубине ясных, спокойных глаз таилось упорство. Нобору заметил, что он совершенно игнорирует Цугаву — оставляет его слова без ответа и даже не глядит на него. — Мори — средний сын зажиточного крестьянина из Сагами, — шепнул Цугава, когда они вышли в коридор. — Он очень талантлив, а меня почему-то невзлюбил. Нобору промолчал. Следующей была комната Цугавы, а та, что за ней, предназначалась Нобору. Окна всех комнат выходили на север, поэтому в них царил полумрак. Вместо циновок на полу лежали тонкие подстилки, и это вызывало ощущение холода. У окна стоял ветхий столик, подле него лежала плетенная из травы круглая циновка для сидения. У растрескавшейся стены — сколоченный из простых досок шкаф. — Почему нет циновок? — удивился Нобору. — Увы... — Цугава развел руками. — И здесь, и в больничных палатах вместо циновок тоненькие подстилки, так что постель приходится стелить почти что на голом полу. — Как в тюрьме, — сердито пробормотал Нобору. — Все жалуются, особенно больные, хотя они бедняки и должны понимать, что особого комфорта в бесплатной больнице ждать не приходится... А на одежду вы обратили внимание? Нобору вспомнил, как были одеты Красная Борода и Мори. Цугава ему объяснил, что форма у всех врачей одна — зимой и летом, а халаты у больных — на тесемках. Дернул за тесемку — и сразу можно приступать к осмотру. Для врачей удобно, а больным не нравится: мол, и палаты похожи на тюремные камеры, и халаты под стать тюремным. — И давно здесь такие правила? — Это все выдумал Красная Борода. — Цугава пожал плечами. — Он тут словно единовластный повелитель. Как врач он талантлив и предан своему делу. Многие даймё[4 - Даймё — крупный феодал. ] и богачи прямо в рот ему смотрят, но здесь, в больнице, его просто терпеть не могут — считают настоящим деспотом. — Похоже, тут нет даже хибати[5 - Хибати — жаровня с углями для обогрева помещения. ]. — Хибати стоят только в больничных палатах. Врачам же, считает Красная Борода, холод только на пользу — тем более что в Эдо[6 - Эдо — старинное название Токио.] сильных морозов не бывает. А кроме того, деньги на уголь предназначены для больных... Не хотите ли осмотреть больницу? После комнаты дежурного врача они прошли в приемную для приходящих больных, затем осмотрели аптеку, столовую для медперсонала и вышли наружу. Там Цугава показал на крытую черепицей кухню; у колодца женщины мыли овощи. Горка овощей, предназначенных для засолки, радовала глаз своей свежестью. Белые стебли и яркая зелень сверкали на солнце непросохшими капельками воды. 3 — Обратите внимание во-он на девушку, с желтыми тесемками на рукавах. Это О-Юки, возлюбленная Мори. Нобору безо всякого интереса поглядел на О-Юки. В этот момент из больничного корпуса выбежала молодая женщина и окликнула Цугаву. Она была весьма миловидна, а одеждой и манерами больше походила на служанку из богатого торгового дома. Должно быть, женщина очень спешила — щеки ее раскраснелись, она тяжело дышала. — Опять приступ, а лекарство кончилось, — взволнованно проговорила она, с трудом переводя дыхание. — Приготовьте поскорее, пожалуйста. — Обратись к господину Ниидэ — он у себя. Этим лекарством распоряжается только он, — ответил Цугава. Женщина искоса поглядела на Нобору — наверно, почувствовала его взгляд — и, покраснев еще сильнее, помчалась к южному входу. Цугава повел его дальше вдоль больничного корпуса — туда, где за пустырем виднелась обширная плантация лекарственных растений. Сейчас, в зимнюю пору, кусты и травы пожухли. Каждое растение было снабжено табличкой с названием. На плантации трудились садовники. Они рыхлили почву и укрывали теплолюбивые растения соломой. Цугава представил им Нобору. Садовники низко кланялись. — Как успехи, Гохэй? — обратился Цугава к высокому, полному старику. — Пожалуй, скоро будет готово, — ответил тот, почесывая двойной подбородок. — В конце месяца я уезжаю. Хотелось бы до отъезда попробовать. — Это можно. — Тогда в ближайшие дни наведаюсь... Гохэй делает чудесное вино из плодов эбидзуру, — пояснил Цугава. — Оно совершенно черного цвета, сладкое и слегка терпкое на вкус. Красная Борода выращивает эбидзуру для лекарственных нужд, а старик из него вино гонит. Как-нибудь зайдем к нему вместе. Покинув плантацию, они направились к северному корпусу больницы. Там для защиты от ветра были высажены деревья — дубы, камелии, литокарпусы, сосны и криптомерии. Чуть дальше, в глубине бамбуковой рощи, виднелся, должно быть, недавно построенный домик. Цугава повернул было туда, но раздумал и, покачав головой, прошел мимо. — Там живет О-Суги — ну, та, что просила у меня лекарство. Она прислуживает своей больной госпоже. — А этот домик тоже принадлежит больнице? — Нет, его построил отец этой больной. Дело в том, что его дочь — не обычная пациентка, — пояснил Цугава. Происхождение ее держится в тайне, рассказывал он, известно лишь, что отец очень богат. Сейчас ей двадцать три, девушка просто красавица, зовут ее О-Юми. О-Юми заболела в шестнадцать лет, и вначале никто даже не предполагал, что она повредилась в уме. Ко всему прочему жених внезапно разорвал помолвку и женился на другой. Это повергло О-Юми в тяжелую депрессию, которой она страдала более года. Потом, когда всем уже казалось, что О-Юми пришла в себя, она вдруг совершила убийство. Ее жертвой стал один из служащих отца. В последующие годы она убила еще двоих, а третий лишь чудом избежал смерти... — Она действовала изощренно: завлекала жертву своими чарами, соблазняла, а потом безжалостно убивала. — Цугава облизал пересохшие губы. — По словам счастливца, которому удалось спастись, вначале она, притворившись влюбленной, пригласила его к себе в спальню и после любовных утех, когда он совершенно обессилел, попыталась всадить ему в горло шпильку. — Может быть, кто-то над ней надругался — и теперь она мстит за это? — нахмурившись, тихо сказал Нобору. — Красная Борода предполагает другое. — Цугава снова облизал губы. — Он считает, что девушка страдает своего рода врожденной эротоманией, и у нее не столько психическое заболевание, сколько предрасположенность к психозу. В памяти Нобору всплыл термин, означающий «чувственное наслаждение от убийства». Аналогичный случай разбирался в одной голландской медицинской книге, которую он прочитал во время учебы в Нагасаки. Он узнал также, что такие случаи издавна встречались в Японии, и даже записал симптомы болезни. Стараниями отца девушка избежала наказания. Дело представили так, будто жертвы О-Юми пробирались к ней в спальню и пытались ее изнасиловать. Поскольку мертвые никак не могли опровергнуть эту версию, О-Юми оправдали. И лишь когда избегнувший смерти юноша рассказал, как вела себя с ним О-Юми, отец обратился к Ниидэ. Тот посоветовал изолировать дочь и держать ее под постоянным присмотром — иначе история может повториться. Тем более что внешне О-Юми выглядела вполне нормальной и могла ввести в заблуждение кого угодно. Чтобы избежать огласки, отец предложил Ниидэ построить для дочери домик на территории больницы, пообещав безвозмездно отдать его больнице, когда дочь его выздоровеет или умрет. Помимо того, он выразил готовность взять на себя все расходы по ее лечению и содержанию. Осенью позапрошлого года строительство дома было завершено, и там поселилась О-Юми вместе со служанкой О-Суги. — В доме две комнаты и кухня, — продолжал Цугава. — О-Суги сама готовит и стирает. Все необходимое присылают родители. Ключ от входной двери есть только у О-Суги, в дом запрещено входить всем, кроме Ниидэ. О-Юми выпускают на прогулку лишь в сопровождении служанки. — А существует ли способ излечить ее от этого недуга? — спросил Нобору. — Кто знает? — Цугава покачал головой. — Ниидэ пытается ее лечить, но самое опасное — это периодически повторяющиеся приступы. Для этих случаев у Красной Бороды есть специально приготовленное лекарство. О-Суги как раз за ним и прибегала. Ниидэ никому его не доверяет, приготовляет самолично. Похоже, хорошее снадобье, но сильнодействующее. «Чувственное наслаждение от убийства, — повторил про себя Нобору. — Психопатическая конституция... Это врожденное, а значит, преступления, совершенные девушкой, нельзя ставить ей в вину. Ведь не виновата же статуэтка в том, что ее вырезал неумелый мастер...» Но к поведению Тигусы это не относится. Тигуса вполне нормальная девушка, и ей нет оправданий. Нобору закусил губу. — Кто достоин жалости и сочувствия, так это О-Суги, — продолжал Цугава. — Конечно, она в услужении, и с этим ничего не поделаешь. Но как подумаешь, что ей приходится ухаживать за сумасшедшей и неизвестно, когда этому наступит конец... Ужас, да и только! — Но ведь она в любой момент может отказаться. — Нет, она не сделает этого, потому что сочувствует хозяину. Пожалуй, не только сочувствует, но, можно сказать, даже преданно любит его. — Цугава покачал головой и горестно вздохнул. — Честно говоря, я покидаю больницу без всякого сожаления. Грустно только, что больше не увижу О-Суги. Нобору вспомнил, как зарделась О-Суги при встрече с ним. 4 О-Суги зарделась не потому, что увидала Цугаву. Она не питала к нему нежных чувств, хотя тот в разговоре с Нобору намекнул на интимные отношения. Ее заставил покраснеть пристальный взгляд Нобору. О-Суги сама призналась в этом, когда они познакомились поближе. Нобору вскоре подружился с О-Суги, они даже стали встречаться, но, вспоминая потом об этом, он был вынужден признаться самому себе, что особой любви к О-Суги не испытывал. Скорее всего, не влечение, а тоска и отчаяние толкнули его к О-Суги. Только ей он и мог пожаловаться на свою судьбу. Не последнюю роль сыграл также интерес Нобору к болезни ее госпожи. О-Суги была прекрасным — лучшего не пожелаешь — слушателем. Нобору поведал ей, как попал в больницу Коисикава, откровенно высказывал недовольство здешними порядками и даже поделился своими сердечными переживаниями из-за измены Тигусы. Искренность и сочувствие, с какими О-Суги выслушивала жалобы Нобору, располагали к дальнейшей откровенности. — Не буду я плясать под их дудку — не дождутся! — говорил он О-Суги. — Родители Тигусы да и она сама хитростью спровадили меня в эту дыру, но я добьюсь своего — они еще сами попросят меня вернуться! — Вы так думаете? — О-Суги с сомнением покачала головой. — А мне кажется, ваша девушка не виновата в том, что вас прислали в больницу Коисикава. — Почему ты так считаешь? — Нобору удивленно поглядел на О-Суги, которая впервые за время их знакомства позволила себе высказать свое мнение. — Если родители нарушили данное вам обещание и выдали девушку за другого, она в этом не виновата, а вот господин Амано должен был как-то возместить эту потерю. По крайней мере помочь с назначением вас врачом при бакуфу. Разговор этот происходил однажды вечером в конце февраля, когда Нобору и О-Суги впервые беседовали с глазу на глаз. Перед бамбуковой рощицей, метрах в двадцати от дома, где находилась О-Юми, стояла скамейка. Всего в больничном дворе таких скамеек было семь. Они предназначались для больных, чтобы те могли отдохнуть и погреться на солнышке. Но эту скамеечку поставили в беседке специально для О-Юми. Туда никто из посторонних не заглядывал. В тот вечер Нобору после очередной стычки с Ниидэ закрылся у себя в комнате и пил сакэ, купленное для него садовником. Однако тяжелый осадок после неприятного разговора с Красной Бородой не исчезал, и Нобору, прихватив с собой тыкву-горлянку с вином, вышел во двор, уселся на скамейке в беседке и стал потягивать сакэ прямо из горлышка. Вскоре появилась О-Суги. Она приготовила для О-Юми ужин и вдруг подумала: наверно, Нобору сейчас в беседке и ожидает ее. С полчаса назад у О-Юми был приступ, О-Суги дала ей лекарство — теперь госпожа уснула. О-Суги заперла дверь и пришла. Из ее рассказа Нобору заключил, что времени у них достаточно, вот и затеял этот разговор, тем более что был навеселе. — Ты оправдываешь мою бывшую невесту, потому что добрая. На самом деле и она, и Амано — недостойные, бесчестные люди. Просто они испугались неприятностей и постарались меня спровадить в эту больницу. Меня не обманешь — я их насквозь вижу! — Мне кажется, вас пригласил сюда господин Ниидэ, — возразила О-Суги. — Он давно уже говорил, что ему нужен хороший помощник, а Коисикава более, чем любая другая больница, нуждается в способном, знающем враче. — В таком случае он ошибся в выборе. Чтобы быть хорошим врачом, знаний недостаточно. Нужны еще время и опыт. А я пока желторотый юнец. Нобору сделал большой глоток и неожиданно закивал головой. — Верно, есть причина, по которой он меня сюда затащил. Именно из-за этого я сегодня и поцапался с Красной Бородой... — Ой, и вы так его называете? — К черту! Слышать о нем не хочу! ...В тот день после ужина Ниидэ пригласил его к себе и попросил конспекты и рисунки, которые Нобору делал во время учебы в Нагасаки. Нобору отказал. Он изучал все разделы голландской[7 - В XVII в. передовые представители общества («голландоведы») начали изучать медицину, астрономию, математику и ботанику по голландским книгам. Они требовали отмены политики изоляции Японии от внешнего мира, выступали за европеизацию страны. ] медицины, уделяя особое внимание терапии, и выработал оригинальный метод диагностики и лечения. Он связывал с конспектами и рисунками большие надежды и считал, что они утратят ценность и оригинальность, если достанутся кому-то еще. «Я знаю врачей, ставших знаменитыми и сколотивших немалое состояние только на лечении глаукомы. Мои же методы самые современные и охватывают широкий круг болезней. Я добился всего собственным трудом и вовсе не обязан делиться знаниями с кем бы то ни было», — заявил он. Однако Ниидэ не согласился с его доводами. «Я не намерен выслушивать твои объяснения. Ступай и принеси конспекты и рисунки — больше я ни о чем не прошу...» — Мне ничего не оставалось, как исполнить приказание Ниидэ. Вот я и подумал: не это ли причина моего приглашения в больницу Коисикава, — пробормотал Нобору, поглаживая тыкву с сакэ. — Только поэтому Красная Борода и смотрит сквозь пальцы на мое безделье, на мой отказ носить эту ужасную форму... — Простите, но вы, кажется, захмелели. — Вовсе нет! Я пью, но не пьянею. — Нобору снова приложился к горлышку. — И пью лишь потому, что здесь это запрещено. И вообще отныне я буду делать все, что здесь запрещается. — Пожалуйста, перестаньте! — О-Суги протянула руку, пытаясь отобрать у него тыкву с сакэ. — Мне не нравится, что вы напились и такое говорите. Она быстрым движением вырвала у Нобору горлянку и, сказав, что вернет ее завтра, направилась к дому. Нобору остался неподвижно сидеть на скамье, прислушиваясь к удаляющемуся звуку ее шагов. 5 С того вечера он еще более сблизился с О-Суги. Ему претила роль практиканта. Здешняя жизнь казалась серой, скучной, однообразной. Делами в больнице Коисикава ведал опекунский совет, получавший дотацию от бакуфу. Управляющим больницы был назначен господин Когава. В больнице у него имелась контора, занимавшаяся учетом расходов, а также денег, поступавших от бакуфу. Сам же Когава жил в отдельном особняке. Персонал больницы насчитывал пять человек: главный врач Ниидэ, а также врачи Есиока, отец и сын Инода и Хасимото. В больнице было три отделения: терапевтическое, хирургическое и женское. Отец и сын Инода одновременно выполняли обязанности квартальных врачей. Кроме того, в больнице подрабатывали несколько внештатных врачей. Но основная тяжесть повседневной работы ложилась на плечи Ниидэ и двух практикантов. Больница состояла из двух корпусов — северного и южного, в каждом по три больших и по две средних палаты, а также по две маленьких клетушки для тяжелых больных. В ту пору на излечении находилось свыше тридцати человек, по большей части старики и женщины. Больничная одежда для всех была одинакова — белый халат на тесемках. Категорически запрещалось надевать яркие кимоно и широкие пояса оби. — Мы понимаем: больница бесплатная, но все же могли бы хоть циновки положить, а то приходится стелить постель прямо на пол, — жаловались друг другу больные. А женщины возмущались: — Почему не разрешают ходить в своем, если у кого есть? А то все будто арестанты. В этих порядках недовольные винили Ниидэ. Многих обижало и его грубое обращение. Когда он приступал к осмотру очередного больного, тот буквально трясся от страха. Ниидэ часто отлучался из больницы. У него были свои пациенты, которых он посещал на дому. В такие дни он оставлял больницу на практикантов. Случалось, вечером больному требовалась срочная помощь, которую практиканты оказать не в силах. Хорошо, если в то время в больнице находились внештатные врачи, а если их не было.,.. После того, как Цугава покинул больницу, Мори иногда просил Нобору оказать первую помощь вновь поступившим. Нобору следовал за Мори в палату, но ничего не делал — только смотрел. Мори молча сносил это, но однажды не выдержал и, когда они вышли в коридор, обернулся к Нобору и охрипшим от возмущения голосом спросил: — До каких пор ты будешь так себя вести? — А что, собственно, тебя не устраивает? — Почему ты все приказания Ниидэ принимаешь в штыки? Почему демонстративно противишься здешним правилам? Рассчитываешь на чье-то сочувствие? Или ждешь, когда Ниидэ придет тебя уговаривать? Нобору был настолько ошарашен, что не сразу нашелся, что ответить. — Ты подумай, — продолжал Мори, понизив голос. — Никому вреда от этого нет — только тебе. Нобору с трудом подавил в себе желание отвесить ему пощечину. Он давно уже заметил, что Мори буквально боготворит Ниидэ. Для него, выходца из деревни, и сама больница, подчиненная бакуфу, и ее главный врач казались достойными всяческого поклонения. «До чего же этот Мори ограничен», — думал Нобору и старался по возможности держаться от него подальше. Тем более неожиданным оказался для него этот издевательский тон. О стычке он ничего не сказал О-Суги. Мори отличался присущей деревенским жителям порядочностью и честностью, к нему с уважением относились больные и врачи. О-Суги тоже с похвалой отзывалась о нем. На больничной кухне работала девушка О-Юки — та самая, насчет которой Цугава однажды намекнул, будто она — возлюбленная Мори, но, по словам О-Суги, девушка была лишь безнадежно влюблена в него, а тот не обращал на нее никакого внимания и даже избегал ее. — Может, она влюбится в вас, — однажды сказала О-Суги, когда они сидели на скамейке. — Очень милая девушка. Я с уважением отношусь к неприступности Мори, но, как подумаю о бедняжке О-Юки, начинаю его ненавидеть. — Мне надоели разговоры о Мори, — прервал ее Нобору. — Лучше расскажи о своей госноже О-Юми. Ведь ты уже давно ей прислуживаешь? — Почему она вас так интересует? — В голосе О-Суги прозвучали ревнивые нотки. — Потому что я врач, — ответил он. — В отличие от Мори я серьезно изучал голландскую медицину, и мне знакомы методы лечения, о которых не знает даже Красная Борода. — Отчего же вы их не применяете? — В этой дыре?! С какой стати! Не для того я учился, чтобы работать здесь практикантом. — Вы, кажется, снова пьяны. — Ты не увиливай от разговора — сама его начала. Практикантом быть не желаю и обычных больных лечить не хочу. Меня, как врача, интересуют пациенты с редкими заболеваниями. Такие, как О-Юми. — Я вам не верю. — Чему не веришь? — Тому, что вас она интересует как врача. О-Юми сама говорит, что все здешние врачи пошляки, глядят на нее жадными глазами, а хуже всех — Цугава. Кроме господина Ниидэ, никто из них всерьез не занимался ее болезнью. 6 — Этого я не знал, — задумчиво произнес Нобору, внимательно глядя на белевшее в сумерках лицо О-Суги. — И что же натворил Цугава? — Этого я вам сказать не могу. — Послушай, О-Суги, я знаю новейшую медицину, и если изучу симптомы ее болезни, то, может быть, найду совершенно иной способ лечения, чем Красная Борода. Но прежде ты должна подробно все о ней рассказать. — Вы это серьезно? — Мне кажется, ты уже достаточно меня знаешь. — Хорошо, в следующий раз расскажу... Если только вы снова не напьетесь. — А почему не сейчас? — Нобору попытался схватить ее за руки. О-Суги отстранилась, встала со скамейки и, захихикав, сказала: — Потому что вы ведете себя неприлично. — Ну, это совсем другое. Нобору стремительно встал и обнял О-Суги. Девушка замерла. Одной рукой он обхватил ее за талию, другой за плечи и прижал к себе. — Ты мне нравишься. — Нравлюсь? — Да, очень! — шепнул Нобору и поцеловал ее в губы. О-Суги почувствовала, как силы оставляют ее. Ее тело стало податливым и мягким. Нобору потянул ее обратно к скамейке, но девушка, тихонько рассмеявшись, ловко выскользнула из его объятий. — Мне не по душе, когда вы ведете себя грубо. Спокойной вам ночи, я пойду. — Как знаешь, — обиделся Нобору. После этого случая он несколько дней не встречал О-Суги... В середине марта зацвели вишни в больничном саду, зазеленели кустарники и лечебные травы на плантации, на некоторых распустились цветы, и их аромат наполнял воздух. После обеда Нобору отправился на плантацию прогуляться и там неожиданно встретил О-Суги. Она возвращалась домой с корзиной выстиранного белья. — Почему не приходишь к скамейке? — спросил он. — Простудилась, но мне теперь уже лучше. Сегодня вечером приду. — О-Суги закашлялась. — Похоже, ты еще не совсем здорова. А лекарство принимаешь? — Да, мне его прописал господин Ниидэ. — Хочешь — я сам приготовлю тебе лекарство? От него сразу полегчает. О-Суги согласно кивнула. В тот день, когда Нобору ужинал, в столовую вошел посыльный и сообщил, что к нему пожаловала гостья. Во время еды покидать столовую запрещалось, и Нобору только спросил, кто она. — Macao Амано. «Младшая сестра Тигусы, — подумал Нобору. — Интересно, зачем она сюда заявилась — по собственной воле или кто-то ее послал?» — Скажи, не нашел меня, — ответил Нобору, подумав, что, не зная о намерениях девушки, встречаться с ней не стоит. — Пусть передаст, зачем пожаловала. После ужина снова пришел посыльный. — Девушка сказала, что ей обязательно надо повидаться с вами и она придет снова, — сообщил он. Заметив, что Мори внимательно прислушивается к их разговору, Нобору резко поднялся из-за стола и покинул столовую. Он приказал садовнику купить вина. Тот стал отнекиваться, мол, могут поймать. Нобору накричал на него, и садовник, почесываясь, отправился выполнять поручение. — Интересно, зачем они подослали сестрицу Тигусы, — бормотал Нобору, возвращаясь к себе. — Но теперь уж им меня не провести. Садовник принес сакэ[8 - В Японии, как правило, пьют сакэ подогретым.], и Нобору стал пить, даже не подогрев его. Потом, захватив бутылочку с остатками сакэ, вышел наружу. Несмотря на позднее время, в саду было тепло. Небо затянуло тучами, не было видно ни луны, ни звезд. В воздухе пахло землей и цветами. Аромат цветов, густой и сладковатый, усиливался при дуновении легкого ветерка. Нобору настолько захмелел, что в темноте прошел мимо скамейки. — Это вы? — окликнула его О-Суги. Нетвердо ступая, он подошел и шлепнулся на скамью. — Что с вами? — удивилась О-Суги. — Извини,споткнулся... О-Суги что-то пробормотала. — Садись рядом, я то я совсем не слышу, о чем ты там говоришь. О-Суги придвинулась к нему. — Вот лекарство. Его надо вскипятить и выпить настой. Тебе сразу станет легче. Там написано, как принимать. — Кажется, вы захватили с собой сакэ? — Остатки — на один глоток. — Я тоже принесла. — Это еще зачем? — Помните, я у вас забрала тыкву-горлянку? Я налила в нее немножко сладкой настойки, которую пьет госпожа О-Юми. — А-а, вино из плодов эбидзуру... — Откуда вы знаете? — Попробовал однажды в сарае у садовника. То самое вино, которое Красная Борода изготовляет для лечебных целей... Странно, что ты принесла его для меня. 7 Нобору взял тыкву и сделал большой глоток прямо из горлышка. Напиток был густой, сладкий и слегка отдавал лекарством. Когда они вместе с Цугавой пришли к старику садовнику, Нобору выпил только одну чашечку и больше не стал. Напиток показался ему чересчур густым и резким. Теперь же, может, потому, что захмелел, незаметно осушил почти половину тыквы-горлянки. — По правде говоря, диагноз господина Ниидэ не совсем правильный. Госпожа вовсе не сумасшедшая, — сказала О-Суги. — Я это знаю лучше, чем кто-либо другой... Ты... Вы меня не слушаете?.. — Слушаю, слушаю!.. А может, отложим этот разговор до другого раза? — Потому что вы пьяны? — Нет, пpocтo забочусь о твоем простуженном горлышке — Не беспокойтесь. Может быть, и лучше, что я сейчас охрипла и говорю вроде бы не своим голосом. Вы меня не прерывайте и отнеситесь серьезно к тому, о чем я вам сейчас расскажу. Нобору схватил О-Суги за руку и крепко сжал ее. Девушка не противилась. ...Когда О-Суги нанялась в служанки к О-Юми, той исполнилось пятнадцать лет. Две ее сестренки, двенадцати и семи лет, были от другой матери. Родная мать О-Юми по какой-то причине то ли сама ушла, то ли ее изгнали из дому. О подробностях О-Суги никто не рассказывал. Во всяком случае. О-Юми с детских лет знала, что у нее мачеха, хотя и не очень переживала это. Она была красивей сестер, веселая и даже немного легкомысленная, но отличалась отзывчивостью и добрым сердцем за что ее любили все — мачеха и сестры, соседи и служащие отца. Последние даже заискивали перед ней, поскольку она считалась наследницей. Когда О-Юми исполнилось четырнадцать, состоялась помолвка. Это произошло за год до того, как в их дом пришла О-Суги. Итак, внешне жизнь О-Юми протекала спокойно и счастливо, однако именно тогда с девушкой случилось несчастье, о котором чужим людям не расскажешь... — Но вы врач, и это меняет дело, — простуженным голосом прошептала О-Суги. — Иначе бы никогда не решилась. Понимаете? — Понимаю, — пробормотал Нобору, чувствуя, что у него начинает кружиться голова. ...О-Юми было девять лет, когда над ней надругался тридцатилетний приказчик. При этом он пригрозил, что убьет ее, если она проговорится. Странные чувства, которые она испытала, вызвали в ней, несмотря на юные годы, чувство непонятной вины. А угроза расправы сковала язык. Через полгода приказчика уволили, но эта история оставила незаживающую рану в душе О-Юми. А через два года все повторилось... Дочь богатого торговца из соседнего дома была ровесница О-Юми и часто приглашала девочку к себе. Однажды во время игры в прятки О-Юми укрылась в соседском амбаре, где хранилось множество старых вещей. Она забилась между корзиной и сундуком и замерла. Вскоре послышался скрип решетчатой двери, и в амбар вошел сосед. В руках у него был фонарь. О-Юми сначала подумала, что это ее подружка, но, узнав соседа, успокоилась и подала голос. Молодой человек вскрикнул от неожиданности. «Да это же я, О-Юми! Мы играем в прятки, и вы не шумите, иначе она найдет меня», — зашептала девочка. Сосед успокоился, вытащил из сундука какую-то книгу, прилег на циновку и стал читать при свете фонаря. Вскоре послышались шаги. Должно быть, соседская девочка искала ее. Потом шаги удалились. «Больше она не придет, — шепнул молодой человек. — Иди сюда — я покажу тебе интересные картинки». О-Юми подошла. Он усадил ее радом и раскрыл книгу. Пока она увлеченно разглядывала картинки, сосед крепко прижал ее к себе... Она замерла — не от удивления, а от страха. О-Юми показалось, что она отчетливо слышит голос приказчика: «Если проговоришься, убью!» А может, это говорил молодой сосед? О-Юми глядела на дверь и думала, что она уже отсюда не выйдет. Потом у нее свело ноги, в голове помутилось, и она, не помня себя, закричала: «Вы убьете меня?!» Молодой человек засмеялся. Смех прозвучал столь жестоко и отвратительно, что запомнился О-Юми на всю жизнь. «Приходи завтра», — приказал сосед. И О-Юми пришла. Боялась, что он убьет ее... — Дальше — больше. Ко всем бедам добавилась неудача с замужеством, — продолжала О-Суги. — Хотя состоялся сговор и уже было решено на следующий год объявить о помолвке, жених внезапно нарушил обещание, сказав, что нашел другую. О-Юми терялась в догадках, но потом до нее дошел слух, что причина — в прошлом ее родной матери, о котором прознали родители жениха. Мать О-Юми была женщиной удивительной красоты и обладала артистическими талантами. Спустя год после рождения О-Юми она сбежала из дому с любовником и погибла в Хаконэ. Одни говорили, будто они собирались вместе покончить жизнь самоубийством, но любовник убил ее а сам остался жить. Другие предполагали, что она пошла замуж за отца О-Юми, нарушив обещание выйти за того юношу и он убил ее из ревности. Трудно сказать, какая из этих версий была верной, но дело не в этом и даже не в отказе жениха, а в том, что О-Юми поняла: тайная связь между мужчиной и женщиной — преступление и виновным неизбежно грозит смерть. — «Убьют, убьют!» Эта мысль не давала ей покоя, — продолжала О-Суги. — Так было с матерью, то же самое будет и с ней... Нобору внезапно почувствовал необъяснимый страх. Ему показалось, что голос О-Суги неузнаваемо переменился. Минуту назад он был хриплым, теперь хрипота вдруг исчезла, да и интонация стала иной. Нет, у О-Суги совсем другой голос... — Теперь вам должно быть понятно. С тех пор О-Юми рассуждала так: это в природе вещей — мужчина сначала получит свое, а потом убьет. И не потому, что девушка поступает дурно. Пусть она этого не желает, пусть мужчина совершает над ней насилие вопреки ее воле — все равно расплата за это одна: смерть! В голове у Нобору помутилось. «Да ведь это не О-Суги сидит рядом со мной, не О-Суги, а сама О-Юми!» — вдруг догадался он. Он попытался высвободить руку, но О-Юми крепко вцепилась в нее и не отпускала. Она придвинулась к нему вплотную и свободной рукой обвила за шею. Нобору хотел позвать на помощь, но у него пропал голос. — Я не О-Суги, я О-Юми, — услышал он шепот. Он почувствовал, как от страха на голове зашевелились волосы. О-Юми неожиданно повалила его на скамейку, прижалась к нему и жарко зашептала в ухо: — Однажды ко мне в спальню тайком пробрался очередной насильник из наших приказчиков. А в голове у меня была все та же мысль: «Убьет, на этот раз обязательно убьет!» Я схватила лежавшую рядом шпильку. Взгляните, эту самую шпильку! Нобору прямо перед глазами увидал на раскрытой ладони сверкнувшую в темноте длинную серебряную шпильку для волос. — Я зажала ее в руке и затаилась. — В голосе О-Юми зазвучали нотки сладострастного возбуждения, жаркое дыхание коснулось лица Нобору. — Приказчик вошел, лег рядом, протянул ко мне руку и обнял. Вот так... Догадываетесь, для чего я взяла шпильку? Я решила: если мне суждено умереть, я убью и его. Ведь вина не только на мне — тем более что я этого не желала. Вот я и решила — пусть умрет насильник! Нобору увидел, как лицо О-Юми перекосила судорога, губы приоткрылись, обнажая зубы. Он попытался оттолкнуть ее от себя, но почувствовал такой упадок сил, что не мог даже шевельнуть пальцем. «Это дурной сон, наваждение», — мелькнуло у него в голове, и в следующее мгновенье он почувствовал, как шпилька коснулась своим острием кожи за левым ухом. — Ничего не подозревавший приказчик стал прижимать меня к себе. И тогда я вонзила в него шпильку! По-видимому, О-Юми всерьез намеревалась продемонстрировать, как она убила приказчика. У Нобору потемнело в глазах. И тогда О-Юми торжествующе закричала: — Да, я всадила в него шпильку! Изо всех сил... Изо всех сил... Вот сюда!.. Внезапно Нобору ощутил резкий толчок, раздался вопль О-Юми — и он потерял сознание. 8 Нoбopy открыл глаза и увидел склонившегося над ним Ниидэ. Рядом стоял Мори. Красная Борода что-то говорил, но Нобору не улавливал смысла слов. Ему казалось, что губы Ниидэ лишь беззвучно шевелятся, а сам он где-то далеко-далеко. «Наверно, я все это вижу во сне», — подумал Нобору и закрыл глаза. Когда он снова очнулся, перед ним сидел один только Ниидэ, Мори рядом не было. — Спи, спи! — приказал Красная Борода. — Поспишь еще денек — и тебе станет лучше. Выбрось из головы все мысли — и спи! Нобору попытался что-то сказать, но язык не повиновался ему. — Ничего страшного не случилось, — успокаивал его Красная Борода. — Просто тебя опоили. В вино было добавлено лекарство, которое я даю О-Юми, когда у нее начинается приступ. Она вызнала у служанки, что ты интересуешься ею, вздумала, что станешь ее домогаться, вот и решила убить тебя испытанным способом. А ты, глупец напился и сразу даже не понял, что перед тобой не О-Суги а ее госпожа... Нобору покачал головой. Да, он в самом деле сильно захмелел, к тому же было темно, и этот хриплый голос якобы простудившейся О-Суги... Все это он хотел объяснить, но не смог произнести ни слова. — Если бы я возвращался домой чуть позже, тебя бы уже не было на этом свете, — сказал Красная Борода. Я заглянул в дом к О-Юми, но увидел только спящую служанку. Пытался разбудить, но безуспешно. Тут я и смекнул, что дело нечисто — О-Юми опоила ее тем же самым вином... Тогда я поспешил к скамейке, где ты встречался с О-Суги... И вовремя! О-Юми набросилась на меня, как тигрица. Вот взгляни! — Красная Борода закатал рукав на левой руке. Рука была забинтована до самого плеча. — Она успела меня искусать. Но об этом не знает никто. Я даже Мори ничего не сказал. А для тебя пусть этот случай послужит уроком! Нобору почувствовал, как у него на глазах выступили слезы. Ниидэ вытащил из-за пазухи листик бумаги. Нобору решил, что тот собирается вытереть ему глаза, но ошибся — Красная Борода лишь промокнул ему рот. Должно быть, слюна течет, стыдясь, подумал Нобору и закрыл глаза. — Ах, глупец, глупец! — пробормотал Ниидэ. — А теперь спи. Когда поправишься, поговорим. Он не спеша поднялся и вышел из комнаты. Прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов, Нобору пробормотал: — А ведь он неплохой человек — этот Красная Борода... Добровольный донос 1 День был полон происшествий. В десять утра скончался старик в северном корпусе. Вскоре после этого привезли грузчицу с тяжелой травмой. Нобору не переменился и после случая с сумасшедшей О-Юми. Он по-прежнему не желал исполнять роль врачапрактиканта и атаковал отца письмами с просьбой вызволить его из больницы Коисикава. Но все же в его поведении наметились кое-какие сдвиги. Он уже не принимал, как прежде, в штыки любые указания Красной Бороды. После того как тот, рискуя собой, вызволил его из рук сумасшедшей и постарался, чтобы неприятная для практиканта история не стала достоянием гласности, Нобору считал себя в неоплатном долгу перед главным врачом больницы, и, как ни странно, это внесло в его душу некое успокоение. Случившееся как бы разрушило барьер между ними и незаметно сблизило. Но это он осознал позднее, а пока в происшествии с О-Юми винил не себя, а тех, по чьей милости он оказался в этой больнице, откуда по-прежнему хотел уйти. В отношении к нему Ниидэ никаких перемен не замечалось. Может быть, тот понимал, что происходит в душе Нобору, и терпеливо ждал подходящего случая, но внешне это никак не проявлял и, кроме текущих дел, ни о чем с Нобору не говорил. В то утро к Нобору зашел Мори и передал, что Ниидэ срочно вызывает его в первую палату северного корпуса. — Это что — приказ? — недовольно поморщился Нобору. — Я же сказал: тебя вызывают, — холодно повторил Мори. Нобору нехотя поднялся с постели. — Лучше бы надел больничный халат, а то ненароком испачкаешь свое кимоно. Нобору не послушался. В первой палате лежали тяжелобольные. Ниидэ сидел у постели и, не оборачиваясь к вошедшему Нобору, поманил его рукой. — Попробуй поставить диагноз, — сказал он. В палате стоял неприятный, горьковатый запах, словно от свежесорванной полыни. Запах, несомненно, исходил от больного. Сморщив нос, Нобору подошел поближе. С первого взгляда ему стало ясно, что больной при смерти. Тем не менее он, как положено, пощупал пульс, послушал сердце, потом приподнял веки и поглядел на зрачки. — Думаю, ему осталось жить не более получаса. Сознания нет, боли не ощущает. Может быть, смерть наступит и раньше, — произнес Нобору, указывая на лиловые пятна на крыльях носа. — Вот история болезни, — Ниидэ протянул ему листок. — Попытайся поставить диагноз. Нобору взял листок и стал читать. — «Имя: Рокусукэ, возраст: 52 года. Поступил в больницу пятьдесят дней назад с жалобами на общую слабость и тупые боли в области живота. На двадцатый день отмечалось усиление болей, рвота, потеря аппетита. Компоненты рвоты — жидкие, коричневого цвета, со специфическим запахом. В области желудка прощупывается опухоль. В дальнейшем отмечалось распространение болей на весь кишечник, учащение рвоты, крайняя слабость и общее истощение организма...» Нобору откинул полы халата больного и приступил к осмотру. Под потемневшей, сухой, покрытой морщинами кожей явственно проступали ребра. Живот был неестественно вздутым. Нобору ощупал опухоль. Она была твердой как камень. Опухоль была фиксированной — по-видимому, срослась с костной тканью. Нобору поставил диагноз. — Ошибаешься, — возразил Ниидэ. — Это один из редких случаев, описанных в твоих конспектах. Безусловно, это раковая опухоль, но не та, которую ты назвал. Прочитай еще раз повнимательней историю болезни. Нобору снова проглядел глазами листок и назвал другую болезнь. — Нет, — ответил Ниидэ. — Это рак поджелудочной железы. Поджелудочная железа расположена между селезенкой и двенадцатиперстной кишкой. Поскольку она относится к статичным органам, больной не испытывает болевых ощущений, даже если она поражена раком. Если появляются боли, это означает, что метастазы уже распространились на другие органы. Наступает резкое истощение, которое приводит к летальному исходу. Это редкий случай, постарайся его запомнить. — Значит, болезнь неизлечима? — Да. — Горько усмехнувшись, Ниидэ покачал головой. — К сожалению, мы не умеем пока лечить не только эту, но и многие другие болезни. Нобору внимательно поглядел на Ниидэ. — Может быть, с прогрессом медицины кое-что изменится, но и тогда она не сумеет превзойти те жизненные силы, которыми располагает сам человеческий организм, — продолжал Ниидэ. — Да, жалкий удел предопределен медицине... Чем дольше я лечу людей, тем больше убеждаюсь в этом. Когда возникает болезнь, один организм преодолевает ее, другой — сдается. Врачи могут распознать симптомы болезни, наблюдать ее течение, способны в той или иной степени оказать помощь организму, обладающему значительным запасом жизненных сил, — и только! На большее медицинская наука не способна. — Ниидэ сокрушенно покачал головой. — А пока мы можем и должны бороться против темноты и бедности. Только побеждая нищету и невежество, мы сумеем восполнить то, чего в настоящее время недостает медицине, понимаешь? Так ведь это уже политика, а не медицина, подумал Нобору. Словно прочитав его мысли, Ниидэ сердито сказал: — Ты, да и не только ты один, многие могут возразить, что борьба с нищетой и невежеством — дело политиков. Но назови мне хотя бы один случай, когда политики что-то ради этого предприняли. Возьмем, к примеру, борьбу с нищетой. За всю историю бакуфу были изданы тысячи всевозможных указов, но разве хоть в одном из них говорилось о том, что нельзя допускать, чтобы человек жил в нищете? Ниидэ сжал губы — видно, почувствовал, что говорит слишком возбужденно и по-юношески запальчиво. — Однако, сэнсэй[9 - Сэнсэй — вежливое обращение к учителю, врачу, ученому. ], разве эта больница не оборудованна деньги бакуфу? — попытался возразить Нобору. 2 Больница... — Ниидэ печально усмехнулся. — Побудешь здесь подольше — узнаешь! Конечно, бесплатные лекарства, бесплатное лечение — это все же лучше, чем ничего. Но главное не в этом. Если бы мы могли преодолеть нищету и невежество, поверь, больше половины болезней не возникало бы вообще... Вошел Мори и сообщил, что доставили пациента с тяжелой травмой. — Это молодая грузчица, упала с ношей. Обширные раны в области поясницы и живота. Доктор Макино осмотрел ее, сказал, что сам не справится, и просит вашей помощи, — пояснил он. Лицо Ниидэ сразу постарело и осунулось. — Хорошо, сейчас иду. А пока скажи Макино, чтобы оказал ей первую помощь. Он внимательно поглядел на умирающего, потом закрыл глаза и низко склонил голову — то ли поклонился больному, то ли просто ее опустил. — Этот Рокусукэ был довольно известным мастером по лаку. Его лакированные столики и шкатулки пользовались успехом. Жены и детей у него нет, близких друзей тоже. Сюда его привезли из ночлежного дома. С тех пор никто не приходил его проведать, а сам он молчит. О чем бы его ни спрашивали, не отвечает. Ниидэ тяжело вздохнул и продолжал: — При этом заболевании человек испытывает невыносимые боли, но Рокусукэ ни разу не пожаловался. Так, наверно, и умрет, не сказав ни слова. Он поднялся и, предупредив, что пришлет Мори, попросил Нобору остаться. — В жизни человека нет ничего более величественного, чем смерть. Внимательно приглядись к ней, — сказал он. Нобору сел напротив умирающего и стал внимательно его разглядывать. Изрезанные глубокими морщинами щеки запали, подбородок заострился, на сухой, землистого цвета коже проступили лиловые пятна. В этом лице уже трудно было увидеть живые черты. Голова умирающего скорее походила на череп, обтянутый кожей. — Вот уж не знал, что Красная Борода бывает так словоохотлив, — пробормотал Нобору, оглянувшись, нет ли кого поблизости. — Однажды он сказал: «В больнице не место для пустой болтовни», а сам вдруг разговорился — не остановишь. Дыхание Рокусукэ становилось все более прерывистым, временами он тихо стонал. Казалось, будто жизнь мучительно пытается покинуть бренное тело. — Отвратительное зрелище! Нет, в смерти нет ничего величественного. Она безобразна, — бормотал Нобору. Наконец появился Мори. Он принес пиалу, которой, по-видимому, пользовался старик Рокусукэ, и палочку для еды — на конце была намотана вата. — Я здесь справлюсь один, а ты иди к Ниидэ в третью палату, — сказал он, даже не взглянув на Нобору. — Тебе придется зашивать, так что поспеши. Нобору припомнились слова Цугавы: «Красная Борода, не стесняясь, использует подчиненных днем и ночью». Ему даже показалось, будто Цугава где-то рядом и насмешливо подмигивает. Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в палату, было распростертое тело женщины. Она лежала на покрытой марлей подстилке. Увидев Нобору, доктор Макино поспешно задвинул ширму, но Ниидэ подозвал его, и обнаженное тело оказалось у него прямо перед глазами.  Молодая женщина — на вид ей можно было дать лет  двадцать пять —  была в меру упитанна, белокожа и, пожалуй, даже красива, если не считать мощных, загоревших на солнце ног. На полных грудях чернели соски. Прикрытый марлей живот выдавался небольшим холмиком. По-видимому женщина была в начальной стадии беременности. Нобору отвернулся. Во время практики в Нагасаки ему довольно часто приходилось осматривать и лечить женщин, но обнаженное, полное жизненных сил молодое женское тело так близко он видел впервые. — Держи ноги, — приказал Ниидэ. — Укол ей сделали, но не исключено, что начнет буянить. Крепко держи! Нобору заметил, что руки женщины привязаны веревками к деревянным столбикам. Следуя указаниям Ниидэ, он раздвинул женщине ноги и сел на них, прижимая к полу колени. Он не знал, куда девать глаза, и почувствовал, что неудержимо краснеет. Эта сцена будоражила его воображение и одновременно вызывала в нем чувство стыда. — Не отворачивайся, внимательно следи, как я буду зашивать, — приказал Ниидэ и снял марлю с нижней части живота. Конец иглы, которую он держал в правой руке, был слегка изогнут, сквозь ее ушко были пропущены две шелковые нитки. Нобору поглядел на живот и увидел рваные края раны, простиравшейся от бедра к пупку. Мышцы живота конвульсивно задергались. Нобору почувствовал, что теряет сознание. Последней его мыслью было: «Она сейчас меня сбросит!» 3 Обморок длился не более минуты. Потом он ощутил, как кто-то шлепает его по щекам, и пришел в себя. Ему казалось, что он бесконечно долго оставался без сознания, но, открыв глаза, увидел все ту же третью палату и склонившегося нал мим Макино. Поодаль стоял Ниидэ. Скорчив кислую гримасу, он приказал Нобору: — Возвращайся к себе. Стараясь не глядеть на распростертое тело, Нобору встал и поплелся к выходу. Никакая сила сейчас не заставила бы его остаться в этой палате. Ему казалось, что одного взгляда на зияющую рану будет достаточно, чтобы он снова потерял сознание. Нобору вернулся к себе и как подкошенный упал на постель. Только не вспоминать об этом, только не вспоминать. Иначе его стошнит... Он пытался думать о чем-то другом, но мысли снова и снова возвращались к постыдному обмороку, и сегодняшний конфуз, последовавший за происшествием с сумасшедшей О-Юми, вызывал чувство унижения и непоправимости случившегося. — Какой позор! Ах, какой позор! — Нобору закрыл лицо руками. — А еще бахвалился, что совершенствовал свои знания в Нагасаки... Он вспомнил, с какой самонадеянностью похвалялся перед О-Суги своими познаниями в голландской медицине, новыми методами лечения, которые неизвестны Ниидэ, и застонал от охватившего его чувства стыда. В комнату заглянул Мори и позвал его на обед. Нобору отказался. — Советую подкрепиться, господин Ниидэ просил предупредить, что сегодня ты будешь его сопровождать. — Куда? — Во второй половине дня у него обход больных на дому. Нередко он затягивается до ночи. Нобору промолчал. — А старик Рокусукэ скончался, — уходя, сказал Мори. У Ниидэ были разные пациенты. К аристократам и богачам его вызывали, бедняков же он посещал по собственному почину. В принципе больница Коисикава была открыта специально для лечения бедняков, но они нередко по разным причинам не шли туда сами. К таким больным Ниидэ приходил домой, осматривал и давал лекарства. Нобору часто приходилось слышать, что некоторые из них встречали Ниидэ без особого удовольствия. Ничего не поделаешь, придется сопровождать Красную Бороду. После такого позора отказываться неудобно. Да и Ниидэ просто не примет отказа, подумал Нобору. После обеда снова заглянул Мори и напомнил, что Ниидэ ждет. Красная Борода, казалось, спокойно воспринял то, что Нобору сменил больничный халат на кимоно. Он лишь бросил на него недовольный взгляд, но промолчал. Помимо Нобору его сопровождал прислужник Такэдзо, несший корзину с лекарствами. На Такэдзо был такой же как у врачей, халат мышиного цвета с вышитыми на вороте иероглифами «Больница Коисикава». Он уже пять лет таскал за Ниидэ лекарства во время обходов. Такэдзо от рождения заикался, за что получил прозвище Такэ-заика. Он был мал ростом, худощав, на его темном, с кулачок лице застыла заискивающая улыбка. Когда к нему обращались он до предела напрягал все свои душевные и физические силы, но заикался еще пуще, и собеседник, махнув рукой, отходил в сторону, так и не дождавшись от него членораздельного ответа. Они вышли из больницы около четырех часов. Вскоре им повстречался мужчина лет пятидесяти. Поклонившись Ниидэ, он сообщил, что торопится в больницу. — Если идешь проведать Рокусукэ, то напрасно. Он умер два часа тому назад, — предупредил Ниидэ. — Тебе удалось разыскать его близких? — Э-э, видите ли... — Мужчина смешался. — Дело сложное... Н-да, у него, оказывается, есть дочь, у которой больная девочка. — Погоди, никак не пойму, о чем ты толкуешь. — Видите ли... — Он умоляюще поглядел на Ниидэ. — Надо бы зайти осмотреть их. — Я должен сейчас срочно навестить одного тяжелобольного, — ответил Ниидэ и, обернувшись к Нобору, попросил: — Сходи с ним и выясни, в чем там дело, а я буду через полчаса. Мужчину звали Кимбэй, он был хозяином ночлежки Касивая. Рокусукэ прожил там последние два года, потом заболел, и его поместили в больницу Коисикава. Лет двадцать тому назад, когда Рокусукэ еще был известным мастером по лаку, он как-то забрел в этот ночлежный дом и снял там комнату. С тех пор он часто там останавливался — иногда на два-три дня, а бывало — и на месяц. Вначале Кимбэй никак не мог понять, что Рокусукэ за человек. Одет опрятно, ведет себя сдержанно, в меру выпивает, прислушивается к беседам постояльцев, но сам в разговор не вступает. Он всегда исчезал неожиданно, не предупредив хозяина. Бывало, по два года отсутствовал, потом столь же внезапно появлялся, жил месяц-другой — и снова исчезал. Лишь шесть или семь лет назад Кимбэй узнал, что Рокусукэ — знаменитый мастер. К тому времени известность Рокусукэ была уже не та, и он, по-видимому, вообще забросил свое ремесло. Только столярничал, когда случалось настроение. Он теперь сторонился людей и, живя в ночлежке, запирался в комнате и даже не выходил послушать, о чем судачат постояльцы. — Этот человек никогда ни с кем не разговаривал. Я даже не знал, есть ли у него жена, дети, а ведь мы были знакомы почти двадцать лет, — сказал Кимбэй. 4 Кимбэй проводил Нобору в малюсенькую комнату и показал на четверых малышей. — Все они внуки Рокусукэ, — пояснил он. Старшая девочка, Томо, — ей исполнилось одиннадцать — лежала в горячке, с высокой температурой. Около нее сидели, одетые в лохмотья, двое младших братьев и сестренка. Пол в комнате — той самой, которую прежде снимал Рокусукэ, — был застелен грязными циновками с торчащими из них пучками соломы. Со стен свисали обрывки бумаги, которой они когда-то были оклеены. Все говорило о безысходной нищете и запустении. Нобору осмотрел девочку. Высокая температура и кашель свидетельствовали об обыкновенной простуде. Однако ее состояние и физическое истощение вполне могли привести к туберкулезу. Он велел Кимбэю сделать холодный компресс на голову, протопить комнату и регулярно менять белье, поскольку девочка потеет. Выслушав врача, Кимбэй продолжил рассказ о Рокусукэ: — Я был уверен, что у него нет ни жены, ни близких. Но сегодня утром незнакомый старик привел сюда четверых детей и сказал: «Это внуки Рокусукэ». Кимбэй не сразу поверил. Тогда старик сообщил, что зовут его Мацудзо, жена умерла три года назад, а сам он — управляющий доходного дома. Этот одноэтажный дом расположен в районе Кёбаси, в квартале Одавара. Чуть больше пяти лет назад у него поселился плотник по имени Тосабуро с женой О-Куни и детьми. Тосабуро больше бездельничал, чем работал, семья жила впроголодь и вскоре задолжала всем соседям. О-Куни постоянно приходилось брать работу на дом, чтобы хоть как-то прокормить детей и бездельника-мужа. Она была удивительно спокойна, послушна и никогда ему не перечила. Тосабуро же постоянно придирался к ней, а когда напивался, нещадно избивал и гнал к отцу просить денег. «У твоего папаши мошна полна денег, неужели он откажет единственной дочери?!» — вопил он. «Твой отец — бездушная скотина! Знает ведь, что дочери и внукам жрать нечего, а делает вид, будто это его не касается. Ничтожная тварь он, а не человек!» — кипятился Тосабуро в другой раз. О-Куни не отвечала. Она молча сносила ругань и побои, терпеливо дожидаясь, когда муж утихомирится. Постояльцы да и сам Мацудзо терялись в догадках: кто же это отец О-Куни, которого так поносит ее муж? Однажды Мацудзо пригласил к себе О-Куни и стал расспрашивать об отце, но та отвечала уклончиво: «Отец живет в нашем городе, но по некоторым причинам он от меня отрекся, и я ни за что не пойду клянчить у него деньги». У Тосабуро завелась дурная компания, он совершенно опустился, перестал работать, по нескольку дней кряду не бывал дома. Тем временем родился четвертый ребенок, и стало вообще невозможно сводить концы с концами. Неделю назад поздно вечером к Мацудзо постучалась О-Куни. Он уже был в постели, но встал и впустил ее. «Правда ли то, что написано в объявлении?» — спросила О-Куни. Она имела в виду расклеенное повсюду объявление о награде в двадцать пять иен тому, кто укажет недавно совершивших кражу преступников. Речь шла о трех бандитах, которые пробрались в храм Нансоин и унесли оттуда драгоценные реликвии. Среди них была статуэтка Будды из позолоченной бронзы, созданная известным мастером более тысячи лет назад. Невежественные грабители могут расплавить статуэтку, чтобы замести следы. И навсегда будет утеряно ценнейшее произведение искусства. Объявление заканчивалось обещанием награды тому, кто назовет имена преступников или укажет место, где спрятана драгоценная статуэтка. «Ты что-нибудь знаешь?» — спросил Мацудзо. О-Куни утвердительно кивнула. Она заметила, как с полмесяца назад Тосабуро, вернувшись домой после очередной отлучки, полез на чердак и что-то там спрятал. Она не подала виду, будто заметила это, а когда муж ушел, поднялась на чердак и обнаружила там завернутую в рисовую бумагу и в фуросики[10 - Фуросики — платок, в который японцы заворачивают вещи.] статуэтку, похожую на описанную в объявлении, и решила посоветоваться с Мацудзо, как ей быть. «Вот я и подумала, если получу в награду двадцать пять монет серебром, то смогу поправить домашние дела, да и Тосабуро это пойдет на пользу. Иначе он и дальше будет водить дружбу с дурной компанией и бог знает что еще натворит. Потом поймают и сошлют на каторгу, а то и казнят. Так пусть уж лучше теперь посидит в тюрьме. Может, одумается и честным человеком станет. Как вы считаете, стоит мне сообщить в полицию?» — спросила она. Мацудзо одобрил решение О-Куни, отправился вместе с ней на чердак, взял статуэтку и сказал, что пока спрячет ее у себя. Он посоветовался с квартальным старостой, и они решили: пусть О-Куни сама пойдет к чиновникам и все расскажет, а если их вызовут, они дадут свидетельские показания. Вызов не заставил себя ждать. Мацудзо и квартальный подтвердили, что О-Куни бедна и трудолюбива, воспитывает четверых детей, а ее муж Тосабуро связался с бандитской шайкой, семье не помогает, так что все хозяйство на плечах этой несчастной женщины. Их выслушал некий господин Симада и сказал, что заявление О-Куни противозаконно. «Да, представьте себе, противозаконно! — воскликнул Кимбэй. — Этот Симада заявил: даже если муж совершил кражу, жена не имеет права на него доносить, тем более рассчитывать на вознаграждение; О-Куни, мол, нарушила основополагающий принцип морали и, следовательно, действовала вопреки закону, поэтому ее будут судить и посадят в тюрьму!» Ответ чиновника поразил Мацудзо, и он не нашелся, что возразить. После суда О-Куни удалось через одного сердобольного человека передать Мацудзо, чтобы он разыскал ее отца Рокусукэ, который снимал у Кимбэя комнату, и попросил присмотреть за детьми — все же они его внуки, и он не откажет. 5 — Я сказал этому Мацудзо, что отец О-Куни сейчас в больнице. Он оставил детей у меня и ушел. Жена, конечно, ворчала, но я не мог выкинуть этих малюток на улицу. Я уложил их в комнате Рокусукэ, а сам помчался к господину Ниидэ, чтобы он осмотрел больную девочку и научил, как мне действовать дальше. И все это валится на мою бедную голову. Однажды у нас останавливался предсказатель. Он говорил, будто в нашем доме все гвозди вбиты наоборот и это сулит нам всяческие несчастья. Я спросил у него: что значит «гвозди вбиты наоборот»? Шляпками вниз, что ли? Он ответил: буквально понимать не надо, мол, это способен разглядеть лишь тот, кто овладел наукой предсказания. Может, он и прав. А мне-то каково: разве я могу вытащить все гвозди из этого старого дома и вколотить их заново?! Между прочим, предсказатель уехал, не уплатив за постой ни гроша — наверно, в подтверждение, что у нас и впрямь гвозди вколочены шляпками вниз, — вздохнул Кимбэй. Спустя полчаса пришел Ниидэ. Пока он осматривал больную девочку, Нобору сообщил ему то, что услышал от Кимбэя. Не произнеся ни слова, Ниидэ закончил осмотр, придвинул к себе корзинку с лекарствами и, прихлебывая чай, который принес ему хозяин, отсчитал десять порошков и объяснил, сколько раз в день давать их больной. — Ну а как же насчет детей? — нерешительно спросил Кимбэй. — Пока не знаю, — ответил Ниидэ. — Схожу, поговорю, может быть, удастся куда-нибудь пристроить, а пока позаботься о них ты. Или не согласен? — Видите ли, господин Ниидэ, — Кимбэй судорожно сглотнул слюну. — Я как раз перед вашим приходом говорил господину доктору, что дела у нас идут из рук вон плохо, едва сводим концы с концами, а ведь этих детишек кормить надо... — Рокусукэ передал мне деньги — пять рё два бу[11 - Рё — старинные японские монеты (золотая или серебряная); бу — монета достоинством в четверть рё. ]. Сказал, что на похороны. Кроме того, насколько я знаю, он заплатил за комнату вперед. Разве не так? — Вы изволили сказать, что Рокусукэ оставил деньги? — Кимбэй пристально поглядел на Ниидэ. — В любом случае ты не останешься внакладе. Но если ты не согласен, мы пристроим детей в другое место. — Что вы! Я буду за ними присматривать, как за родными. — Ну а мужа О-Куни, как его... Тосабуро, что ли? Еще не поймали? — Одни говорят — арестован, другие — вроде бы еще на воле. В точности не знаю, не до того мне было. Ниидэ строго поглядел на детей, спросил у каждого имя и возраст. Детишки со страхом смотрели на обросшего бородой Ниидэ и что-то невнятно лепетали в ответ. — Не беспокойтесь, все будет в порядке, — сказал им Ниидэ — Ваша мать скоро вернется, и сестренка поправится ..А скажите, кем вы хотите стать, когда вырастете большими? Ниидэ, по-видимому, хотел разрядить атмосферу, но в этой обстановке вопрос прозвучал по меньшей мере неуместно. Он и сам это почувствовал, разозлился на себя и покраснел. Еще раз повторив детям, что мать скоро вернется, он поспешил покинуть ночлежку. Выйдя на улицу, Ниидэ велел Такэдзо отнести корзину с лекарствами в больницу, а сам нанял паланкин и вместе с Нобору отправился к тюрьме. — У вас находится под арестом некая О-Куни. Это моя пациентка, она тяжело больна, и мне нужно ее осмотреть, — сказал он вежливо поклонившемуся чиновнику. По-видимому, Ниидэ здесь знали, чиновник проводил его и Нобору в лазарет, куда вскоре привели и О-Куни. — Я вас оставлю. Когда закончите осмотр, позовите, — сказал чиновник. — Подойди сюда, О-Куни. Я доктор Ниидэ, лечил твоего отца. Я попытаюсь вызволить тебя из тюрьмы. Подойди, не бойся и расскажи, как все случилось. — Голос Ниидэ звучал мягко, но настойчиво. 6 О-Куни было тридцать два года, но выглядела она на все сорок. Собранные в пучок волосы казались серыми, неживыми, изможденное лицо с выступающими скулами было изборождено морщинами. Сшитое из старых лоскутьев кимоно выглядело настолько поношенным, что им побрезговал бы нищий. Ниидэ всячески пытался разговорить О-Куни, но она молчала, тупо глядя перед собой. Она похожа на бутылочку из-под сакэ с вышибленным дном, подумал Нобору. По-видимому, у Ниидэ лопнуло терпение. — Поговори-ка с ней ты, — обратился он к Нобору, — а я схожу пока к местному начальству. Нобору подумал об умершем в больнице Рокусукэ, о детях О-Куни, дрожащих от страха в незнакомой ночлежке, и решил начать разговор с детей. О-Куни вздрогнула, глаза ее раскрылись. — Как там мои малютки? — спросила она. — Позабо- тился ли о них старик? Нобору рассказал о детях, о кончине ее отца, о том, что Рокосукэ оставил деньги. Он добавил, что доктор Ниидэ обязательно ей поможет, если она поведает о себе все, без утайки. — Значит, отец умер? — рассеянно пробормотала она и надолго умолкла, уставившись в пространство ничего не видящим взглядом. Потом тихо спросила: — Он очень мучился? — Нет, отошел без страданий. О-Куни нерешительно поглядела на Нобору и, словно силясь что-то припомнить, медленно начала рассказывать. Она не столько обращалась к Нобору, сколько разговаривала сама с собой — похоже, забыла о его присутствии. Как раз в этот момент вернулся Ниидэ. Нобору сделал ему знак, и тот молча сел. По-видимому, она даже не заметила вошедшего. ...О-Куни была единственной дочерью Рокусукэ. С трех лет она воспитывалась в деревне, куда ее отправил отец, потом он взял ее к себе, и два года они прожили вместе. Однажды в отсутствие Рокусукэ пришла мать О-Куни и забрала девочку. Уже потом O-Kyни узнала, что мать вступила в связь с юным учеником Рокусукэ (это и был Тосабуро) и бежала с ним из дома. Поэтому отец отправил девочку в деревню. — Детство я провела без матери и очень страдала от этого, — продолжала О-Куни, — и вот она появилась у нас в доме и сказала: я твоя родная мать — хочешь жить со мною вместе? Я так обрадовалась. Мне казалось, будто все это происходит во сне. И, конечно, согласилась. Когда мы пришли домой, она представила Тосабуро как нашего родственника. Они открыли маленькую москательную лавку, дело вел Тосабуро, а мать нанялась приходящей судомойкой в чайный домик. Тосабуро едва исполнилось семнадцать, когда они убежали из дома. Мать О-Куни была на семь лет старше и старалась во всем угождать возлюбленному. Должно быть, поэтому Тосабуро вконец обленился, и когда появилась у них в доме О-Куни, он переложил на нее все заботы, а сам целыми днями бездельничал, уже с утра напивался и заваливался в постель. О-Куни ничего не знала об отношениях матери и Тосабуро. Ей только было известно, что он их родственник. Правда, она не могла понять, почему он не ходит на работу, бездельничает, а мать все ему прощает. Минул год. Однажды, когда О-Куни одна хозяйничала в лавке, неожиданно заявился отец. Девочка так перепугалась, что готова была убежать, но от страха у нее буквально отнялись ноги... — Отец предложил мне вернуться к нему. Как сейчас помню, он был очень бледен и через силу улыбался. Все уговаривал, мол, ты моя дочь, единственная услада в одинокой жизни, вернись к своему отцу... Голос О-Куни задрожал, на глазах выступили слезы и покатились по щекам. Она даже не пыталась утереть их. О-Куни было три года, когда Рокусукэ отправил ее в деревню. Когда-то она прожила вместе с отцом два года, но это было давно, а теперь ей уже тринадцать, и никаких родственных чувств она уже к Рокусукэ не испытывала. «Не хочу! — закричала она. — Я буду жить с матерью!» Он долго глядел на дочь, потом сказал: «Если в чем-то будешь нуждаться, приходи, для тебя я ничего не пожалею». И с этими словами ушел. О приходе отца О-Куни ничего не сказала ни матери, ни Тосабуро, решив, что больше он все равно не появится. Так и случилось. Шли годы, а Рокусукэ не давал о себе знать. Когда О-Куни исполнилось шестнадцать, мать настояла, чтобы она вышла замуж за Тосабуро. Девушка не хотела этого, Тосабуро был ей неприятен, но перечить матери не решилась. Так она стала женой Тосабуро, толком не представляя, что такое супружеская жизнь. С той поры в доме начался разлад. Прошло два года после свадьбы О-Куни с Тосабуро. И вот однажды, в зимнюю ночь. О-Куни окончательно поняла, что привязывало мать к Тосабуро. В их доме была лишь одна маленькая спальня, перегороженная двустворчатой ширмой по одну сторону спали О-Куни и Тосабуро, по другую была постель матери. О-Куни все еще никак не могла привыкнуть к своим супружеским обязанностям — они вызывали у нес лишь чувство отвращения и усталости, и она долго не смыкала глаз после объятий мужа. В ту ночь она тоже уснула не сразу. Внезапно ей послышалось, что мать зовет Тосабуро. Тот всегда засыпал сразу. Он и на этот раз крепко уснул. По крайней мере он не откликнулся на призывы матери. О-Куни сжалась под одеялом, ожидая, что будет дальше. Вскоре мать подползла к их постели, растолкала Тосабуро и что-то шепнула ему на ухо. Тот недовольно заворчал, но все же пошел на другую половину. Вскоре до О-Куни донесся жаркий шепот и стоны матери. Она слышала это уже не в первый раз, но прежде считала, что мать донимают ночные кошмары. Но этой ночью она наконец поняла все: мать и Тосабуро — любовники. Теперь ей стало ясно, отчего последние два года мать беспричинно придирается к ней, ругает по всякому пустяку. О-Куни не любила мужа и сейчас не испытала ревности. Просто ей стало противно, она почувствовала такое отвращение, что ее стошнило — прямо в постель. Вспоминая об этом, О-Куни застонала и прикрыла ладонями рот, будто старалась подавить подкатившую к горлу тошноту. — Успокойся, хватит и того, что ты рассказала, — остановил ее Ниидэ. — А что сталось с матерью? О-Куни отняла ладони от рта и рассеянно поглядела на него. — Умерла, — безразлично ответила она. — Вскоре после той ночи мать ушла из дому. А спустя пять лет муж сообщил, что она при смерти, но видеть меня не желает. За все эти годы она ни разу не зашла. Где она жила — не знаю, но вроде бы с Тосабуро продолжала встречаться. Он часто не ночевал дома, а иногда пропадал по нескольку дней кряду. Потом я родила девочку, и жалких доходов от лавки только-только хватало, чтобы не умереть с голоду. Но Тосабуро доходы мало беспокоили. Теперь он иногда сам приносил деньги — говорил, будто выиграл в карты, но я-то догадывалась, чьи это деньги. Они были заработаны матерью, и она отдавала их Тосабуро. Вот как она дорожила им. Только ему разрешила бывать у нее, когда почувствовала, что смерть близка. А я не пошла на похороны, не знаю даже, где ее могила. Не молилась я и за упокой ее души — знала, не обрадует ее моя молитва. Должно быть, она и сейчас, на том свете, ненавидит меня. — Хватит об этом, — перебил ее Ниидэ. — А скажи, Рокусукэ давал о себе знать все эти годы? — Вскоре после того, как умерла мать, он пришел к нам. Тогда я впервые узнала, что Тосабуро был тем самым учеником отца, с которым мать сбежала из дому. Отец уговаривал меня бросить мужа и переехать к нему, сказал, что с Тосабуро я еще наплачусь. Но я не захотела, просила, чтобы он оставил меня в покое. Может быть, я поступила жестоко, но иначе не могла. О-Куни была тогда беременна, но любви к Тосабуро попрежнему не испытывала. Ей казалось, что она не заслуживает помощи отца, что сами боги не позволят ей просить у него поддержки. — Ведь мать забрала меня к себе после того, как убежала от отца с Тосабуро. И я подумала: какую боль причинила я отцу, когда он в первый раз приходил и уговаривал меня вернуться, а я отказалась! О-Куни уговорила мужа переехать в другой район. Там она родила девочку, потом мальчика. Но ее снова разыскал отец, он оставил немного денег и ушел. Перед уходом сказал, что продал свою мастерскую и, если она захочет его увидеть, пусть сообщит в ночлежку Касивая. — Работать больше нет ни сил, ни желания. Теперь я уже конченый человек, — прошептал он напоследок. Нобору вспомнил рассказ Кимбэя о том, как вот уже двадцать лет Рокусукэ то появлялся в ночлежке, запираясь у себя в комнате, то снова исчезал. По-видимому, состояние его было таково, что он хотел бежать не только от других людей, но и от самого себя. И старая, грязная ночлежка на окраине показалась ему самым подходящим местом. Нобору представил, как этот некогда известный мастер по лаку бросил любимое дело, поселился в дешевой ночлежке — чтобы сидеть вечерами среди жалких ее обитателей и, молча потягивая сакэ, прислушиваться к их разговорам. Да, подумал Нобору, лишь в таком месте Рокусукэ мог найти успокоение, забыть о мучивших его горестях. Страдая от тяжелой болезни, он и перед лицом смерти не произнес ни единого слова жалобы — наверно, потому, что при жизни испытал такое горе, с каким даже эта болезнь не сравнится... — Нет, я так не думаю! — Громкий голос О-Куни вернул Нобору к действительности. — Я ни настолечко не считаю, что поступила плохо, донеся на мужа. К Тосабуро у меня не было жалости. Да и с какой стати жалеть-то? В нем не сохранилось ничего, достойного уважения. Он жил себе в удовольствие, не пытался хоть сколько-нибудь заработать. А ведь знал, что я и дети голодаем. И еще имел наглость требовать, чтобы  я ходила к отцу просить денег. А ведь именно он сделал отца несчастным. На такое не способна даже последняя скотина! — Но разве ты не говорила управляющему Мацудзо: мол, пусть Тосабуро посидит в тюрьме, хлебнет лиха, может, это заставит его одуматься? — Не говорила! Это не мои, а его слова. Хотите правду? — Ну, — Ниидэ кивнул. — Если бы я могла, — О-Куни закусила губу, — если бы я могла, своими руками задушила бы Тосабуро. Не будь детей, давно бы его убила. Сколько раз решала: сегодня убью, нынче ночью обязательно прикончу его! О-Куни провела ладонью по щекам, утирая слезы. Правда, они почти уже высохли, и лишь грязные следы размазались по лицу наподобие театрального грима. — Я понимаю тебя, очень хорошо понимаю, — перебил Ниидэ, — но больше никому не рассказывай об этом, особенно чиновникам из управы. О чем бы они ни спрашивали, ты только извиняйся и кланяйся. А я уж постараюсь вызволить тебя из тюрьмы. Ясно? — Да, — прошептала О-Куни и низко поклонилась. Покинув тюрьму, Ниидэ, устало волоча ноги, пошел по улице. Временами он качал головой и сердито бормотал: — Какие же глупцы люди, какие дураки! Нет, по своей сути они хорошие, но такие глупцы! Потом обернулся к Нобору и спросил: — Как тебе понравилось то, что сказала эта женщина? — Насчет того, что она готова убить мужа? — Не только. — Ниидэ покачал головой. — А вообщето не следует винить во всем одного лишь Тосабуро. Он просто слабовольный слюнтяй. Если смотреть в корень, это жена Рокусукэ довела его до жизни такой — соблазнила семнадцатилетнего юнца, бежала с ним из дому, всячески потакала ему. С тех пор у Тосабуро и вошло в привычку жить за счет женщин. А освободиться от такой привычки ох как трудно! Тому примеров великое множество. Вот и Тосабуро не избежал жалкой участи... Нобору хотел было возразить, что этот подонок, будучи в интимной связи с матерью, преспокойно женился на ее дочери, но сдержался и, вспомнив, как сам попался в сети сумасшедшей О-Юми, покраснел. К счастью, Ниидэ ничего не заметил и, ускорив шаги, продолжал: — В жизни есть много поучительного. Но нет такого канона, который подходил бы для каждого. Даже заветы Будды — «не убей», «не укради» — не являются абсолютными для всех. Вот я и хочу, чтобы в этом случае отступили от правила. Ниидэ остановился, сказал, что дальше пойдет один, а Нобору велел возвращаться в больницу. — Мне надо кое с кем переговорить в управе, наверно, будет и угощение. Поэтому передай, чтобы меня к ужину не ждали — вернусь поздно. На следующий день О-Куни выпустили из тюрьмы. Правда, награду за добровольный донос она не получила, но благодаря настойчивости Ниидэ смогла вернуться в ночлежку Касивая к своим детям.  Ниидэ вызвал Нобору и попросил, чтобы тот отправился в Касивая и осмотрел хворавшую дочь О-Куни. При этом он вручил Нобору пять рё. — Передай эти деньги О-Куни, — сказал он. — Остальные десять рё я пока оставлю у себя. Когда понадобится, выдам. В ближайшие дни я к ней загляну. — Неужели Рокусукэ оставил так много денег? — удивился Нобору. — Нет, ему принадлежали только пять рё с небольшим, а на остальные десять, — Ниидэ хитровато усмехнулся, — на остальные десять я заставил раскошелиться Симаду — чиновника из управы. Нобору недоверчиво поглядел на него. — Видишь ли, — продолжал Ниидэ, — у Симады ужасно ревнивая жена. Кроме того, она уже много лет страдает от приступов черной меланхолии. Я регулярно присылаю для нее лекарства и раз в месяц осматриваю. Мне удалось пронюхать, что Симада тайно снимает комнату, где встречается со своей любовницей. Представляешь, что будет, если ревнивая жена узнает об этом. Вот я ему и намекнул... Ты не гляди на меня так, Нобору, — сам понимаю: я повел себя не очень прилично, но в результате получил от Симады десять рё отступного... В глазах Ниидэ запрыгали веселые огоньки. По-видимому, он вовсе не считал себя виноватым. — Короче говоря, Симада приказал выпустить О-Куни на волю, а десять рё выдал мне якобы в уплату за лечение его жены... И все же мой поступок заслуживает порицания. Если я начну зазнаваться, ты вправе напомнить мне об этом. Вот и все. А теперь отправляйся в Касивая. «Барсучьи норы» 1 Незадолго до начала сезона дождей Нобору по собственному почину сменил кимоно на больничную форму — светло-серый халат и такого же цвета шаровары. Они были хорошо накрахмалены и слегка топорщились. Нобору чувствовал себя в них неуютно. Ему казалось, что все пристально разглядывают его в этой новой для него одежде. Ниидэ и Мори делали вид, будто ничего не замечают. Остальные тоже помалкивали, хотя от внимания Нобору не ускользнули насмешливые взгляды и улыбочки. Лишь один человек обрадовался — кухарка О-Юки. Впервые заметив на нем халат, О-Юки захлопала в ладоши и заулыбалась: — Как хорошо, что вы изволили наконец надеть этот халат. Я рада вдвойне, потому что выиграла. — Что значит — выиграла? — с подозрением спросил Нобору. — Ты с кем-нибудь заключила пари? — Вовсе нет! — смущенно ответила О-Юки. — Просто я молилась о том, чтобы на вас снизошло такое настроение. — Какое еще настроение? — Чтобы вы пожелали остаться в нашей больнице, — воскликнула О-Юки. — Наверно, вам кажется странным, что именно я говорю это, но нашей больнице так нужны хорошие, настоящие врачи, которые с желанием, а не из- под палки лечили бы здешних больных! «Да ведь она повторяет слова Мори», — заметил Нобору. О том, что ей нравится Мори, болтали и Цугава, и О-Суги — служанка сумасшедшей О-Юми. В самом деле О-Юки была по уши влюблена в Мори, а тот не обращал на нее внимания. Нобору иногда замечал их вместе. Обычно девушка останавливала шедшего навстречу Мори и заговаривала с ним. Однажды Нобору стал свидетелем такой сценки: О-Юки и Мори стояли у ограды плантации лекарственных растений. Мори, скрестив на груди руки, с независимым видом глядел в сторону, а девушка, закрыв лицо рукавом кимоно, горько плакала. То было в конце весны, легкий туман стлался над оградой, и в тусклом вечернем освещении О-Юки и Мори напоминали картину театра теней. Сцена казалась нереальной, и от нее веяло невыразимой тоской. «В самом деле, она повторяет слова Мори», — подумал Нобору и без всякого умысла спросил: — Мори тоже так считает? О-Юки спокойно кивнула и с улыбкой ответила: — Господин Мори так изволил сказать. — У меня на этот счет есть собственное мнение, ворчливо пробормотал Нобору. — Мори пытается сам себя обмануть. Главная цель любого — выбиться в люди. Прославиться и сколотить состояние — вот изначально присущее человеку, самое сильное и, я бы сказал, естественное желание! О Красной Бороде говорить не буду. Он прославленный врач — это все признают. Его с почетом встречают аристократы и богачи. А то, что он, несмотря на такие почести, работает в здешней больнице, лишь способствует его славе и авторитету. Мы — другое дело! Мы — обыкновенные врачи-практиканты. Работать здесь до скончания века — значит навсегда обречь себя на безвестность. А я не хочу этого, с меня хватит! — Вы так говорите, потому что устали, вам обязательно надо отдохнуть, — тихо сказала О-Юки. Нобору пошел к себе. Разговор с О-Юки расстроил его. Ему было стыдно. Стыдно не только за то, что он наговорил О-Юки, — он ощутил противоречие между своими словами и поступками. И дело здесь было не в упрямстве. Он лишь откровенно сказал вслух то, о чем постоянно размышлял. А теперь он уже не мог не признать: работа в больнице Коисикава, да и сама личность Ниидэ его привлекали — и очень сильно. И вот он без всякого принуждения надел медицинский халат, который вызывал у него отвращение. Правда, к тому был свой повод, но он никогда бы этого не сделал, не произойди в его взглядах перемены. Повод же был вполне заурядный — просто на него подействовало замечание одного пациента. В районе Накатомидзака есть квартал, прозванный «Барсучьими норами». Там ютился самый бедный люд. Нобору часто сопровождал туда Ниидэ. По поручению Красной Бороды он наблюдал больного Сахати — человека лет сорока пяти, довольно упитанного. Глядя на Сахати, трудно было поверить, что он страдает тяжелой формой туберкулеза. — Заставьте его лечиться, — не раз уговаривал Нобору управляющий ночлежным домом Дзибэй. Ниидэ предписал Сахати соблюдать полный покой. Тот всякий раз согласно кивал головой. Он и правда ложился в постель, когда поднимался жар или чересчур донимал кашель, но чуть становилось легче, как он тут же вставал и принимался за работу. Когда Ниидэ ругал его, Сахати лишь смущенно улыбался, почесывал затылок, без конца кланялся и повторял: — Вот только эту работу закончу — и сразу в постель. Честное слово. В молодости Сахати был женат, но не прожил с женой и полугода, развелся и с тех пор вел жизнь холостяка. Он был отличным мастером по изготовлению колесных спиц и неплохо зарабатывал, но на себя денег почти не тратил, а раздавал их нуждающимся. Однажды Сахати осуждающе спросил, почему Нобору не носит медицинский халат больницы Коисикава. Нобору ответил, что такая форма одежды нигде не утверждена, а придумал ее Ниидэ, поэтому каждый врач вправе решать сам: носить или ходить в своем. 2 Сахати отвел глаза в сторону и задумчиво произнес: — Этот халат — словно знак спасения для страждущих. Увидишь человека в таком халате и знаешь: это доктор из больницы Коисикава. Бедняков вроде нас не очень-то заманишь в тамошнюю больницу — ведь там условия непривычные. Но когда мимо твоего дома проходит доктор оттуда, невольно хочется зазвать его к себе, чтобы он полечил твои хвори. Вот почему я считаю: носить такой халат — почетно. Ниидэ ценил придуманный им халат за другое: он не стеснял движений, обеспечивал чистоту; его легко можно было сменить, если он загрязнялся при осмотре; благодаря дешевизне халаты меняли зимой через день, а летом — ежедневно. Вот почему Ниидэ обязал весь медицинский персонал больницы пользоваться такими халатами. А теперь, после сказанного Сахати, халат приобрел для Нобору новый смысл... — Какой же я болван! — бормотал он, возвращаясь к себе после встречи с О-Юки. — «Прославиться и сколотить состояние — вот изначально присущее человеку... естественное желание...» Какую же чушь я наговорил О-Юки, да еще будучи в этом замечательном халате! Проходя мимо кабинета Ниидэ, он внезапно услышал за дверью ругань и стоны, напоминавшие звериное рычанье. Нобору испугался и поспешил в свою комнату, но его перехватил Мори. — Зайди на минутку, дело есть, — шепнул он. — Какие могут быть дела на голодный желудок? — Я тоже еще не завтракал. Заходи. Нобору нехотя вошел. — Господин Ниидэ сейчас очень возбужден. Вот я и решил предупредить тебя: будь поосторожней. — А что, собственно, случилось? — Ниидэ вызвали в опекунский совет, он прихватил с собой и меня. Его пригласил сам господин Мацумото. В присутствии управляющего больницей Когава он потребовал, чтобы Ниидэ прекратил прием приходящих пациентов и сократил расходы на треть. Нам уже давно запретили лечить приходящих, мотивируя тем, что нужны дополнительные средства на расширение больницы. Но как можно отказать этим несчастным? Сейчас мы вдвое увеличили число стационарных больных, довели число мест до ста пятидесяти, а приходящих все равно много — от трехсот пятидесяти до семисот человек в год. Причем это по большей части бедняки, у которых нет денег, чтобы обращаться к платным врачам. И с тех пор, как Ниидэ возглавил больницу, он приказал принимать приходящих, а опекунский совет делал вид, будто не замечает этого. А сейчас опекуны вновь официально предложили прекратить прием, да еще хотят урезать расходы на содержание больницы. — Но ведь должна быть какая-то причина? — Причина есть. В семействе сегуна[12 - Сёгун — феодальный правитель Японии. ] произошло радостное событие, и потребовалась крупная сумма. — Радостное событие? — Любимая наложница сегуна родила дочь. Его семейство вне себя от радости и вознамерилось пышно отпраздновать, а это требует денег — и немалых. Вот опекуны и намекнули Ниидэ. Тот рассвирепел: «Если в доме сегуна произошло радостное событие, пусть лучше выпустят заключенных из тюрем и раздадут бедным рис и деньги», — кричал он, мечась по комнате, однако сказать им не решился, ведь это означало бы возводить хулу на высшую власть, да и положение у него сейчас не слишком прочное — вот это больше всего и выводит его из себя. Он ответил: «На сокращение расходов согласен, но прекратить осмотр и лечение приходящих больных не могу. Они бедны и нуждаются в нашей помощи. Бросать их на произвол судьбы — значит сознательно обрекать на смерть. Я не пойду на такой шаг и прошу еще раз обдумать ваше решение». Тем временем раздались звуки гонга, приглашавшие к завтраку. Мори прервал свой рассказ, но они не поспешили, как обычно, в столовую, а тихо сидели, прислушиваясь к ударам гонга. — А как себя вел господин Когава? — после долгого молчания спросил Нобору. — Молчал. Он управляющий больницей и стоит между Ниидэ и опекунами, но ни ту, ни другую сторону не поддерживает Пойдем завтракать, что ли? Только будь осторожен, постарайся не навлечь на себя гнев Ниидэ — он сейчас не в себе. Ниидэ в самом деле с утра был в плохом настроении, хотя внешне этого не выказывал, не кричал, не грубил, но было видно, что он едва себя сдерживает. Пока он осматривал вновь поступивших больных и прописывал лекарства, Мори и Нобору были рядом и время от времени настороженно переглядывались. «А этот Мори неплохой парень, по крайней мере он человечнее, чем Цугава», — решил Нобору, испытывая к нему все большее расположение. Он вспомнил, как Цугава презрительно называл Мори «деревенщиной». Он и сам до сегодняшнего дня был того же мнения, но теперь пришел к выводу, что у Мори есть чему поучиться. Покончив с рецептами, Ниидэ спросил у Нобору: — Как себя чувствует Сахати из «Барсучьих нор»? — Без особых изменений, — ответил Нобору. — Мне надо кое к кому заглянуть. Пойдешь со мной. 3 Первым на очереди было посещение правителя края Мацудайры. По дороге к его особняку Ниидэ не переставал ворчать: — Какое у них на это право? По чьей милости оно им предоставлено? Другое дело, если бы в стране царил хаос, но ведь сейчас повсюду мир, спокойствие и порядок. Так почему же они от имени властей предержащих творят зло и беззаконие? Но нас не так просто обвести вокруг пальца! Пусть меня считают старым и глупым добряком, но я еще не так одряхлел и не настолько добренький, чтобы закрывать глаза на их подлые махинации. Я не стану молча склонять голову перед политиками, презирающими бедного человека, унижающими человеческое достоинство! Он ненадолго умолк, почесывая бороду, потом продолжал: — На беззаконие ответим беззаконием, на жестокость — жестокостью. Тех, кто заставляет слабых страдать, надо заставить страдать самих. Разве это не справедливо? Ниидэ буквально кипел от злости. Он последними словами поносил министров, бакуфу, заодно проклинал и себя за собственное бессилие перед властями. Наконец они добрались до особняка Мацудайры. Ниидэ горестно покачал головой, провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть печальные мысли, и устало сказал: — К сожалению, это мне не по силам, я в самом деле старый добряк. Наверно, они тоже люди — просто оказались случайно у власти, хотя и неспособны управлять. Им неведома тяжкая доля бедняков — в этом их беда, их вина. Они... — Ниидэ горестно сжал губы. — Они беднее самых бедных, глупее и невежественнее самых темных глупцов. Жалкие людишки! — Мы уже пришли, — нерешительно сказал Такэдзо, шедший позади с корзиной. Ниидэ, очнувшись, удивленно поглядел на него и, не произнеся ни слова, вошел во двор через боковую калитку. Нобору последовал за ним. Их приветствовал главный вассал — Кавамото, он предложил гостям чай и сладости. Ниидэ к чаю не прикоснулся и, когда Кавамото закончил свое цветистое приветствие, сразу сказал: — Сегодня я зашел лишь получить деньги за лекарство. Услышав, что с них причитается пятьдесят рё, Кавамото онемел от удивления. — Из них десять рё дайте мелкими деньгами, — не обращая на него внимания, произнес Ниидэ. — А сейчас посмотрим, чем последние дни питался больной. — А осматривать будете? — После того, как изучим меню. Кавамото поспешно вышел. — У этого Мацудайры доход тридцать две тысячи коку[13 - Один коку риса — около 150 кг. Доходы феодалов-даймё исчислялись в коку риса. ] риса в год, — сердито произнес Ниидэ. — Что для него какие-то пятьдесят или даже сто рё — ведь своим трудом он их не заработал! Вскоре появушся слуга и подал Ниидэ свернутый в трубочку лист бумаги, где было записано меню правителя Мацудайры за последние пять дней. Ниидэ взял кисточку для письма и стал одно за другим вычеркивать значившиеся в меню блюда. Потом добавил к  нему несколько строк и, передавая листок слуге, сказал: — В течение ста дней кормите так, как я здесь написал. Куриное мясо и яйца категорически запрещаются. Маринованные сливы — не более указанного количества. Насчет риса я уже в прошлый раз говорил: чистый рис сокращает жизнь, поэтому рекомендую кашу в пропорции семьдесят процентов ячменя и тридцать процентов риса... А теперь пройдем к больному. Ниидэ пригласил Нобору присутствовать при осмотре. Мацудайре недавно исполнилось сорок пять лет. Он был очень толст и чем-то напоминал сивуча, которого Нобору однажды видел на картинке. Особенно необъятен был живот, колыхавшийся при малейшем движении. Тройной подбородок наплывал на шею, щеки свисали жирными складками, глазки казались узенькими щелками. Ниидэ долго с укором глядел на него. Наконец Мацудайра, не в силах больше выдерживать его взгляд, тяжело задышал, рванул душивший его ворот кимоно, потом вытащил из-за пазухи листик бумаги, вытер рот и прокашлялся. — Я сейчас просмотрел ваше меню, — прервал наконец молчание Ниидэ, — и должен снова вас предупредить: вы не больны, но положение ваше опасней любой хвори. На болезнь есть лекарство, у вас же из-за чрезмерного чревоугодия все внутренние органы обросли жиром, и это ослабляет их функции, нарушает обмен. Около получаса Ниидэ в том же духе читал нотации, и в какой-то момент Нобору показалось, будто он просто запугивает Мацудайру. Его поразила строгость, с какой Красная Борода требовал от Мацудайры ограничить себя в еде. Перечень дозволенных блюд был не богаче, чем у самого последнего бедняка. На белом, похожем на раздувшийся мешок лице Мацудайры трудно было обнаружить какие-либо эмоции, но в его узких маленьких глазках появилось выражение детского ужаса и тоски. — Бедняки большей частью заболевают от недоедания — сказал Ниидэ, когда они покинули комнату Мацудайры, — а богачи и феодалы — от обжорства. Что в этом мире может быть постыдней, чем гробить свое здоровье безудержным насыщением утробы? Душа болит, когда глядишь на этот раздувшийся от жира пузырь. — Ниидэ сделал губами движение, будто хотел сплюнуть. Когда слуга принес деньги, Ниидэ отсчитал два рё и завернул их отдельно в бумагу. — Это отнесешь в «Барсучьи норы» и передашь Дзибэю, а мне еще надо кое-куда зайти — позаботиться насчет лекарств. Ими надо запастись в первую очередь, раз нам урезают ассигнования. 4 Не успел Нобору добраться до «Барсучьих нор», как началась гроза и хлынул проливной дождь. Управляющего Дзибэя он застал за изготовлением соломенных сандалий. Завидев Нобору, Дзибэй отложил в сторону сандалии и пригласил его в дом. — У Сахати пошла горлом кровь, и я сразу отправил в больницу посыльного, — сказал он. — Вы случайно его не встретили? — Нет, в больнице меня не было. Ходил по вызовам. А вот это доктор Ниидэ просил передать вам. Дзибэй обеими руками схватил завернутые в бумагу деньги и спрятал их в домашний алтарь. Они вышли на улицу и, укрывшись от дождя под большим зонтом, отправились к дому Сахати, осторожно ступая по дощатому настилу тротуара. Здесь была низина, и во время дождей настил заливало водой. В доме Сахати их встретила О-Кото, жена Дзибэя. — Наконец он уснул. А то все время бредил и бормотал что-то непонятное, — сказала она. — Возьми зонт и отправляйся домой. Когда вернется посыльный, предупреди, что доктор уже здесь. Только О-Кото закрыла дверь, как снаружи раздался оглушительный удар грома. Следом за ним послышался женский вопль. Дзибэй выскочил наружу и вскоре вернулся, бормоча: — Что за женщина! Боится грома, как дитя малое. Нобору внимательно разглядывал больного. — Накануне я сказал жене, чтобы приготовила для Сахати кашу, а когда она принесла ее, он лежал в своей мастерской на полу и у него горлом шла кровь. Внезапно Сахати открыл глаза и тихо, но вполне внятно произнес: — Это ты, О-Нака? Зачем пришла? — О-Нака — его жена, — шепнул Дзибэй. — Они расстались восемнадцать лет тому назад. — Могла и не приходить, — продолжал Сахати, неподвижно глядя в одну точку. — Скоро и я последую за тобой. Долго ждать не заставлю... Он улыбнулся и слегка кивнул, словно жена была рядом. Потом закрыл глаза. — Бредит, — прошептал Нобору. — Больные, которые при смерти, часто бормочут что-то непонятное. Эх, жалко, если он помрет. Знаете, Сахати — святой человек, и в будущей жизни он обязательно переродится в будду. Я лишь случайно узнал, что Сахати, не скупясь, раздавал нуждающимся соседям по ночлежке заработанные им деньги, а себе оставлял лишь на самое необходимое. В «Барсучьих норах» постояльцы надолго не задерживаются, а сам Сахати об этом помалкивал. Вот и я узнал о том, как он помогал беднякам, только пять лет тому назад, когда он в первый раз захворал. Помнится, я тогда в сердцах наорал на него: «Какой же ты дурень — сам на ногах не держишься, а еще другим помогаешь!» По словам Дзибэя, Сахати в ответ лишь смущенно кланялся и обещал, что будет следить за собой, чтобы не доставлять ему лишних неприятностей. Обещания он, конечно, не сдержал. А когда ему совсем стало плохо, Дзибэй буквально силой заставил его показаться Ниидэ. Тот обнаружил у Сахати туберкулез в тяжелой форме и предупредил: единственное лечение — хорошее питание. — И что бы вы думали? — возмущенно продолжал Дзибэй. — Пару дней тому назад я узнал, что он и еду, и даже лекарства отдавал соседям по ночлежке. А ведь моя жена на деньги, которые дал доктор Ниидэ, каждый день покупала для Сахати рис и рыбу, курятину и яйца. Я, конечно, примчался сюда и выдал ему по первое число. А что толку? «Почему этот Сахати так поступает? Ведь его доброта выходит за рамки разумного. Вряд ли это его желание услужить другим можно объяснить только отзывчивостью», — размышлял Нобору, глядя на больного. Он сомневался в справедливости слов Дзибэя, назвавшего Сахати святым. Ему казалось, что причина такого поведения более земная. Сахати глубоко вздохнул и снова открыл глаза. На его обескровленных губах заиграла улыбка. — Да, ты прекрасна! А какие чудесные у тебя ямочки на щеках — словами не передать... Подойди же ко мне, О-Нака! — отчетливо произнес он. Внезапно лицо Сахати исказил страх, на скулах вздулись желваки, глаза широко раскрылись, сухие, побелевшие губы затряслись, обнажив зубы. — Нет, нет! — прохрипел он. — Не показывай мне ребенка! Положи его туда. Туда! Сахати закрыл глаза и тяжко застонал. В тот же миг на пустыре позади дома раздался душераздирающий крик, сопровождаемый бешеным лаем собаки. «Скелет, скелет!» — явственно донеслось с пустыря. Тем временем гроза миновала, дождь прекратился. 5 Hoбopy оставался у постели Сахати до самого вечера. Дзибэй тихо встал и, сказав, что сходит узнать, что там случилось на пустыре, вышел наружу. Он отсутствовал довольно долго. Больной постепенно успокоился и уснул. Напряжение спало, и Нобору вдруг ощутил страшный голод. Он уже собрался уходить, когда Дзибэй вернулся. — Простите, что оставил вас одного, — сказал он, утирая полотенцем лоб. — Рабочие, трамбовавшие землю позади дома, обнаружили страшную вещь. — Я должен идти, — тихо сказал Нобору. — Больной уснул, и не надо его беспокоить. Когда проснется, дайте ему лекарство и напоите крепким чаем. — Не соизволите ли отужинать с нами? Ничего особенного у нас нет, но жена приготовила немного риса с овощами. Нобору поблагодарил, но отказался и вышел из дома. Когда он вернулся в больницу, ужин уже кончился и в опустевшей полутемной столовой оставался один Мори. Нобору подсел к нему. Дежурная О-Хацу подогрела для него суп и подала блюдо с остывшими тушеными овощами и рыбой. Мори допил чай и поднялся. — Когда поешь, зайди ко мне — есть разговор, — сказал он. — Что-нибудь срочное? Честно говоря, я сегодня зверски устал. — В твое отсутствие приходила девушка по фамилии Амано. Нобору почувствовал, как у него задрожали колени. Он перестал есть и вопросительно поглядел на Мори. — Да, госпожа Macao Амано, — повторил тот, направляясь к двери. — Опять не доел, — проворчала О-Хацу, убирая после Мори посуду. — Должно быть, не нравится, когда я прислуживаю. Другое дело, если дежурит О-Юки. Господин Мори до последней крошки съедает все, что она приносит. Нобору молча продолжал есть. Нет, дело тут вовсе не в том, кто прислуживает, раздумывал он. У Мори еще с весны пропал аппетит. А у О-Юки всегда такое умоляющее выражение, что он силой запихивает куски в рот. Но часто и это не помогает, и, с отвращением глядя на еду, Мори откладывает палочки в сторону. Скорее всего, Мори тяжело болен. Отсутствие аппетита — явный признак болезни. Нобору уже давно предполагал, что у Мори туберкулез. Не исключено, что сам он не догадывается, а может, как это бывает с некоторыми больными, знает об этом, но не придает значения... Ниидэ по-своему любил Мори, часто приглашал на осмотр больных, а когда посещал пациентов на дому, оставлял его в больнице вместо себя, во всем ему доверяя, должно быть, готовил себе в преемники. Ниидэ никогда не интересовался его состоянием, хотя трудно поверить, что он не замечал нездоровья Мори. Правда, бывает и так, что на тех, кто рядом, меньше обращают внимание, но Ниидэ был не таков. Скорее всего, он знал. Нобору вспомнил рассуждения Красной Бороды о таящихся в человеке жизненных силах и искусстве врачевания. Одни могут преодолеть болезнь, другие отступают перед ней, говорил Ниидэ. Врач способен определить симптомы, течение болезни и на основании этого помочь жизнестойкому организму справиться с болезнью. Но не более того. Медицина все шагает вперед, обретает новые возможности, и все же она не превосходит заложенных в организме жизненных сил. Помнится, Ниидэ тогда сказал: «На свете нет ничего более жалкого, чем медицина. Чем дольше занимаешься ею, тем больше убеждаешься в ее бессилии». Прихлебывая чай, Нобору поймал себя на том, что одновременно думает о нескольких вещах: о Сахати, о болезни доктора Мори и, наконец, о внезапном приезде Macao. Вскоре мысль о Macao вытеснила все остальные, и его объяла неизъяснимая тоска. Покончив с ужином, Нобору вернулся в свою комнату. Вскоре к нему постучался Мори. — Войдите, — равнодушно произнес Нобору. — Как у тебя душно! Я открою? — Мори распахнул окно и уселся напротив. — До чего же я сегодня устал, — пробормотал Нобору. — Бессмысленно избегать встречи. Разумнее поговорить откровенно и выяснить все до конца. — Если ты имеешь в виду Тигусу, то я и слышать о ней не хочу. — Но почему ты не желаешь встретиться с Macao? — С чего ты взял? — Так ведь она сама сказала, что битый час тебя дожидалась знала — ты здесь, но выйти к ней не пожелал. — Мори закашлялся. — Она очень волновалась, просила меня ее выслушать и передать тебе содержание нашего разговора Пришлось пригласить ее к себе. — Не хочу слышать, о Тигусе ничего не хочу слышать, — затряс головой Нобору. — Меня тошнит от одного упоминания ее имени. — Тем более следует выяснить отношения. Но дело касается не только Тигусы. Нобору подозрительно взглянул на Мори. — По ее словам, господин Амано предпринимает шаги, чтобы тебя перевели отсюда на должность врача при бакуфу. Нобору сердито сжал губы. Давнишний приятель его отца, Амано был почетным доктором и главным медиком при правительстве. Они дружили семьями, часто бывали в гостях друг у друга. У Амано был сын Юдзиро и две дочери. Но он был расположен к Нобору больше, чем к собственному сыну, покровительствовал ему и всякий раз при встрече говорил: «Ты станешь выдающимся человеком, тебя ожидает большое будущее. А вот на Юдзиро я поставил крест — он все рвется в артисты. Правда, в этом есть доля и моей вины — я его зачал в ту пору, когда чересчур увлекался сакэ». Когда Нобору исполнилось девятнадцать, состоялась его помолвка с Тигусой, четырнадцатилетней дочерью Амано. Спустя четыре года Нобору отправился на стажировку в Нагасаки. Тигусе было уже семнадцать, она была хороша собой, говорила несколько жеманно, растягивая слова, и это вызывало двойственное впечатление — то ли несмышленая девчушка, то ли взрослая женщина. — По словам Macao, Тигуса готова была выйти замуж до твоего отъезда в Нагасаки. Того же хотел и Амано, но ты по непонятной причине отказался, — сказал Мори с укором. — Мог ли я так сразу согласиться? Ведь со времени помолвки прошло четыре года, да я еще на три года уезжал в Нагасаки. — Не забывай, что тогда ей уже исполнилось восемнадцать, — перебил его Мори. — Именно поэтому она так спешила. У тебя на уме была только учеба, а для девушки, которой стукнуло восемнадцать... — Перестань! — вскричал Нобору, тряся головой. — Слышать больше о ней не хочу. Ведь она вступила в незаконную связь с учеником отца и сбежала с ним из дома! — Понимаю, — с ехидцей произнес Мори, — ты ревнуешь. Но послушай меня и не сердись. Если нет в тебе прежней любви к Тигусе, прости ее. Ведь родители из-за тебя порвали с Тигусой, а у нее должен родиться ребенок — она нуждается в помощи матери, да и господин Амано мечтает о внуке. Теперь все зависит от тебя. Не будь таким безжалостным, смени гнев на милость — и ты поможешь соединиться семье. — Масао именно ради этого приходила ко мне? — Не только. Она еще хотела посоветоваться, как тебя вызволить отсюда. Ведь это не Амано, а твой отец постарался определить тебя в больницу Коисикава. После того, что случилось с Тигусой, он боялся, как бы ты не натворил чего-нибудь непоправимого, и решил подержать здесь, пока ты не успокоишься. А господин Амано с самого начала был против. По его мнению, длительное пребывание в этой  больнице повредит тебе, поэтому он по-прежнему хлопочет о твоем новом назначении и намерен поскорее вызволить тебя отсюда. Он даже готов встретиться с тобой, если ты не против, — сказал Мори и с веселой улыбкой добавил: — Кстати, учти: Macao умная, сообразительная и симпатичная девушка. Ей скоро семнадцать, и она проявляет необычайную заинтересованность в твоей судьбе. 6 В ту ночь Нобору не сомкнул глаз. И не потому, что был слишком возбужден — воспоминания о прошлом и какая-то тихая грусть гнали от него сон. Впервые за последние годы перед глазами всплыл далекий и такой милый образ девушки. Она виновато глядела на него, будто просила прощения. В ту пору ему казалось, что Тигуса еще сама не знает, чего она хочет, живет как дитя, не ведая тревог, и еще не созрела для замужества, представляя его делом далекого будущего. «Должно быть, я по привычке воспринимал ее именно так и проглядел, что она уже не ребенок, а взрослая женщина. Обрати я в свое время на это внимание, конечно, женился бы на ней до отъезда в Нагасаки, и наша жизнь потекла бы совсем по-иному, — бормотал он, ворочаясь под одеялом. А он по-прежнему видел в ней беззаботную девчушку, в которой еще не пробудилась любовь, потому-то столь болезненной оказалась душевная рана, нанесенная ее предательством — оно было как гром среди ясного неба. «Эгоист! Я всецело был занят собой, думал, что отец отправил меня в захудалую больницу исключительно под давлением Амано. Он ведь всегда глядел на Амано с благоговением и мое будущее связывал с его покровительством. А я возненавидел всех и вся — и Тигусу, и отца вкупе с Амано, не говоря уж о больнице Коисикава», — укорял себя Нобору. Он болезненно поморщился и сердито заворочался в постели. «Своим непониманием я оскорбил Тигусу, нанес душевную рану отцу и Амано. О себе же оставался самого высокого мнения, только себя считал оскорбленным. Отвратительное тщеславие! А как я веду себя в больнице? Надутый, самодовольный болван. Какой стыд, какой стыд!» Нобору зябко поежился и закрыл глаза. На следующий день он встал с опозданием и едва успел проглотить остывший завтрак, как пришел посыльный из «Барсучьих нор» и сообщил, что состояние Сахати ухудшилось. Ниидэ приказал ему немедленно отправляться к больному и дал какие-то порошки, предупредив, что это лишь на случай, если боли усилятся. — Если не понадобятся, вернешь мне в собственные руки. Порошки особые, обычным больным я их не прописываю. — сказал Ниидэ. Нобору уже подходил к «Барсучьим норам», когда из переулка выскочила пожилая женщина и, завидев его, спросила, не он ли доктор из больницы Коисикава. Нобору кивнул, и тогда женщина стала умолять, чтобы он осмотрел девочку: она болеет уже полгода, а сейчас, похоже, умирает, здешний врач отказывается ее осматривать, потому что не уплачено за лекарства, а денег у нее ни гроша. К счастью, она увидала его халат и сразу поняла, что он из больницы. «А Красная Борода не дурак, просто молодец старик, что заставил нас надевать эти халаты», — подумал Нобору. — Видишь ли, мне надо срочно зайти к тяжелобольному. А ты беги в больницу — это ведь совсем рядом. Оттуда кого-нибудь пришлют. Иди — не теряй времени, — посоветовал Нобору. Женщина поблагодарила и засеменила по склону. У постели Сахати дежурил Дзибэй и хлопотали две женщины из соседнего дома. Та, что помоложе, кипятила воду на хибати, а пожилая чистила старую циновку, то и дело выжимая тряпку в ведро. Дзибэй сообщил, что у Сахати опять утром пошла горлом кровь и сейчас ему совсем худо. Кровь пролилась мимо таза, и пришлось приводить в порядок циновки. — Вечером он выпил чаю и съел половину желтка. Моя старуха хотела подежурить здесь ночью и даже принесла матрац, но Сахати наотрез отказался. А утром я еще затемно заглянул сюда — вижу, он сам пытается прибрать за собой, — пояснил Дзибэй. Нобору присел у изголовья больного. Сахати, по-видимому, спал, но глаза были полуоткрыты, а изо рта со свистом вырывалось дыхание. Лицо его почернело и казалось безжизненным, обтянутые сухой кожей щеки ввалились, от крыльев носа к подбородку протянулись глубокие морщины. — Должно быть, скоро конец, — пробормотал Дзибэй. — Похоже на то. — Нобору отошел от постели. — Помочь ему уже не в человеческих силах. — Эх, сколько никчемных людей живет на свете, а умирает этот — такой хороший, добрый. Как подумаешь об этом — начинаешь ненавидеть всех богов и будд. Женщина, что помоложе, заварила чай и подала Нобору. — Сегодня на пустыре тихо. Кончили трамбовать, что ли? — спросил Нобору, не притрагиваясь к чаю. — Нет, прибыло местное начальство и кое-что там выясняет, поэтому работы пока приостановили, — нехотя ответил Дзибэй, потом, понизив голос, сказал: — Вчера рабочие трамбовали осыпавшуюся с холма землю и обнаружили завернутый в одеяло труп. Даже не труп, а скелет — правда, целый. Наверно, он сохранился, потому что был завернут в одеяло. По лоскутам кимоно и по длинным волосам решили, что это останки молодой женщины. Семь лет тому назад здесь был оползень, поэтому трудно сказать, где ее первоначально закопали. Скорее всего, чуть повыше барака, который в тот раз обрушился. Похоже, сначала ее убили, а потом закопали. — Но если труп разложился и остались одни кости, значит, это случилось довольно давно, — предположил Нобору. — Останки показали могильщикам с кладбища храма Дзэннодзи. Те утверждают, что труп пролежал в земле лет пятнадцать. — А почему считают, что было совершено убийство? — Во-первых, не обнаружили ничего похожего на гроб. Ну, а если она умерла от болезни, не стали бы труп заворачивать в одеяло. А вообще-то навряд ли кто-либо возьмет на себя смелость сказать, что произошло на самом деле, ведь минуло пятнадцать лет, если верить могильщикам. В дверях послышался чей-то голос, и в следующий момент в комнату ввалился человек лет пятидесяти в изрядно поношенной синей куртке. Его щеки и подбородок заросли жидкой бороденкой, а круглая лысая голова сверкала, словно смазанная маслом. Он был сильно навеселе и едва держался на ногах. — Сюда нельзя, — замахал руками Дзибэй. — Здесь человек умирает! — Тут пришли господа начальники, — заплетающимся языком проговорил тот, глядя на Дзибэя налитыми кровью глазами. — Требуют управляющего. 7 — Иди, иди и не болтай лишнего, — выпроводил его Дзибэй, потом, обернувшись к Нобору, сказал: — Схожу узнать, в чем там дело, и сразу вернусь. Нобору кивнул. Вслед за Дзибэем ушла и пожилая женщина, сославшись на домашние дела. Неожиданно в дверях вновь появился человек в куртке и, пьяненько улыбаясь, шлепнулся на порог. — Сюда нельзя, Хэй, — сказала молодая женщина, выходя из кухни. — Господин управляющий будет сердиться — ведь здесь больной. Уходи, уходи! — А вы, значит, из больницы, — обратился он к Нобору. — Меня зовут Хэйкити. Мы давнишние друзья с господином Ниидэ. Сахати и я самые старые жильцы в этих «Барсучьих норах». Он заболел, а меня вот эта молодуха О-Мацу гонит, не пускает к нему. — Я бы слова не сказала, не будь вы пьяны, — возразила О-Мацу. — Вот и господин управляющий предупреждал: «Когда Хэйкити пьян, он ничего не соображает». — Замолчи! — перебил ее Хэйкити. — Я начал пить с девяти лет и вот уже четыре десятка не просыхаю. Не знаю, как на трезвую голову, а вот выпимши я все даже очень прекрасно понимаю. Я не вру — спросите хоть у Красной Бороды... Он подтвердит. Однажды я столько вылакал самогона, что свалился с ног и что-то у меня из горла выскочило. Позвали Красную Бороду. Он осмотрел меня и говорит: «Если у тебя есть столько денег, чтобы доводить себя до белой горячки, ты бы хоть подумал о жене и детях, выделил бы малую толику для них...» А я ему и отвечаю: «Это так тебе со стороны кажется, а ты бы в нутро таких, как я, заглянул!.. Богатые да образованные рассуждают: это, мол, можно, а это нельзя, это вредно, а то на пользу — у них на рассуждения есть деньги и время и голова варит. А мы, темные, так ловко все придумать не умеем. Такие люди, как мы, день и ночь трудимся и даже на еду заработать не можем. В голове только одно: что завтра будем жрать, а послезавтра? Жена, наседка, вынашивает очередного разбойника — вот-вот родит; за жилье не плачено — того и гляди выгонят на улицу. Вот и ломаешь голову: как расплатиться с долгами? И так каждый день, каждый день! Поглядеть со стороны — пьет человек. А ты в нутро посмотри: почему пьет? Да потому, что думает о жене и детях... Ну как тут не запить?! Сахати застонал, зашевелил губами. Нобору наклонился к нему и едва расслышал: «Мне надо кое-что вам сказать, пусть О-Мацу и Хэй выйдут». 8 Нобору кивнул и попросил оставить его наедине с больным. Хэйкити даже не шевельнулся. О-Мацу ушла, сказав, что дома у нее полно дел, а он долго ворчал что-то себе под нос, потом разлегся на полу и уснул. — Оставьте его, пусть проспится, — пробормотал Сахати. — А вас попрошу подать мне чашку воды. Нобору взял чашку и хотел было налить кипяток из металлического чайника, стоявшего на хибати, но больной остановил его: — Дайте сырой — сейчас мне все равно, какую воду пить. — Он печально улыбнулся. Нобору отправился на кухню, зачерпнул из ведра воды и поднес Сахати. — Вы стали носить больничный халат — я рад этому, — сказал тот, отхлебнув из чашки. — Теперь бедняки в округе будут обращаться к вам, зная, что вы из больницы Коисикава. «Да, ты прав», — мысленно ответил Нобору, вспомнив, как по дороге сюда к нему кинулась женщина. — И не смейтесь над тем, что сказал Хэйкити. Вы должно быть, решили: человек напился и несет всякий  вздор. Поверьте, так же, как он, думают многие бедняки. Изо дня в день их постоянно преследует одна мысль: как накормить себя и свою семью? И ничего удивительного, если от этих мыслей и невзгод бедняк тянется к рюмке: хотя бы на время забыться. — Понимаю, но есть ведь среди них и такие, как ты, Сахати, — возразил Нобору. — Такие, как я? — Сахати умудрился, не вставая, сделать еще глоток. — Знаю, что обо мне думают в этих «Барсучьих норах». — Сахати отставил чашку. — Слышал, как управляющий Дзибэй и доктор Ниидэ хвалили меня... Все это неправда, неслыханная чушь! Просто они ничего обо мне не знают, а если бы знали, какой я бесчувственный, подлый человек, обходили бы меня стороной. — Ты хочешь сейчас рассказать о себе? — Да. — Сахати кивнул. — До сих пор я никому о себе не говорил. Я буквально холодел от одной мысли о том, что мое прошлое выплывет наружу. Теперь — другое дело. Я знаю — долго не протяну, ну день, от силы два. Нет-нет, не возражайте! Понимаю, вы сейчас решите, будто я говорю глупости, но уже со вчерашнего дня меня призывают в мир иной, за мной уже пришли... Набору промолчал. Сахати говорил как-то небрежно, не придавая особого значения своим словам, но от них повеяло правдой жизни, от которой мороз пробегал по коже. — Позвольте сначала рассказать о жене. Звали ее О-Нака. Она была моложе меня на три года. Мы поженились спустя год после знакомства. Родители мои умерли рано. В пятнадцать лет я стал круглым сиротой и нанялся к хозяину мастерской, изготовлявшей колесные спицы, у него же и поселился. О-Нака была прислугой у торговца мануфактурой, его лавка находилась в соседнем квартале. Когда мы познакомились, ей уже исполнился двадцать один год. Случилось это ранней весной. Однажды с друзьями я зашел в веселое заведение, где мы пробыли до глубокой ночи. Друзья еще остались, а я, подумав, что хозяин будет сердиться, ушел. Уже начинало светать, когда я добрался до храма Дайондзи и начался дождь. Я подоткнул полы кимоно и побежал. 9 Весенний дождик не страшен, решил Сахати и продолжал свой путь, но, когда он свернул на улицу Канэсуги, дождь припустил как следует и вскоре превратился в настоящий ливень. Дальше бежать не было смысла — еще сильнее промокнешь, — и Сахати замедлил шаги. Внезапно его окликнула молодая женщина и предложила зонт с фирменным знаком лавки «Этитоку». — Спасибо, — поблагодарил Сахати, — но я уже промок до нитки, и зонт не поможет. — Возьмите, иначе простудитесь, — настаивала женщина. Это и была О-Нака. Препирательства кончились тем, что Сахати взял зонт. «Возьмите, иначе простудитесь». Эти слова О-Наки не выходили у него из головы, и когда он зашел в мануфактурную лавку, чтобы вернуть зонт, и снова увидел О-Наку, он уже чувствовал себя по уши влюбленным. Ее глаза, лицо, голос были полны очарования. Потом они несколько раз встречались у рисового поля в Ирия. О-Нака стеснялась, но все же приходила. Однажды в выходной Сахати назначил ей свидание в храме Тэннодзи. В тот день он признался ей в любви. — Как приятно слышать такие слова, — прошептала О-Нака и зарделась. Сахати не отрываясь глядел на нее. На него вдруг повеяло таким счастьем, такой свежестью, будто он любовался распустившимися цветками вьюнка. — Как приятно слышать такие слова, — повторила О-Нака. — Только все это ни к чему! Оказывается, у нее было семеро младших братьев и сестер, отец болел, и она регулярно посылала ему деньги. Она нанялась в прислуги на десять лет, но денег не хватало и приходилось брать из жалованья вперед, чтобы помогать парализованному отцу. — А когда кончается срок найма? — спросил Сахати — Через год, но я много задолжала. — А если вернуть эти деньги? — Но есть долг перед хозяином. — Нет такого долга, который связывал бы человека на всю жизнь. Это несправедливо. Положись на меня — я все улажу. О-Нака покачала головой: даже если она уйдет из лавки, у нее на руках останутся многочисленные братья и сестры да еще больной отец, и, выйди она замуж за Сахати, все заботы падут на его плечи. Сахати ответил, что у него не осталось близких, поэтому ее отец станет его отцом, ее братья и сестры — его братьями и сестрами, и на жизнь он постарается заработать. С тех пор Сахати все силы отдавал работе. Раз в месяц он встречался с О-Накой близ рисового поля в Ирия — в тот день, когда она ходила навестить отца. Он провожал ее до самого дома в Санъя. Прежде он баловался сакэ, но теперь отказался от выпивок, от встреч с друзьями и даже перестал ходить на занятия Синнай-буси[14 - Синнай-буси — одна из школ песенного сказа дзёрури в XV—XVII вв. ], которыми в ту пору увлекались все его знакомые. Его упорство в конце концов смягчило сердце О-Наки, и она пообещала выйти за него замуж, как только окончится срок найма. Сахати не раз выражал желание познакомиться с ее родственниками, но она упорно отказывалась. — Я не могу сейчас тебя с ними знакомить, потерпи до женитьбы, — говорила она. Она, видите ли, не хотела, чтобы он узнал, в какой бедности живут ее родители. На самом же деле причина была совсем иная. Спустя год они поженились. По просьбе Сахати его хозяин отправился к владельцу лавки «Этитоку» сватать О-Наку. Вначале тот состроил кислую физиономию, но, когда ему пообещали, что все долги будут выплачены, согласился. Молодожены сняли дом в Ямадзаки и зажили счастливой жизнью. Так минул год. Сахати души не чаял в жене и, казалось, с каждым днем сильнее влюблялся в нее. — А потом в конце февраля случился пожар, — тихим голосом продолжал Сахати. — Он начался в полдень. Я выскочил из мастерской и помчался к дому, но не смог даже близко подойти — горела вся округа от Ямадзаки до моста Асакуса. Сахати потянулся к чашке и сделал большой глоток. Словно помешанный, он бегал повсюду, разыскивая О-Наку. Он даже не знал, что в тот день сгорела дотла мастерская, где он работал. Он был уверен, что О-Нака спаслась. Женщина молодая, сильная — она без труда могла выскочить из горящего дома. Сахати бегал от одной толпы погорельцев к другой, звал ее, но все было напрасно. По счастью, район Санъя, где был дом ее родителей, остался невредим, и Сахати отправился туда. Он побывал там лишь однажды после женитьбы, а вообще старался не заходить, поскольку О-Нака этого не желала. Хотя он каждый месяц отправлял родственникам жены деньги, они встретили его холодно. «О-Нака сюда не приходила», — ответил ее отец. — Они обращались со мной так, будто я насильно увел их дочь, — сказал Сахати и тяжело вздохнул. Ни жить, ни работать ему было негде: после того, как мастерская сгорела, хозяева уехали в деревню. Сахати поселился у приятеля и уже с полмесяца бродил по пепелищам, заходил в бараки, где временно поселили погорельцев, но О-Наки нигде не было.  Теперь он окончательно поверил, что она сгорела, и совсем пал духом. — В «Барсучьи норы» я переехал в июле того года, когда потерял О-Наку, — глядя куда-то вдаль, продолжал Сахати. — Друзья помогли мне открыть там мастерскую, я стал работать, сам получал заказы и сам доставлял готовые вещи заказчикам. Бездумно жил, питался в харчевнях, не утруждая себя даже приготовлением пищи. Приятели советовали ему жениться, но он всякий раз под благовидным предлогом уклонялся от серьезного разговора, предпочитая холостяцкую жизнь. Так минуло два года. И вот однажды, во время праздника, Сахати нос к носу столкнулся с О-Накой в храме Асакуса. Он увидел ее среди паломников, толпившихся на храмовом дворе. Они мгновенно узнали друг друга. У нее за плечами был младенец. — Давненько мы не видались, — пробормотал Сахати. — Да, два года прошло, — ответила О-Нака. 10 Выбравшись из толпы, они покинули храмовой двор. Заметив харчевню, где готовили соба[15 - Соба — лапша из гречневой муки.], Сахати пригласил О-Наку, и они поднялись на второй этаж. Других посетителей там не было. О-Нака распеленала младенца и дала ему грудь. — Твой ребенок? — спросил Сахати. — Да, его зовут Тайкити. — Должно быть, ему скоро год? — Девятый месяц пошел. Сахати почувствовал, как ему сдавило сердце. — Казалось, будто мне проткнули грудь долотом и стали быстро его поворачивать, — нахмурившись, пробормотал он. — И знаете: я не испытывал ни ненависти, ни досады... Только жалость! Трогательное чувство жалости охватило меня. Не странно ли? Моя жена родила ребенка от чужого человека и у меня на глазах кормит его грудью... Мне бы ее избить, избить до полусмерти! А я не испытывал ничего, кроме жалости, кроме жалости... Казалось, еще мгновение, и я обниму ее, прижму к своей груди, и мы оба расплачемся. Нобору вытащил из-за пазухи листик бумаги и промокнул покрывшийся испариной лоб Сахати. ...В тот раз они так и расстались, толком даже не поговорив. Сахати ни о чем не расспрашивал. О-Нака ничего не рассказывала. Принесли соба, но они не притронулись к еде. Сахати помог ей привязать ребенка к спине. — Ты счастлива? — спросил он. — Да, — едва слышно прошептала она в ответ. — Наверное, больше не встретимся. О-Нака ничего не ответила. Они расстались сразу, как только вышли из харчевни. Сахати глядел ей вслед. У перекрестка она оглянулась и, поклонившись, завернула за угол. — После этой встречи я несколько дней не мог работать — все валилось из рук. Давно я не прикладывался к бутылке, а тут запил: напивался — и спал, просыпался, снова пил — и заваливался в постель... Мне казалось, будто половину моего существа О-Нака унесла с собой и она сейчас тоскует вместе с ней. Повторяю: я не испытывал ни злобы, ни досады. И когда перед глазами всплывал ее образ и я вспоминал, как она обернулась на перекрестке и поклонилась, меня охватывала такая жалость к ней, такая тоска, что нечем становилось дышать. ...И вот однажды вечером в «Барсучью нору» пришла О-Нака. Она была без младенца. Сахати валялся на постели пьяный. О-Нака вошла в комнату, затворила ставни и присела рядом. Уже по тому, как она затворила ставни, он догадался: это О-Нака. Ему было странно, что приход О-Наки нисколько его не удивил, казался само собой разумеющимся. — Знакомые сказали мне, где ты живешь, вот я и пришла, — шепотом произнесла О-Нака. — Ты прости меня, если можешь. Сахати напряг все силы, чтобы не застонать. Он поднялся с постели и потянулся к фонарю. Время было позднее, а при закрытых ставнях в комнате стало темно как ночью. — Не  надо зажигать свет, — попросила О-Нака и расплакалась. — Неужели не простишь? — Не знаю, не могу в себе разобраться, — с грустью прошептал Сахати. — Но я рад, что ты жива. — Выслушай меня, пожалуйста. — Говори, если тебе это не слишком тяжело. Некоторое время она молчала, стараясь подавить рвущиеся из горла рыдания. Потом, не давая воли чувствам и время от времени шмыгая носом, ровным голосом заговорила. Оказывается, у нее был друг, за которого она обещала выйти замуж. Он был сыном отцовского приятеля, покинул родительский дом, поселился по соседству и нанялся плотником-поденщиком. Он был того же возраста, что О-Нака, был влюблен в нее с юных лет и часто говорил ей: «Хочу породниться с вашей семьей». Большую часть заработанных денег он отдавал родителям О-Наки. Когда ему исполнился двадцать один год, он попросил у родителей ее руки. Те с радостью согласились. — Я узнала об этом незадолго до того, как мы с тобой познакомились. Нельзя сказать, что О-Нака любила этого юношу, но он не был ей неприятен. К тому же она испытывала к нему благодарность за помощь, которую он оказывал родителям. Но когда речь зашла о замужестве, О-Нака почему-то не могла воспринять это реально — будто речь шла не о ней, а о ком-то другом. Как раз в эту пору она познакомилась с Сахати и увлеклась им. Она понимала: надо открыться ему, объяснить все как есть и порвать с ним всякие отношения, но в то же время чувствовала, что на это у нее не хватит сил. — И я ничего не могла с собой поделать, — прошептала О-Нака и снова зарыдала. В конце концов О-Нака решила соединить свою жизнь с Сахати. Чувство благодарности к тому юноше у нее сохранилось, но она рассчитывала со временем вернуть ему деньги, которые он отдавал родителям. Она переговорила со своим хозяином, сообщила о своем решении родителям. Несмотря на их увещевания, она с удивительным упорством стояла на своем. Теперь Сахати стало ясно, почему хозяин О-Наки с кислой миной встретил его хозяина и по какой причине столь холодно отнеслись к нему родственники О-Наки. Сахати и О-Нака поженились и почти год жили душа в душу. — За этот год я поняла, что не зря родилась на свет божий. Когда я оставалась одна, мне нередко приходила в голову мысль, что такое счастье не может длиться вечно и когда-нибудь за него придется расплачиваться. Когда вспыхнул пожар, О-Нака решила: «Вот она и пришла — расплата!» Спасаясь от пожара, она понимала, сколь глупа эта мысль, но чем больше ее отвергала, тем сильнее она овладевала ею. В пожаре ей виделся знак того, что она за этот год сполна насладилась счастьем, какое дается человеку на целую жизнь. «Итак, ты взяла свое — и хватит», — как бы нашептывал ей некий голос. Сейчас удобный случай: Сахати решит, что она погибла в пожаре. Пришло время поставить точку, пора расплатиться за то неслыханное счастье, каким она наслаждалась! Эти мысли не оставляли О-Наку, когда она бежала, спасаясь от пожара. Внезапно она пришла в себя, остановилась и увидела что стоит у родительского дома в Санъя. Это судьба решила О-Нака. — С тех пор мне казалось, будто настоящая я осталась с тобой, а здесь не я, а кто-то совсем другой. В ней и в самом деле что-то надломилось, она послушно последовала совету родителей и вышла замуж за того юношу. 11 Минуло два года, у нее родился сын Тайкити, и семейная жизнь пошла по накатанной колее. До тех пор, пока она случайно не встретилась с Сахати во дворе храма Асакуса. О-Наке казалось, будто она неожиданно проснулась. Было такое чувство, словно все, что случилось с ней после пожара, — не настоящая жизнь. — Вот и сейчас, когда я тебе обо всем этом рассказываю, мне кажется, что не у меня, а у другой был муж и ребенок, — прошептала О-Нака, дрожа словно в ознобе. — А я, настоящая, вернулась к тебе. Вернулась, понимаешь? — Ты говоришь серьезно? — А ты обними меня. — Может быть, ты захочешь снова уйти. — Прошу тебя, обними! Сахати притянул ее к себе. О-Нака что-то поправила на груди, потом закинула руки ему на шею, изо всей силы прижалась к нему и неожиданно вскрикнула. — Не отпускай меня, крепче прижми, — прошептала она и потеряла сознание... — Чуть пониже груди торчал нож, — произнес Сахати. — Я хотел послать за врачом, но было поздно Она испустила дух. Теперь вы понимаете, почему она просила не отпускать ее, прижать покрепче. Я так и сделал — не хотел отпускать ее... Потом я решил заколоться тем же ножом, но что-то остановило меня — будто я услышал ее голос: «Живи, тебе умирать не надо». Вот так-то... По-видимому, Сахати истратил на свой рассказ все силы. Он скорчился, судорожно обхватил руками подушку и так мучительно закашлялся, сотрясаясь всем телом, что казалось, вот-вот лишится сознания. Нобору подошел к постели и стал поглаживать ему спину с резко выступавшими лопатками. Наконец кашель прекратился, и он напоил Сахати водой. — Так вот, — продолжал он, с трудом переводя дыхание, — труп, который вчера откопали позади дома, — это О-Нака. До того, как случился оползень, на том месте была моя мастерская. Я закопал ее там, под полом, и с тех пор мы всегда были вместе. ...Все доброе, что он делал для соседей, — это в память об О-Наке. Он вовсе не заслуживал ни благодарности, ни похвалы. Сахати не знал о дальнейшей судьбе ее мужа и ребенка, но понимал, что принес им несчастье, да и саму О-Наку он, можно считать, убил собственными руками. Он предчувствовал: когда-нибудь все это откроется, а до той поры решил помогать людям — в память о ней и во искупление своей вины. — А вчера, услышав шум позади дома, я сразу догадался: это О-Нака пришла за мной. Теперь на нас снизойдет успокоение, и мы навсегда соединимся. Спавший у порога Хэйкити громко застонал, открыл глаза и потребовал воды. Потом вдруг завопил: — Черт бы побрал этого скрягу управляющего и его скупердяйку старуху! Черт бы побрал дурака Сахати и глупого доктора Красную Бороду! Вы все несусветные идиоты — не понимаете, что весь этот мир не стоит одной бутылочки сакэ. Нечего пялить на меня свои буркалы. Лучше выпейте — и сразу полегчает. Ну даст мне, наконец, кто-нибудь воды? — Господин доктор, — обратился к Нобору Сахати, — сходите к управляющему и скажите ему: это останки О-Наки, и закопал их я. Пусть они там не тратят лишнее время на розыски. Три раза отмерь 1 Спустя две недели после окончания сезона дождей О-Юми попыталась наложить на себя руки. Окна ее домика были забраны толстыми решетками, двери на запоре, ключи хранила при себе О-Суги. Выходя из дома, О-Суги тщательно запирала дверь. В общем, сравнительно комфортабельная «домашняя тюрьма». В тот день О-Суги отправилась на кухню готовить ужин, и О-Юми, воспользовавшись ее отсутствием, привязала к прутьям решетки пояс и сунула голову в петлю. Нобору в больнице не было — вместе с Ниидэ он совершал очередной обход пациентов и в тот час находился в квартале Сакума. Они осматривали больного Ино в доме плотника Токити. Последний накануне заходил в больницу, к Ниидэ. — Доктора, которых мы приглашали, в один голос твердят, что Ино повредился в рассудке, — сказал он, — но я этому не верю. Мы с ним знакомы давно, еще с тех пор, как он в учениках ходил. Потом я его пригласил к себе, и жили мы вместе, пока я не женился. Так прошло десять лет и за это время я до тонкостей изучил его характер и привычки. Токити попросил осмотреть Ино. Ниидэ согласился, пообещал вскоре зайти, так как в тот день у него работы было по горло. Но выбрался он лишь через неделю. Ино, молодой мужчина, был небольшого роста, с приятными чертами лица. Он считался прекрасным плотником — про таких говорят: «золотые руки». Сейчас Ино тупо смотрел на Ниидэ мутными глазами, движения были замедленные, вялые, нижняя губа отвисла. Он вроде бы даже не понимал, что его осматривают, на вопросы отвечал невпопад, странно хихикал. Когда осмотр закончился, он сразу же улегся в постель и лениво попросил подать ему чаю. Токити еще не пришел с работы, и О-Тиё — так звали его жену — дежурила при Ино одна. Она встала, заварила чай и подала три чашки. Ино полулежал, подперев рукой голову, и безучастно наблюдал за ее хлопотами. Потом он подмигнул Ниидэ и, скорчив презрительную гримасу, шепнул: — Ох уж эти женщины! Ниидэ промолчал, поглядывая исподлобья то на Ино, то на О-Тиё. Когда он вышел на улицу, уже смеркалось, и косые лучи склонившегося к западу солнца освещали лишь одну сторону улицы, а дома на противоположной отбрасывали на дорогу темно-лиловые тени. — Твое мнение? — спросил Ниидэ, глядя перед собой на дорогу, тянувшуюся вдоль реки Канда. — Н-да, — произнес шедший позади Такэдзо, удобней пристраивая за спиной корзину с лекарствами. Должно быть, решил, что это к нему обращается доктор. Нобору сделал ему знак рукой, чтобы замолчал. — Явная депрессия, — ответил он. — Удобные словечки, — проворчал Ниидэ. — Если высокая температура, значит, лихорадка, кашель — без сомнения, туберкулез, а если с внутренними органами в порядке, а человек чувствует общее недомогание — значит, депрессия. Ты прямо с сегодняшнего дня можешь работать квартальным врачом. — А вы как считаете? — спросил Нобору, не обращая внимания на насмешливый тон Ниидэ. — Депрессия, — спокойно подтвердил он. Нобору озадаченно поглядел на него, но промолчал. — Завтра зайдешь к нему один. Попытайся выяснить его отношения с Токити. Если вызвать на откровенность не удастся, побеседуй с самим Токити — другого выхода нет. — А о чем спрашивать? — Обо всем на свете. В разговоре, может, нащупаешь причину болезни. К чему все это? На следующий день, помимо работы в самой больнице, предстояло обойти многих больных на дому, так стоило ли тратить время на этого Ино, которого и больным-то в истинном смысле слова не назовешь? «Не лучше ли предоставить его самому себе», — хотел возразить Нобору, но промолчал: наверно, Ниидэ сам все понимает и если настаивает, значит, на то есть причина. Он вернулся в больницу вечером, умылся, переоделся и постучал в дверь Мори — позвать на ужин. Никто не отозвался. Когда Нобору вошел в столовую, Мори уже заканчивал есть. Он начал было рассказывать о попытке самоубийства О-Юми, но вдруг осекся и замолчал. Наверно, вспомнил, что случилось между ней и Нобору. У того все это было еще свежо в памяти, и неуклюжая попытка Мори замять разговор покоробила его. Он спросил: — Ну и чем дело кончилось? Ее не спасли? — Спасли. В последний момент вытащили из петли. На шее остался рубец, и голос почти пропал. Странно другое. Похоже, она решила повеситься, будучи в здравом уме, а не во время припадка. Нобору отложил в сторону палочки для еды и удивленно поглядел на Мори. — Думаю, окончательно все прояснится после осмотра, — угрюмо произнес Мори, — но, по моим наблюдениям, периоды ремиссии за последнее время стали более продолжительными. По-видимому, она начала отдавать себе отчет в том, что с ней происходит. Это и привело к попытке наложить на себя руки. — Скорее всего, причину ее болезни следует искать в психическом предрасположении, — подытожил Нобору после недолгого молчания. — Кстати, — добавил он, улыбнувшись, — у меня сегодня тоже появился необычный больной. Если О-Юми умрет, он вполне достойный кандидат на ее место в этом домике. Красная Борода поручил его мне. 2 На следующее утро Нобору еще затемно вышел из больницы. Сопровождая Ниидэ во время обхода больных, он привык к длительной ходьбе и довольно быстро добрался до квартала Сакума. Когда он вошел в дом Токити, тот еще завтракал. Нобору сообщил ему, что по совету Ниидэ он должен подробно расспросить больного. — Ино еще спит, — почесывая затылок, пробормотал Токити. — Я и сам мог бы кое-что вам рассказать, но здесь не слишком удобно. — Может быть, пойдем в вашу мастерскую? — В мастерской спокойно не поговоришь. Если не возражаете, я сам отведу вас в подходящее место, но прежде хочу кое-что вам показать. Он повел Нобору за дом; небольшой участок земли был обнесен бамбуковой изгородью. Там стояли горшки с саженцами. — Взгляните, — сказал Токити. Нобору насчитал семь горшков. — Растения посадил Ино, — пояснил Токити. — Приглядитесь внимательно — все они посажены вверх корнями. — Как это — вверх корнями?! — Он закопал веточки в землю, а корни оставил снаружи. Нобору пригляделся. В самом деле, из земли торчали не ветки, а корешки. — Почему он посадил их вверх корнями? — удивленно спросил Нобору. — Я потом вам расскажу, а теперь пойдемте. Они двинулись в сторону Нихонбаси. По пути Токити рассказал историю Ино. Ино был на два года моложе Токити. Когда ему исполнилось двенадцать, он пошел учеником плотника в мастерскую «Даймаса» в Хориэ. К тому времени Токити уже три года работал в мастерской, и как-то само собой так получилось, что он стал покровительствовать новенькому, а потом подружился с ним. Ино оказался сообразительным и усердным учеником. Не прошло и полугода, как он настолько освоил плотницкое дело, что слава о нем распространилась по всему району. Ко всему прочему он нравился девушкам. У подрядчика в «Даймаса» было две дочери: О-Сидзу и О-Саё — старшей исполнилось десять лет, младшей — семь. Обе были буквально влюблены в Ино. Да и не только они. Приходившие к сестрам подружки наперебой признавались ему в любви. «Когда вырасту большая, обязательно пойду за вас замуж», — говорила одна. «Да разве он возьмет в жены такую дурнушку? Нет уж, за него пойду я», — перебивала ее другая. Слушая их, Ино краснел от стыда и сердито бормотал: «Ох уж эти женщины! Я их терпеть не могу и жениться не собираюсь». Детские признания в любви сердили Ино, и он старался держаться от девочек подальше. — Извините, что я рассказываю вам про такие пустяки, но это имеет прямое отношение к дальнейшим событиям, — сказал Токити. — Другие ученики быстро знакомились с соседскими девушками, веселились напропалую. Да и я сам, честно говоря, любил поразвлечься. Но Ино был другим. Многие девицы одаривали его многообещающими улыбками, а он — никакого внимания, хотя ему уже стукнуло двадцать — юноша в самом соку. Я ведь ему был как брат, но на все мои предложения пойти развлечься он отвечал отказом. Учеников постарше удивляло его безразличие к женскому полу, «какой-то странный», — смеялись они. Когда Токити исполнилось двадцать три года, а Ино соответственно двадцать один, они ушли от подрядчика и поселились отдельно. Дело в том, что дочь подрядчика О-Сидзу вышла замуж, у нее родился ребенок, а кроме того, в мастерскую взяли еще троих учеников да еще наняли няньку, и жить в такой тесноте стало невыносимо. Они поселились неподалеку, по-прежнему столовались у подрядчика, там же им стирали одежду. Так что расходы их сводились главным образом к плате за жилье. Ино по-прежнему избегал женщин и оставался дома, когда по вечерам Токити уходил развлечься. Он пристрастился к сакэ и довольно часто выпивал, но даже после солидных возлияний ни разу не принял предложение Токити посетить веселый дом. «Ты уж сам сходи, братец, а мне что-то не хочется», — отнекивался он. Но однажды в феврале, когда ему исполнилось уже двадцать два, он вдруг собрался с духом и сказал: «У меня есть на примете девушка, на которой я хотел бы жениться. Прошу тебя, сходи к ней и поговори...» — А вот и дом нашего подрядчика, — прервал рассказ Токити. — Подождите минутку, я предупрежу, чтобы меня кто-нибудь на сегодня подменил. 3 Дом у подрядчика был большой, двухэтажный, с нарядной вывеской, на которой было начертано красивыми иероглифами: «Мастерская Даймаса». Токити вскоре вернулся, и они пошли по дороге, тянувшейся вдоль канала. — Тут недалеко есть одна закусочная. Можно туда зайти — выпьем по чашечке сакэ и поговорим, — предложил Токити. — В такой ранний час? — удивился Нобору. — Приятно пригубить чашечку сакэ, любуясь на водную гладь... Простите за столь красивые слова, — сказал Токити, усмехнувшись. Они подошли к небольшому обшарпанному домику и поднялись на второй этаж. Оттуда открывался вид на канал и заросший деревьями старый сад с видневшимся в глубине особняком. — Для порядка все же закажем, — усевшись на циновку, предложил Токити и попросил принести сакэ. — Так вот. Девушка, которую приметил Ино, была дочерью хозяина харчевни, расположенной поблизости от нашего дома. Звали ее О-Така, ей было семнадцать лет. Толстушка, с круглым лицом и не по годам распутная. «Брось, сдурел, что ли? Столько вокруг порядочных девушек, а ты вздумал жениться на развратной, неотесанной девке», — сказал я ему. «У меня серьезные намерения. Поэтому и прошу тебя: сходи и переговори с ее родителями», — ответил Ино. Он и в самом деле говорил вполне искренне и серьезно. Токити ничего не оставалось, как идти к хозяину харчевни. Тот вначале принял все это за шутку. Сама О-Така даже рассердилась: «Смеетесь надо мной, что ли?» Только ее мамаша восприняла все всерьез и уломала дочь и мужа. Тот в конце концов согласился, но сказал: «Дочь у меня одна, поэтому, если Ино хочет жениться, пусть живет с нами, иначе не отдам». Переговоры были нелегкие, и Токити потратил на них целых пять дней. Выслушав условия отца О-Таки, Ино призадумался, но потом, видимо, решившись, сказал: «Согласен, буду жить у них». «Хорошенько подумай, — предупредил Токити, — у тебя все еще впереди. Если ты намерен стать настоящим плотником, набирайся опыта, набивай руку. А женишься — придется тебе работать не только на жену, но и на ее родителей. Так ты никогда не выбьешься в люди». «Плохо ты меня знаешь», — возразил Ино, молодцевато поводя плечами. «Будь по-твоему, — согласился Токити. — Когда отпразднуем свадьбу?» «Раз дело решенное, не будем спешить», — сказал Ино. «Пусть так, но ведь и у родителей невесты есть свои планы, и моя обязанность, как свата, обговорить с ними день торжества», — возразил Токити. «Понимаю, — Ино недовольно покрутил головой. — В таком случае назначим свадьбу на осень, что ли? Да, на осень. У меня тоже есть свои планы. А пока о моей свадьбе особенно не болтай». Токити продолжил: — А спустя две недели... Тем временем служанка принесла две бутылочки сакэ и закуску. — Мы сами здесь распорядимся, а ты можешь идти, — сказал Токити. — Как насчет сакэ, может быть, выпьете чашечку? — предложил он. — Благодарю, но я не пью. — Как знаете, а я с вашего позволения налью себе. — Токити одним глотком осушил чашечку и сразу же наполнил ее снова. — А спустя две недели, — продолжал он, — Ино объявил, что отказывается жениться на О-Таке! ...Токити глядел на Ино как громом пораженный, не в силах произнести ни слова. «Прости меня, братец, но эта девица мне не подходит, и ничего у нас не получится», — бормотал Ино. «Постой, — перебил его Токити. — Что случилось? Почему она тебе разонравилась?» «Накануне вечером я заглянул в их харчевню». «Так ведь и я был с тобой. Не помнишь?» «Ты ушел чуть раньше. Вскоре и я собрался домой, но в этот момент ко мне подошла О-Така. Я спросил: „Что тебе надо?" А она схватила меня за руку и не отпускает. Я снова спрашиваю: „В чем дело?" А она завздыхала, жмет мне руку и шепчет: „Не бросайте меня — будем всю жизнь вместе!"» Ино брезгливо вытер руку о кимоно — словно к ней прилипло нечто отвратительное. Потом, скривившись, добавил: «Меня чуть не стошнило. Представляешь? Потной, влажной рукой схватила меня и таким сладеньким голосом шепчет: „Не бросайте меня — будем всю жизнь вместе!" Я почувствовал, что меня вот-вот вывернет наизнанку, и убежал!» «Но что же тут необычного, если будущая жена говорит: „Не бросайте меня, хочу всегда быть с вами вместе"?» «Тебе когда-нибудь говорили такое?» «Нет, но ничего странного я в этих словах не нахожу». «Не находишь? Вот когда скажут, сразу почувствуешь, как тебя завлекают в западню, из которой уже никогда не выберешься!» «Поступай как знаешь, — сказал я ему в сердцах. — Я столько сил положил и времени потратил, чтобы договориться! И если ты ни с того ни с сего раздумал, то пойди и скажи им об этом сам, а я умываю руки». По-видимому, он и в самом деле ходил к хозяину харчевни сообщить, что отказывается от руки его дочери. С тех пор нам уже было неловко туда заглядывать, и когда появлялось желание выпить, приходилось идти в дальнюю харчевню в квартале Сумиёси... — С того все и началось. — Токити протянул руку ко второй бутылочке, стоявшей перед Нобору, и плеснул в свою чашку сакэ. — И что интересно: если женщина выказывала ему знаки внимания, он тут же воротил нос. Я уже говорил: Ино с юных лет терпеть не мог женщин, которые к нему тянулись. 4 Когда наступила зима, Ино снова сообщил, что у него на примете появилась «женщина, на которой он хотел бы жениться», и попросил Токити начать переговоры. Как раз в это время за Токити сватали дочь плотника, работавшего прежде в мастерской «Даймаса», и подрядчик согласился взять на себя роль свата. Звали ее О-Тиё. Во время смотрин она показалась Токити уж слишком юной, прямо ребенком. О-Тиё уже исполнилось шестнадцать, но она была такая тоненькая, такая по-детски наивная, что даже не верилось, что она сумеет исполнять супружеские обязанности. «Мне надо подумать», — сказал Токити свату после смотрин. И вот в это время влез Ино со своей просьбой. Девушку, которую он приметил, звали О-Ёно. Она служила в модной харчевне «Умэмото», в квартале Сумиёси. На вид О-Ёно можно было дать лет двадцать. Она работала в ресторане чуть больше полутора месяцев, но успела заслужить дурную славу выпивохи и чересчур развязной девицы. «Брось, не подходит она тебе в жены, — увещевал его Токити. — По всему видать, она опытная женщина и не с одним мужчиной уже имела дело, но самое главное — пьет, а пьющая жена разрушит любую семью». «Братец, у меня серьезные намерения, — стоял на своем Ино. — А выпивает она, потому что посетители угощают. Станет хозяйкой в доме — бросит пить. Вспомни Дзиннэя — он после ухода из мастерской поселился в Ёккаити. Его жена прежде служила в харчевне и пила — страшно сказать! А как вышла замуж, капли в рот не берет, и Дзиннэй не нахвалится, какая она хорошая хозяйка. А насчет слабости О-Ёно к мужскому полу, так ты должен бы знать: во всем виноват наш брат, ты ведь и сам любишь развлечься». «Что это я должен знать?» «Как было в прежние времена — не мне судить. Но теперь лишь одна невеста на тысячу сохраняет невинность. Да что на тысячу — на пять тысяч!» «А тебе откуда это известно? Вот я собираюсь в скором времени жениться на О-Тиё, дочери плотника. Ты ее знаешь. Никогда не поверю, будто она уже лишилась невинности!» «И я тоже так не считаю. Ведь я не указываю на ту или другую пальцем, а говорю в общем». «А ты не болтай о том, что знаешь понаслышке». «Об этом ты сам мне однажды рассказывал!» «Не лови на слове». Кончилось тем, что Токити все же пришлось идти на переговоры в харчевню «Умэмото». О-Ено сразу дала согласие. Правда, сказала, что ей восемнадцать лет, хотя выглядела на все двадцать. «Постараюсь быть ему хорошей женой», — прошептала она, потупив глазки. Потом Токити обговорил все с хозяином харчевни и его женой и сообщил Ино, что дело сладилось. «Спасибо», — пробормотал Ино, кисло улыбнувшись. «Что это? Похоже, ты не рад?» — удивился Токити, подозрительно разглядывая физиономию Ино. «Откуда ты взял? Я ведь сказал тебе: спасибо». — Мы условились, что сыграем свадьбу в самом начале нового года. А потом я договорился ехать в Мито. Там один владелец рыбной лавки решил отойти от дел и построить себе небольшой домик. Собралось нас человек двадцать — плотники, штукатуры, маляры, отделочники. Неожиданно ко мне подошел Ино и попросил взять его в Мито. Я ему ответил, что со всеми уже договорились и никого лишнего подрядчик не возьмет. Поглядел на него повнимательней — вижу, неладное с парнем творится. «Что случилось?» — спрашиваю, а у самого такой неприятный холодок по спине. Он же переминается с ноги на ногу и молчит. Потом собрался с силами и говорит: «Есть одна девушка. Хочу на ней жениться. Переговори, пожалуйста. Не сочти за труд». «А разве мы уже все не решили?» «Нет, — отвечает Ино, — об этой девушке я прошу тебя впервые». «Так ты имеешь в виду не О-Ёно?» «Конечно, нет!» «А как же быть с О-Ёно?» «Откажусь! Не нужна мне эта шлюха. — Ино брезгливо скривил губы. — Сам себе удивляюсь: что я в ней нашел? Как мог влюбиться в такую потаскушку?» «Ну Ино, это уже слишком!» — вскричал Токити «Что поделаешь! Я, братец, с самого начала знал, что ты рассердишься. Но мне больше некого просить, хотя я понимаю: моя просьба тебе не по нутру. Я обращаюсь к тебе в третий раз, но это уже окончательно. Как говорится, три раза отмерь... А эта девушка мне по-настоящему подходит». «Раз у тебя на примете девушка, отчего же ты просишься с нами в Мито?» «Хочу выждать, чтобы в харчевне «Умэмото» успокоились...» — Ну, тут уж я на него наорал, так наорал, что даже охрип. — Токити схватил бутылочку, поболтал и, убедившись, что сакэ кончилось, спросил: — Не возражаете, если я закажу еще? Нобору кивнул. Токити хлопнул в ладоши, и тут же, словно ждала этого появилась служанка с двумя бутылочками на подносе — Но дело известное: кто сердится, тот остается внакладе. Я поносил его всячески, но в конце концов все вышло так, как хотел Ино. И я снова отправился сватать за него девицу. — Токити плеснул себе в чашечку сакэ и залпом выпил. 5 Девушке было восемнадцать лет, звали ее О-Мацу. Она работала прислугой у торговца таби[16 - Таби — носки из плотной ткани. ] и момохики[17 - Момохики — короткие и узкие штаны.]. Ино познакомился с ней в начале зимы, когда перестраивал их лавку. О-Мацу была внимательна к Ино и, кажется, приглянулась ему, но о женитьбе тогда не было и речи. Ино вспомнил о ней, когда Токити договорился о свадьбе с О-Ёно из харчевни «Умэмото», и сразу загорелся желанием взять ее в жены. — К счастью, О-Мацу еще не забыла Ино и без проволочек дала согласие, — продолжал Токити. — Но на этот раз я решил проявить осторожность и убедил Ино ограничиться помолвкой, а свадьбу сыграть лишь по завершении работ в Мито. На том и порешили. Токити отправился с бригадой в Мито и приступил к строительству. Хозяин оказался на удивление привередливым заказчиком. Он несколько раз менял первоначальную планировку, и Токити, попав между двух огней, то уговаривал плотников, то хозяина. Строительство продвигалось медленно, да и год выдался дождливый, так что лишь на возведение каркаса ушло около сорока дней. В марте в Мито прибыли облицовщики, а вслед за ними неожиданно объявился Ино. «Меня послал хозяин», — объяснил он. Странно, подумал Токити, вроде бы плотницкие работы идут к концу и он собирался уже кое-кого отправить  обратно в Эдо. Как же мог подрядчик дать разрешение на его поездку? «Сказать по правде, я его уговорил, — смущенно признался Ино. — Когда тебя, братец, нет рядом, я чувствую себя осиротевшим. Вот и напросился к тебе». «Признайся, Ино. Наверное, что-то случилось, если тебе в Эдо стало невмоготу». «Уж очень ты недоверчивый, братец». «Тебе стали досаждать родители девицы из харчевни «Умэмото»?» «Не говори глупостей! Я им сразу сказал, что не собираюсь жениться на их дочери». «Так в чем же дело?» — наседал на него Токити. «Я тебе правду скажу — только не сердись», — пробормотал Ино, кротко заглядывая ему в глаза. «Не обещаю». «Право, не знаю, как быть. Такое чувство, будто голову положил на плаху», — шепотом, но так, чтобы Токити расслышал, произнес Ино. Токити молчал. Тогда Ино, заикаясь на каждом слове, сознался: ему разонравилась О-Мацу и он просит Токити сообщить об этом ей и ее родителям. Токити зажмурился, долго сидел с закрытыми глазами, дожидаясь, пока утихнет гнев, потом сказал: «Не ты ли говорил: „три раза отмерь"? Не твои ли это слова: „Эта девушка мне по-настоящему подходит"?» «Не сердись, лучше выслушай меня, — прервал его Ино. — Я и в самом деле считал ее замечательной девушкой и думал, что лучшей жены мне не сыскать. Но однажды у О-Мацу выдался свободный денек, и мы отправились помолиться в храм Асакуса. На обратном пути зашли в харчевню и заказали угрей. Пока угри жарились, я пил сакэ и беседовал с О-Мацу. Предложил выпить и ей. Она сначала отказывалась, потом все же осушила три чашечки. С непривычки О-Мацу опьянела, лицо и шея покраснели, а глаза стали масленые. Но это бы еще ничего... Да, это бы еще ничего, но, пригубив третью чашечку, она так жеманно поглядела на меня и сказала: «Вы сейчас только ничего со мной не делайте, все равно я буду ваша. Я буду ваша, а вы — мой!» Я как услышал эти ее слова, так буквально весь содрогнулся от омерзения!» «Понятно, — усмехнулся Токити, — ты содрогнулся и почувствовал, как почва уходит из-под ног». «Неужели тебе, братец, ничего не показалось странным?» «Обычное дело. Такие слова вполне допустимы между теми, кто вот-вот станут мужем и женой». «"Я буду ваша, а вы — мой!" Фу, мерзость какая, — Ино передернул плечами. —Такое чувство, будто тебе засунули за воротник мохнатую гусеницу...» — Что мне оставалось делать? — вздохнул Токити. — Отправлять его обратно в Эдо — жалко. Ну я и оставил его в Мито, но строго-настрого предупредил, чтобы ни в каких женщин больше не влюблялся — роль вечного свата мне надоела. У Ино отлегло от души. Он даже заулыбался. «Верь, никогда больше я тебе не доставлю неприятностей. Но насчет О-Мацу постарайся уладить», — поспешно добавил он. Токити согласился, поскольку речь о свадьбе тогда еще не шла и это упрощало дело. Строительство дома затянулось, даже подрядчик дважды приезжал в Мито посмотреть, как идут работы. Но все же до сезона дождей их удалось завершить. Все бы ничего, но Ино тем временем подыскал себе новую невесту. Сам он об этом ничего Токити не сказал, но спустя полмесяца по приезде в Мито стал вести себя странно. Все строители жили в сарае. Исключение было сделано лишь для Токити. Хозяин предоставил ему комнату и стол в своем доме. — Ино я поселил у себя, — продолжил свой рассказ Токити. — Тем более что он плакался, будто чувствует себя осиротевшим, когда меня нет рядом. Хитрющим оказался, стервец! У хозяина к ужину подавали сакэ, ни Ино всякий раз отказывался. Вначале я не придал этому значения, но потом его странности стали меня удивлять. Умывшись, он садился за стол и молча глядел куда-то поверх еды. Когда я предлагал ему выпить, он упорно отказывался. «Неужели не выпьешь хотя бы чашечку?» — спрашивал Токити. «Нет, что-то не хочется», — уныло отвечал Ино. «Может, у тебя живот болит?» «Нет, с желудком все в порядке. Ты пей, не обращай на меня внимания». Так продолжалось несколько дней, пока Токити вдруг не осенило: нечто подобное уже случалось с  Ино. И все же он не мог поверить и старался не глядеть в его сторону. 6 Через пару дней Токити не выдержал. Ино только этого и дожидался. Он умело вел молчаливое наступление, словно термит, подтачивающий опору. Однажды, сидя за ужином и все так же глядя куда-то поверх стоявших на столе блюд, он начал бормотать будто бы про себя, но так, чтобы услышал Токити: «Нет, это невозможно — ведь я дал обещание, а то, что обещает мужчина, следует выполнять». Он тяжело вздохнул и умолк. И Токити, понимая, что его заманивают в ловушку, все же спросил: «Кто она — эта женщина?» В ответ Ино пробормотал что-то нечленораздельное. «Не валяй дурака! Говори, кто она?» И тогда Ино вроде бы с неохотой сообщил, что ему понравилась девушка из маленькой харчевни «Инаба» ей двадцать лет, и зовут ее О-Сэй. Токити и сам бывал в этой харчевне, знал в лицо О-Сэй и, поскольку «Инаба» находилась в веселом квартале, посчитал, что уговорить О-Сэй будет нетрудно. «Иди и договорись сам», — сказал он. Ино скорчил печальную гримасу и покачал головой. «Что загрустил? Не способен уговорить девушку?» — спросил Токити. «Нет, ничего у меня не получится. Как увижу ее — слова застревают в горле, даже имени ее не могу произнести». «Напрасно глядишь на меня такими глазами. Сватать тебя не пойду — с меня хватит», — заорал Токити. «Понимаю, братец. Ты обо мне больше не беспокойся. Ничего не поделаешь — так уж тому и быть... А я так мечтал. Говорят ведь, „три раза отмерь"». «При чем тут три? Она у тебя четвертая!» «Нет, третья. Вот смотри: О-Ёно, потом О-Мацу...» «Ты забыл самую первую — О-Таку». «О-Така? — Ино пожал плечами. — О-Така не в счет». «Но, когда ты сватался за О-Мацу, сам говорил: «три раза отмерь». Или я вру?» «Мне так казалось, потому что влюбился без памяти. А на самом деле именно О-Сэй — третья, и я по-настоящему ее полюбил», — настаивал Ино... Поведение Ино взбесило меня не на шутку, и я решил больше ему не потакать, — продолжил Токити, предварительно осушив чашечку сакэ. — И все же пришлось уступить и на этот раз. Что поделаешь? Он взял настойчивостью и упрямством. И я отправился на переговоры. Уговорить О-Сэй не составило труда. Она сказала, что Ино ей давно нравится и что с радостью пойдет за него замуж. Когда Токити сообщил Ино о результате переговоров, тот слегка побледнел и загрустил. «Похоже, ты не рад, — удивился Токити. — Сходи к ней и договорись о свадьбе. И не мешкай! Через несколько дней мы уезжаем в Эдо». Ино отправился в харчевню, но не прошло и часа, как он вернулся. «Я сейчас же, не дожидаясь вас, возвращаюсь в Эдо, — выпалил он, едва переступив порог. Она заявила, что собирается ехать со мной вместе... Нет, так дело не пойдет. Прямо так сразу — это не по мне!» «Успокойся и расскажи по порядку: что там у вас произошло?» «У меня на это нет времени, — ответил Ино. — Расскажу, когда встретимся в Эдо. О-Сэй страшно разозлилась, и не исключено, что с минуты на минуту заявится сюда. Ты ее тогда выпроводи... Короче говоря, я уезжаю сейчас же». Ино быстро собрался, сунул ноги в сандалии и, не успев даже как следует завязать шнурки, выскочил наружу. Токити не знал, сердиться ли ему или смеяться. Он сидел на циновке и стонал. В это время отворилась дверь, и в проеме возникла улыбающаяся физиономия Ино. «Не сердись, братец, — сказал он. — А вернешься в Эдо, избей меня до полусмерти». О-Сэй в тот день не появилась, но, когда вечером строители зашли в харчевню «Инаба» выпить по стаканчику, она была в стельку пьяна и такими словами ругала Ино, а заодно и вообще всех приезжих из Эдо, что они едва унесли ноги. — Вот какая история, — заключил Токити и осушил еще одну чашечку сакэ. — По возвращении в Эдо я вскоре женился на О-Тиё, и мы переехали в наш теперешний дом. — А что же произошло тогда при встрече Ино с О-Сэй? — спросил Нобору. — Да ничего особенного. Когда он пришел в харчевню, О-Сэй пригласила его в маленькую комнату за кухней, обняла от полноты чувств и сказала: «Я так счастлива! Вы вроде бы скоро возвращаетесь в Эдо. Обещайте, что возьмете с собой и меня. Только не обманите, иначе я за вас не пойду». — И это ему не понравилось? — Само собой. До сих пор не могу понять этого человека: сначала сам говорит, будто влюблен, хочет жениться, но стоит женщине оказать малейший знак внимания, как тут же начинает ее ненавидеть. Нет, это выше моего разумения... 7 Вернувшись в больницу, Нобору в тот же вечер в общих чертах передал Ниидэ историю Ино, услышанную от Токити. Конец он опустил, посчитав малоинтересным. — А что было дальше? — спросил Ниидэ. И тогда Нобору досказал конец. ...После того как Токити с молодой женой поселился в квартале Сакума, Ино еще с полгода жил у подрядчика, потом снял комнату неподалёку от дома Токити. К немалому удивлению О-Тиё, Ино заходил к ним чуть не ежедневно. С самого утра он появлялся у Токити, носил воду, подметал двор, а потом они вместе отправлялись в мастерскую. Вечером он приходил снова и сидел до тех пор, пока Токити не укладывался спать. С тех пор как Токити обзавелся семьей, Ино как будто перестал интересоваться женщинами, по-прежнему отказывался от выпивок и развлечений. Но с конца минувшего года в его поведении снова появились странности. В мастерской он появлялся вовремя, но ничего не делал, молча сидел сложа руки. На вопросы отвечал односложно, а когда ему намекали, что все же надо работать, он брал и руки рубанок или долото и начинал долбить дыры в готовом каркасе либо строгать уже строганные доски. Здесь что-то не так, решил Токити и попросил подрядчика отпустить его на несколько дней на отдых. Ино сидел дома, но с некоторых пор на него стал жаловаться управляющий. Он заявил, что Ино ведет себя очень странно и соседям это доставляет неприятности. Токити знал, что у Ино в Синагаве живут родители, старший брат и две сестры, и хотя они много лет не встречались, было бы разумно отправить его в родительский дом. Но этому неожиданно воспротивилась О-Тиё. — Жалко его, — сказала она. — Если родители столько лет им не интересовались, кто поручится, что они теперь будут ухаживать за больным сыном? А к тебе он относится как к родному, ищет в тебе опору. Не лучше ли взять нам его к себе, тем более что своих детей у нас пока еще нет. Токити согласился на уговоры жены, и с середины января они перевезли Ино к себе. С тех пор минуло полгода. Они давали ему различные лекарства, молились о его здоровье и даже приглашали знахаря, но все было напрасно. Ино не поправлялся, хотя серьёзного ухудшения тоже не замечалось. Он надевал кимоно наизнанку, днем спал, а по ночам бродил по дому, напевая себе под нос, пока Токити не выпроваживал его в отведенную ему комнату. И главное — он категорически отказывался работать. — А ты сам видел саженцы, посаженные корнями кверху? — перебил Ниидэ. — Да, видел. — Ну и что ты думаешь? Психическое расстройство? — Трудно сказать. Пожалуй, да. Свихнулся на почве женщин. — Ошибаешься. Причина не в женщинах, а в Токити. Нобору с недоверием поглядел на Ниидэ. — Да, да! Ино с детских лет баловали женщины. Когда он повзрослел, они тоже не обходили его вниманием. Он же души не чаял только в Токити, и всю свою любовь, которую должен был уделять женщинам, отдал Токити. Я не имею в виду любовь в ее плотском смысле. Здесь мы имеем случай не с патологической, а вполне нормальной платонической любовью, хотя в очень сложной, гипертрофированной форме. — Выходит, пребывание в доме Токити должно бы подействовать на него благотворно? — Напротив, его надо изолировать от Токити. Все поведение Ино, его поступки были направлены на то, чтобы досадить Токити. Конечно, Ино поступал так неосознанно, это получалось как бы само собой, но в глубине души он, ставя Токити в затруднительное положение, рассчитывал, что это лишь крепче привяжет к нему Токити. Нобору молча выслушал Ниидэ и как-то неопределенно кивнул, то ли соглашаясь с ним, то ли возражая. — Завтра возьмем его в больницу, пусть поживет без Токити. Думаю, это пойдет ему на пользу... Да-а, нет ничего более загадочного в природе, чем человеческий мозг. — Ниидэ повернулся к столу и взял кисточку для письма. На следующий день Ино привезли в больницу Причем Ниидэ запретил кому-либо посещать больного. Честно говоря, Нобору не убедил диагноз Ниидэ, и он решил продумать свой собственный метод лечения. Ниидэ согласился поместить Ино в отдельную палату — тот заявил, что не желает общаться с другими больными, особенно со стариками и женщинами. В течение лета Нобору, пользуясь каждой свободной минуткой, заходил к Ино, угощал чаем со сладостями и пытался вызвать на откровенный разговор. — Почему-то никто к тебе не приходит. Неужели у тебя нет ни друзей, ни родственников? — однажлы спросил Нобору, пытаясь спровоцировать его на ответ. Ино нахмурился. — Может, ты хочешь повидать кое-кого из дома в Сакуме? — более прозрачно намекнул Нобору. — Не отправить ли туда посыльного? — Нет, не надо. — Ино решительно потряс головой. — Мой братец очень занят. Да и придет ли? Нобору решил пока этим ограничиться и больше вопросов не задавал. Миновало лето, но особых изменений в состоянии Ино не происходило. Большую часть времени он проводил в своей палате и лишь по вечерам ненадолго выходил в сад подышать свежим воздухом. Правда, он перестал совершать странные поступки, в остальном все оставалось по-прежнему. — Почему ты, мужчина, терпеть не можешь женщин? — спросил его однажды Нобору. — Вовсе нет, откуда вы взяли? — Ну как же, когда тебя привезли в больницу, ты сам сказал, что не желаешь находиться вместе с другими больными, особенно со стариками и женщинами. Ино задумался, потом удивленно пробормотал: — Вот оно что! В самом деле странно... — Ты свое поведение считаешь странным? — Сам не пойму... Есть у меня на то причина — о ней всякому не расскажешь, но вам, доктор, скажу. — Говори, не стесняйся. 8 У подрядчика, на которого я работал, было две дочери, и к ним часто приходили играть соседские дети... Нобору вспомнил рассказ Токити, но не подал вида, что многое ему известно, и продолжал слушать с напускным безразличием, чтобы не спугнуть рассказчика. — Мне исполнилось восемнадцать лет, когда у девочек стала часто бывать в гостях девятилетняя О-Тама — дочь хозяина красильни «Тамагава». Это была пухленькая, симпатичная девчушка, скромная и простодушная... Нет, дальше я рассказывать не могу... Противно. — Ино покраснел. — Но я ведь врач, — успокоил его Нобору. — Только не подумайте чего плохого, — пробормотал Ино, поглаживая ладонью затылок. — Девочка очень привязалась ко мне. Ну и я сам, хотя это не столь важно, питал к ней симпатию. Однажды во время игры — а я участвовал в их играх — она подбежала ко мне и крепко обняла. И я невольно коснулся ее губами... Поймите меня правильно — я вовсе не собирался поступить с ней плохо, неприлично. Она была очень мила и простодушна. И я поцеловал ее. Это вышло так естественно. — Ничего странного в этом не вижу. С кем такого не случается? — сказал Нобору. — Это бы все ничего, но то, что произошло дальше, оказалось настолько неожиданным... — поспешно продолжил Ино, словно старался поскорее покончить со своим признанием. — В тот самый момент, когда я коснулся ее губ, она ответила таким жарким поцелуем, что я даже задохнулся. — Ино быстро утер губы и скорчил такую гримасу, словно его перекорежило от отвращения. — И это девятилетняя девочка! Мне уже было восемнадцать, а такого я еще не испытал ни разу... Я оттолкнул О-Таму и убежал. — Не столь уж редкий случай, — с улыбкой произнес Нобору. — Вам это не показалось странным? — Нисколько. Нечто похожее пришлось испытать и мне. — Неужели? — Ино во все глаза смотрел на Нобору, словно очнувшись от дурного сна. — И что вы после этого почувствовали? — Пожалуй, чуть-чуть растерялся — и только. — А мне стало так страшно. Я подумал: если такое ведомо девятилетней девчушке, то на что же способны взрослые женщины? — Просто ты рос среди ремесленников и в свои восемнадцать оказался еще незрелым, зеленым юнцом, — продолжая улыбаться, сказал Нобору. — Вот оно что! — пробормотал Ино, удивленно склонив голову. — Дело именно в этом — и ни в чем больше, — подтвердил Нобору. Пожалуй, здесь и надо искать ключ к лечению, подумал он, в диагнозе Ниидэ есгь своя логика, но он несколько однобок. Истинная же причина поведения Ино — стремления бежать от влюблявшихся в него женщин — в том, что ему глубоко в душу запал тот случай с О-Тамой. И значит, Ино сможет излечиться, если забудет об этом. Так или иначе, время покажет, насколько правильно его предположение. Однажды в первые дни осени Нобору стал свидетелем удивительной картины. Ино, как правило, по вечерам покидал свою палату и выходил во двор подышать свежим воздухом, но на этот раз он был не один, а с женщиной. — Вот так неожиданность! — пробормотал Нобору и остановился. В женщине он узнал О-Суги. Корзина, которую нес Ино, ему тоже была знакома — с ней О-Суги приходила на кухню за едой для своей госпожи. Оживленно беседуя, они направлялись к домику О-Юми. Нобору поглядел им вслед и пошел к себе. Нобору приходилось часто отлучаться из больницы, чтобы сопровождать Ниидэ, и он попросил Мори в его отсутствие понаблюдать за Ино. Мори тоже был занят, но всякий раз, когда выдавалось свободное время, он следил за Ино и сообщал Нобору о своих наблюдениях. Судя по всему в последние дни тот заметно переменился — реже уединялся в палате, больше времени проводил на больничном дворе или на плантации лекарственных растении, не просто гулял, а работал — где поправит забор, где прибьет отставшие доски. Утром и вечером, провожая О-Суги, Ино нес ее корзину, точил ножи на кухне, а иногда даже помогал мыть овощи. Вроде бы дело пошло на поправку, решил Нобору и стал уделять меньше внимания своему подопечному. Как-то в середине сентября, поздно вечером возвратившись после очередного обхода больных, Нобору переоделся и пошел в столовую, где ему оставили холодный ужин. По дороге его догнал Ино. — У меня есть сакэ, — шепотом сказал он. — Не составите ли компанию? — Сакэ? Откуда? — удивился Нобору. — Садовник принес, — с улыбочкой пояснил Ино. — В свое время вы ведь тоже частенько пользовались его услугами. — Я еще ничего не ел, — пробормотал Нобору, отвернувшись. — У меня есть суси[18 - Суси — колобки из вареного риса с ломтиками рыбы, яйцом, овощами и приправленные цикорием и сахаром.]. Буду рад, если зайдете. Мне, кстати, надо с вами поговорить по одному делу. После недолгих колебаний Нобору согласился и вслед за Ино вошел в его палату. Он давно у него не был и удивился происшедшим переменам. Палата была чисто прибрана, пол тщательно подметен. На столике помимо больничного ужина Нобору заметил коробочку с суси и початую бутылку сакэ. Подогреть сакэ Ино было негде, поэтому он пил его холодным. Он выпил из чашечки остатки сакэ и передал ее Нобору. — Спасибо, я не буду, — отмахнулся Нобору. — Так о чем же ты хотел со мной посоветоваться? — Позвольте, я хлебну еще раз для храбрости. Боюсь, на трезвую голову ничего не сумею вам объяснить. —  Хочешь поговорить об О-Суги? — тихо спросил Нобору. —  Верно, а как вы догадались? —  Просто так мне показалось. —  Вы настоящий провидец, — воскликнул Ино, — но это даже к лучшему — не понадобится лишних объясне­ний. — Он налил себе сакэ, взял чашечку обеими руками и осушил ее одним глотком. — Прежде всего, хочу попросить вас, чтобы оставили меня здесь, в больнице. —  Это зависит не только от меня. —  Уверен, я смогу быть полезен. В больнице доста­точно работы для плотника. —  Согласен. Ну, а о чем еще ты собирался поговорить? —  Конечно, это так сразу не решишь. — Ино покраснел и потянулся к бутылке. — А кроме того, надо получить со­гласие... Не желаете ли суси? —  Как я понимаю, ты намерен жениться на О-Суги, — неожиданно выпалил Нобору. —  Жалко мне ее, — пробормотал Ино. — Все время об­служивает эту сумасшедшую, таскает для нее еду, моет по­суду, даже ночной горшок подает... И никто не знает, когда это кончится. У меня просто душа болит, когда гляжу на нее. —  Так ты собираешься жениться на ней из жалости? — спросил Нобору. —  Ни в коем случае! Откуда вы это взяли? Конечно, мне ее жалко, но женюсь я на ней потому, что люблю. Я до сих пор видел многих женщин, но такой, как О-Суги, не встречал. С ней я готов быть вместе до конца жизни — и не разлучусь, как бы трудно нам ни пришлось. Нобору молчал. —  Я говорю правду. — Глаза Ино увлажнились. — С тех пор как я увидал О-Суги, во мне будто проснулась уверен­ность. Впервые в жизни я подумал: вместе с ней мне ничего не страшно, со мной она будет счастлива, ради этого я сде­лаю все, что в моих силах. —  Ты и правда в этом уверен? —  Спросите у Токити. Он подтвердит, что такого я еще никогда и никому не говорил. Если О-Суги будет рядом, ни­что не заставит меня от нее отступиться. Наверно, так оно и есть, подумал Нобору, кажется, Ино и в самом деле полюбил впервые в жизни. До сих пор он был пассивной стороной — Токити о нем заботился, жен­щины завлекали. Теперь же он сам сочувствует положе­нию, в каком оказалась О-Суги, хочет сделать ее счастли­вой — лучшее доказательство того, что он, как мужчина, почувствовал себя сильным и самостоятельным. Размыш­ляя так, Нобору решил для проверки съехидничать. —  А как насчет «трех раз»? — спросил он. —  Каких еще «трех раз»? — удивился Ино, подозри­тельно глядя на Нобору. —  Это я просто так, пошутил. Не обращай внимания. А о твоей просьбе я поговорю с доктором Ниидэ. — Нобору засмеялся и пошел к двери. —  Прошу вас. — Ино склонил голову, потом, глядя Но­бору прямо в глаза, решительно произнес: — Предупре­ждаю, если не согласитесь оставить меня здесь, я убегу, и не один — возьму с собой О-Суги. Так и передайте доктору Ни­идэ. Нобору кивнул и вышел в коридор. Напрасный труд 1 — Я  знаю, больные недовольны тем, что в больничных палатах постель приходится рассти­лать на полу, — говорил Ниидэ во время обхода. — Им не нравятся одинаковые больничные халаты на завязках. Им кажется, будто их поместили не в больницу, а в тюрьму. Кстати, так думают не только больные, но и врачи. Ну, а каково твое мнение, Нобору? —  На этот счет у меня нет никакого мнения, — пробор­мотал Нобору и поспешно добавил: — Пожалуй, это не­плохо — с чисто гигиенической точки зрения. —  Не льсти! Больше всего не терплю угодничества. Нобору промолчал. —  Самое вредное в наших домах — циновки, — продол­жал свои рассуждения Ниидэ. — В прежние времена ими не пользовались. Говорят, Мицукуни[19 - Токугава Мицукуни (1628—1700) — правитель феодального клана Токугава в провинции Мито. ] из Мито запретил сте­лить в замке на пол циновки. Считается, будто тем самым он хотел поддержать присущий старому самурайству дух здоровой простоты. Может, и так, но мне думается, при­чина в другом — в рациональном характере старинных японских жилищ. Недаром на протяжении более двух тысяч лет в японских домах были исключительно дощатые полы, на них ничего не стелили, и лишь с годов Гэнроку[20 -  Период с 1688 по 1704 г. ] вошли в обиход циновки. —  Но ведь были же циновки для сидения? —  Да, но они были в ходу лишь в аристократических домах и использовались только во время церемоний. Обыч­но же на пол циновки не стлали, предпочитая голые доски. Дорога пошла в гору. В этот послеполуденный час солнце палило нещадно, хотя по календарю уже приближа­лась осень. Стояла тишина, ни малейшего дуновения ветер­ка. И, как назло, на небе ни облачка. Солнце жгло спину, казалось, лучи его стали физически ощутимы и их можно было потрогать руками. Нобору обливался потом, а Такэдзо, тащивший на спине корзину с лекарствами, буквально изнемогал. Пот стекал по лицу, попадал за воротник, и Но­бору едва успевал утираться. Лишь Ниидэ шествовал как ни в чем не бывало, и даже испарины не выступало у него на лице. Нобору уж давно обратил на это внимание. Ниидэ был человеком плотного телосложения, плечи бугрились мышцами, руки большие, с толстыми, как у крестьянина, пальцами, лишь бедра были узкие, как у юноши. Чем-то он напоминал грозного, матерого быка. Казалось, по своей комплекции он должен был потеть вдвое сильней, чем обычный человек, однако не потел, и это удивляло Нобору. —  Неужели вам не жарко? — спросил он. —  Конечно, жарко, — ворчливо отрезал Ниидэ. У Нобору не хватило смелости спросить, почему в таком случае на нем не заметно ни капельки пота. —  У нас в стране чересчур влажный климат, — продол­жил свои рассуждения Ниидэ, — а циновки впитывают в себя влагу и пыль. Зайди в любой дом и попробуй потрясти циновки, которые только что чистили. Обязательно подни­мется столб пыли. Они словно созданы для того, чтобы впи­тывать и накапливать в себе влагу, пыль, грязь. Само со­бой, в богатых домах их стараются часто менять. Беднякам же такое не по карману. Ты и сам это видел, посещая боль­ных, живущих в бараках. Там десятилетиями не меняют ци­новок, чистят их редко и кое-как. В результате они тре­плются, становятся рассадником заразы, там заводятся вши и блохи. Мало того. Как правило, жилища бедняков расположены в низких местах, полы их жилищ соприкасаются с влажной, непросыхающей почвой, циновки набухают от влаги, хоть выжимай, и неудивительно, что люди, живущие в таких условиях, заболевают. Поэтому-то мы и предпочитаем обычные подстилки в нашей больнице — их без труда можно просушивать на солнце. Разве это не гигиеничнее и не рациональней? Слушая Ниидэ, Нобору думал не столько о том, согласен ли он со своеобразной теорией, выдвинутой Красной Боро­дой, сколько об удивительной решимости и энтузиазме этого человека, который гнет свою линию, несмотря на протесты и недовольство окружающих. Пожалуй, только Ниидэ способен руководить столь не­обычной больницей, подумал он про себя, утирая струив­шийся по лицу пот. Они уже добрались до района Хонго, когда Нобору об­ратил внимание на молодого человека, шедшего им на­встречу. Он был одет в застиранное летнее кимоно, на но­гах — соломенные сандалии. Юноша не только не уступил дорогу, но даже толкнул Ниидэ. Шедший чуть сзади Нобору догадался, что сделал он это неспроста. Ниидэ пошатнулся, но устоял на ногах. —  Эй, старик, не видишь, что ли? Разуй глаза, — заво­пил юнец. Ниидэ внимательно поглядел на него и спокойно сказал: —  Извините, не заметил. —  Нет уж, старая образина, тут извинением не отде­лаешься! На такой широкой улице — и не можешь уступить дорогу! Ты нарочно меня толкнул, — продолжал вопить не­знакомец, засучивая рукава. Вне себя от возмущения, Нобору выступил вперед, но Ниидэ отстранил его, вежливо поклонился и спокойно ска­зал: —  Как вы изволили сказать, я в самом деле старик. Уж вы простите великодушно, задумался и вас не заметил. —  Тьфу! — Юноша зло оглядел Ниидэ и, не зная, к чему бы еще придраться, сплюнул. — Все настроение испортил старый черт! Глядеть надо, когда идешь по улице. —  Ну и тип! — возмутился Нобору, когда тот удалил­ся. — Он нарочно толкнул вас — я видел! —  Да, нарывался на ссору, — ответил Ниидэ. — В молодости люди иногда приходят в подобное состояние. Помнит­ся, и со мной такое бывало. «Я бы избил этого негодяя до полусмерти», — хотел ска­зать Нобору, но промолчал и, сжав кулаки, двинулся вслед за Ниидэ. 2 В  районе Микуми есть квартал небольших веселых домов. Одноэтажные дома, разделен­ные на маленькие комнатки с отдельным входом. В каждой комнате — по две женщины. Временами им запрещали за­ниматься своим ремеслом, потом снова разрешали — все за­висело от снисходительности или строгости местных вла­стей, — так что количество увеселительных заведений и обитавших в нем женщин все время менялось. Раз в десять дней Ниидэ совершал обход этого квартала и нередко силой подвергал осмотру женщин, заставляя их лечиться. Мори рассказывал, что осенью позапрошлого года три женщины пришли в больницу просить о помощи. Все они были заражены сифилисом и истощены до крайно­сти. Ниидэ принял неотложные меры и потребовал, чтобы в больницу пришла их хозяйка. Та заявила, что этих жен­щин в глаза не видела. Тогда-то Ниидэ вместе с представи­телями власти впервые отправился в район Микуми. С тех пор он регулярно подвергал осмотру и лечению тамошних женщин. По словам Мори, вернувшись в тот день в больницу, Ни­идэ несколько раз повторил одну и ту же фразу: «Нет в этом мире плохих людей». Это, конечно, не означало, будто в мире вообще одни лишь хорошие люди. Просто он пытался сам себя убедить, что плохих людей вообще не должно быть. Что до трех проституток, которые пришли в боль­ницу просить помощи, то одна из них умерла, а двоих Ниидэ выхаживал полгода. После выздоровления одна уехала в ро­дительский дом в Мито, а другая сбежала. У нее не было ни родителей, ни родственников, и Ниидэ предложил взять ее на кухню судомойкой, но вскоре она исчезла, и сколько ее ни разыскивали, найти не могли. Об этих событиях двухлетней давности Нобору узнал от Мори, но и теперь в больнице находились две девицы лег­кого поведения, и Ниидэ поручил ему заняться их лечением. В районе Микуми Нобору оказался впервые. —  Тебе не приходилось бывать в веселых домах? — не­ожиданно спросил Ниидэ, замедляя шаги. Нобору сначала растерялся, потом ответил: —  Три раза, когда ездил на практику в Нагасаки. —  Ты заходил туда в качестве врача или как гость? —  Меня пригласил школьный товарищ. Но женщин я не коснулся, — подчеркнул Нобору, утирая обильно выступив­ший пот. —  Вот как? — удивился Ниидэ. —  В Эдо у меня оставалась девушка, с которой мы обру­чились. Правда, потом она нарушила обещание и в мое от­сутствие вышла за другого, но это к делу не относится. Тогда я верил, что она меня ждет, и мне не хотелось ей из­менять с женщинами из публичных домов. Ниидэ молча сделал несколько шагов, потом сказал: —  Прости за глупый вопрос. Забудь и считай, что я ни о чем не спрашивал... Квартал увеселительных заведений был огорожен низ­ким дощатым забором, покрашенным в черный цвет. Сбоку от небольших ворот стояла пожарная будка. Забор был ста­ренький, покосившийся, кое-где доски были отодраны и зи­яли дыры. В будке с открытым настежь окном сидели трое мужчин. Двое были в набедренных повязках, третий — го­лый по пояс. Заметив Ниидэ, они о чем-то пошептались и с подозрением уставились на него, изредка переводя взгляды на Нобору. —  Неужели в это время года днем дежурят в будке? — удивился Нобору. —  Это только для вида, — ответил Ниидэ. — На самом деле их обязанности иные. Нобору не понял. —  Видишь ли, — пояснил Ниидэ, — здешние гости по большей части слуги самураев. Прикрываясь именем своих господ, они подчас ведут себя нагло, и тогда молодчики, си­дящие в будке, вышвыривают их вон. Кроме того, они сле­дят за тем, чтобы женщины не сбегали отсюда. Таких вышибал специально нанимают хозяйки здешних заведений, у них там свои особые отношения. В общем, всего не расска­жешь, да и нет в этом нужды. Скоро ты сам поймешь. Только об одном хочу тебя предупредить загодя: что бы ни случилось, ни в коем случае не вступай с ними в пререкания. Ниидэ обошел семнадцать домов и осмотрел восемь жен­щин. Среди них была тринадцатилетняя девочка, которая, по словам хозяйки, служила посыльной. Хозяйка пояснила, что взяла ее по просьбе родственников. Девочка сказала, что ей пятнадцать лет, но по внешнему виду, по совершенно не развитым груди и бедрам, по детскому выражению ху­денького лица Ниидэ понял: девочке не более тринадцати. Он встречал ее здесь не впервые и после насильственного осмотра в самых резких словах обругал хозяйку: —  Как тебе не стыдно приглашать к ней мужчин — ведь она еще ребенок! — кричал он. — Ну погоди, я сообщу об этом властям, узнаешь тогда, что такое тюрьма. —  Все это несусветная чушь! — завопила та в ответ. — Мне ее оставили родственники. Я не новичок, мне и в го­лову бы не пришло продавать эту девочку мужчинам. Плохо же вы обо мне думаете! —  Смотри, — Ниидэ указал на нарыв на ягодице. — Это же сифилис. Нарывы пошли уже по всему телу. У нее бо­лезнь, которая передается лишь мужчинами, зараженными сифилисом. —  Я в этом ничего не понимаю. О-Тоё, может, ты зани­малась нехорошими делами с мужчинами по секрету от ме­ня? Ну-ка, признавайся, — повернулась она к девочке. Девочка, понуро опустив голову, молчала. —  Отвечай, О-Тоё, — настаивала хозяйка. —  Замолчи! — прикрикнул Ниидэ. — Хватит разыгры­вать передо мной комедию. Лучше немедленно отправь ее к родителям. Кстати, где они живут? —  Толком не знаю. Ниидэ молчал, не спуская с нее глаз. —  Кажется, до прошлого года они жили в Нарихире — там у них была овощная лавка. Торговля шла плохо, а детей много. Вот они и пристроили О-Тоё у меня, а сами собра­лись и уехали неизвестно куда. —  Скажи честно, где сейчас твои родители? — спросил Ниидэ у девочки. —  Не знаю... — затрясла головой О-Тоё. — Тетя вам уже сказала, что они жили в Нарихире. —  Врать нехорошо, — перебил ее Ниидэ. — Ты меня не бойся, скажи правду. Я тебя в обиду не дам, — добавил он. Девочка лишь повторяла слова хозяйки и настаивала, что ей уже пятнадцать. Тогда Ниидэ заявил, что заберет девочку в больницу. Хозяйка не возражала. Напротив, она сказала, что будет рада: лишним ртом станет меньше. Однако О-Тоё сразу за­плакала, затопала ногами, крича, что никуда отсюда не пой­дет. —  Мне здесь хорошо. Хочу здесь остаться, — кричала она сквозь слезы. Похоже, она говорила от чистого сердца — не потому, что боялась хозяйки. Ей в самом деле хотелось остаться. —  Послушай меня, — уговаривал ее Ниидэ. — Ты зара­зилась нехорошей болезнью. Если не пойдешь в больницу, станешь калекой или, чего хуже, сумасшедшей. —  Не хочу, не хочу! — заливаясь слезами, твердила де­вочка. — Пусть меня никуда не уводят! Пусть оставят здесь! 3 Хозяйка спокойно глядела на нее и попыхивала трубочкой. В соседней комнате сидели женщины. Затаив дыхание, они прислушивались к тому, что происходит за стеной. В дверях появились двое мужчин — по-видимому, их привлек плач девочки. — Что у вас тут происходит? — обратился к хозяйке один из них. — Наша помощь не нужна? Оба были модно причесаны, одеты в нарядные кимоно, на ногах — новенькие сандалии на кожаной подошве. —  Ничего не случилось. — Хозяйка положила трубоч­ку. — Пришел доктор и говорит: девочка больна и надо за­брать ее в больницу, а О-Тоё расстроилась, плачет и отка­зывается идти с ним. —  Разве можно доводить девочку до слез? Не хочет идти в больницу — не надо и настаивать. У нас есть свой квартальный доктор, и вполне можно обойтись без больни­цы. Да, Тэцу? — сердито сказал один мужчина. —  А как же, — подтвердил другой. — Неужели вы ду­маете, что только у вас там настоящие доктора и они могут вылечить любую болезнь? Будь так, никто бы не умирал. Болезнь — это болезнь, доктор — это доктор, а человек, которому предопределено умереть, умрет, как бы его ни ле­чили. А вам советую — убирайтесь отсюда подобру-поздо­рову. —  Не хочу, не хочу, — снова расплакалась О-Тоё, со­трясаясь всем телом. — Никуда не пойду, здесь останусь! —  Передай корзину с лекарствами, — сказал Ниидэ, строго поглядев на Такэдзо. Тот стоял у порога и, сжав кулаки, с ненавистью погля­дывал на молодых людей. Услышав приказание Ниидэ, он вздрогнул и подвинул корзину к Нобору. —  Успокойся, О-Тоё, — сказал один из мужчин. — Мы рядом и не допустим, чтобы хоть волос упал с твоей головы. А если понадобится, и жизни не пожалеем.   —  А как же, — подтвердил второй. — Жизни не пожа­леем. Ниидэ передал хозяйке пропитанный мазью пластырь и бутылочку с микстурой. Подробно объяснив, как ими пользоваться, он сам наложил пластырь. О-Тоё мгновенно успокоилась. Трудно было поверить, что минуту назад она плакала навзрыд. —  Учти, — сказал Ниидэ, глядя в упор на хозяйку заве­дения. — Если приведешь к ней хоть одного мужчину, со­общу в полицию. —  А чего мне бояться? — возразила она. — Вины моей нет. А если она пожелает с кем-нибудь переспать, ее дело. У меня нет времени целый день за ней присматривать. —  Не прикидывайся. Со мной это не пройдет. —  Но она ведь тоже человек. Не могу же я посадить ее на цепь! — ответила хозяйка, и обернувшись к молодым лю­дям, сказала: — Спасибо за труды, Тэцу и Канэ. Идите и не беспокойтесь. Они вышли, но с улицы еще долго доносились их смех и брань в адрес Ниидэ. Нобору заметил, как налилось кровью лицо Такэдзо. Однако Ниидэ спокойно повторил свои ука­зания насчет пластыря и микстуры и, сказав, что через де­сять дней зайдет, вышел наружу. Из Микуми они отправились в Ситая, зашли к бывшему торговцу мукой, потом к богатому аристократу Мацудайре. В течение всего пути Ниидэ буквально не закрывал рта. — Нет на свете существа более благородного, прекрас­ного и чистого, чем человек, — внушал он Нобору. — И нет на свете существа более злобного, грязного, тупого и алч­ного, чем человек. Хозяева увеселительных заведений жи­вут на деньги, которые для них зарабатывают продажные женщины. Я не стану утверждать, добро это или зло, но раз они живут за счет этих женщин, они должны создать для них хотя бы минимальные условия существования. На деле же происходит не так. Хозяева выжимают из них все соки, но стоит такой женщине заболеть, они ее практически не лечат, а, подкупив квартальных врачей, по-прежнему за­ставляют принимать клиентов, а когда она окончательно теряет силы, ей не дают не только лекарств, но и пищи. Другими словами, преспокойно дожидаются ее смерти. Ка­кая безжалостность, какая жестокость! Безусловно, не все хозяева увеселительных заведений таковы, но примеров хоть отбавляй. Ведь не зря три женщины бежали оттуда в нашу больницу. А чем лучше хозяйка заведения в Микуми, куда мы заходили сегодня? Поверь, я не отвергаю проститу­цию, как таковую. Пока у человека сохраняется чувствен­ное желание, оно совершенно естественно порождает необ­ходимость его удовлетворения. И уж если считать проститу­цию безнравственной, то надо прикрыть и харчевни, и чай­ные домики. К примеру, чем лучше обжорство? Ведь оно противоречит естественным нормам приема пищи. Обжоры лакомятся деликатесами, которые чрезмерно возбуждают аппетит. Пока же харчевни и чайные домики процветают, а про­ституция распространяется. Множатся заведения, рассчитанные на удовлетворение всевозможных страстей человечес­ких. Поэтому, понимая всю безнравственность проститу­ции, бессмысленно порицать ее или пытаться ликвидиро­вать, а следует смело признать существование этого явле­ния и принять меры к улучшению, оздоровлению условий в подобных заведениях. Я говорю об этом потому, что многое испытал на собственной шкуре — воровал, жил с продаж­ной женщиной, предал учителя, продал друга. Все было! И мне знакомы чувства, испытываемые ворами, падшими женщинами, малодушными трусами... Ниидэ неожиданно запнулся. — Что это со мной сегодня? — после долгого молчания пробормотал он. — Болтаю всякие глупости. Нобору непонимающе глядел на него. Вор, предатель, продал друга... Что бы это значило? Неужели Красная Бо­рода испытал все это в действительности? Или же его рассу­ждения абстрактны? И почему вообще он вдруг затеял та­кой разговор? Размышляя над словами Ниидэ, Нобору молча следовал за ним. 4 В тот вечер после ужина Ниидэ пригласил к себе Нобору, взял лежавший на столе сверток и передал ему. —  Извини, что долго не возвращал, — пробормотал он. —  Что это? — удивленно спросил Нобору. —  Твои записи и рисунки. Нобору вспомнил. То были дневники с описанием болез­ней, вскрытий, методов лечения и составления лекарств, которые он вел в Нагасаки. —  Я сделал из них кое-какие выписки — не для себя лич­но, а ради лечения больных. Пойми это и не сердись. Нобору ощутил, как мгновенно взмокли его ладони. Сразу припомнилась сцена, когда Ниидэ потребовал от него дневники, а он сначала решительно отказался, заявив: «Они принадлежат мне». В ту пору он рассчитывал прославиться, ведь в его записях — оригинальные методы диагностики и лечения в области терапии. А он знал врачей, которые об­рели мировую известность благодаря лечению одной лишь глаукомы. —  Сегодня я тебе говорил, что был вором, — горько усмехнулся Ниидэ. — Должно быть, использование твоих дневников тоже можно отнести к воровству. —  Простите меня. — Нобору опустил голову. — Тогда я ничего еще не понимал. Теперь мне стыдно за свои слова. Прошу вас, забудьте об этом. —  И мне стыдно за то, что болтал сегодня с умным ви­дом. — Ниидэ почесал бороду. — Сам себя презираю. —  Просто вы были очень разгневаны. И ваша злость, которую вы сдерживали в публичном доме, когда над вами издевались два негодяя, выплеснулась наружу. —  Ошибаешься, я не испытывал зла к этим молодым людям, мне было их жалко. —  Слишком много таких негодяев развелось среди мо­лодых людей в последние годы. — Ниидэ тяжело вздох­нул. — Одна из причин — указ бакуфу об экономии[21 - Речь идет о реформе годов Тэмпо (1830—1843), в частности об указе о введении режима экономии и наблюдения за нравами общества, о запре­щении всяческих излишеств, вплоть до курения табака. ]. Непло­хо, что он запретил стяжательство и излишнюю роскошь, но власти применяли его неразумно. И вот возник застой в торговле, многие обанкротились. Была приостановлена про­кладка каналов, осушение земель, наемные работники ли­шились заработка. Пожилые, семейные люди, а также те, кто поумней и посообразительней, сумели найти для себя новые пути, приспособиться к новым условиям, а молодые с неустоявшимися характерами пошли по скользкой дорож­ке. Я не говорю о прирожденных преступниках. Всякий же обыкновенный человек желает жить честно, достойно. В мире вообще не должно быть бандитов, негодяев и прочих отбросов общества, на которых все с вожделением и готовностью изливают свою ненависть. Вот почему я с жалостью отношусь не только к оскорбившим нас молодым людям, но и ко всем, кто неприкаянно бродит по этой земле. А хозяева увеселительных заведений? Поглядишь, как безжалостно и жестоко они обращаются с проститутками, так и хочется связать их и подвесить вниз головой. Раньше я их просто ненавидел, да и теперь иногда случается. Но если приглядеться повнимательней к их жизни, то оказы­вается, что поступают они так не только ради обогащения. Я мог бы привести немало примеров, когда они влачат жал­кое существование, мало чем отличаясь от используемых ими проституток. Многие из тех, кого возненавидело и из­гнало общество и кого оно презирает, на самом деле люди честные, слабые духом, добрые, но обделенные знаниями и талантами. Столкнувшись с тяжкими обстоятельствами, они либо гибнут, либо, потеряв ориентиры добра и зла, со­вершают ужасные поступки. И чем темнее и бесталанней человек, тем на более жестокие преступления он способен. Ты и сам имел достаточно возможностей убедиться в этом... Наверное, в этом мире нельзя разом уничтожить безнрав­ственность и преступность, но ведь они произрастают на по­чве нищеты и невежества, поэтому в первую очередь сле­дует преодолеть хотя бы бедность и темноту. Кое-кто ска­жет, что это напрасный труд. Да я и сам, оглядываясь на свое прошлое, не могу отделаться от мысли, что многое было впустую... Все в этом мире движется вперед. Земледе­лие, ремесла, торговля, науки беспрерывно развиваются, идут вперед, оставляя за бортом тех, кто отстает. Но ведь они существуют, и они — тоже люди. И я ощущаю в этих бедных, невежественных существах больше человечности, чем в богатых и процветающих, и возлагаю на них надежды на светлое будущее. В человеческой деятельности есть разные грани. Есть работа, которая приносит пользу, хотя на первый взгляд ка­жется простой тратой времени. Все, что я до сих пор делал, тоже могут счесть за напрасный труд, но я готов посвятить этому всю свою оставшуюся жизнь! Ниидэ внезапно умолк и затряс головой. — Какая глупость! Что со мной сегодня? — Он запустил пятерню в бороду. — Что-то непонятное. Ведь я пригласил тебя вовсе не затем, чтобы излагать свои взгляды. Да-да, вовсе не затем... Я собирался поговорить о дочери Амано... — Ниидэ отвел глаза в сторону. —  Понимаю, — ответил Нобору. —  Подробности мне неизвестны, да я и не хочу их знать, хотя доктор Амано пытался рассказать все. Короче говоря, он хочет, чтобы ты женился на его младшей дочери. Ей во­семнадцать лет, зовут... Как же ее имя? —  Macao, — подсказал Нобору. —  Ты с ней знаком? —  Встречался когда-то. —  Тебе известно, что Амано в свое время порвал отно­шения со старшей дочерью, и только твоя женитьба на младшей поможет вернуть ее в семью. Того же желают и твои родители. Если ты согласен, тебе не мешало бы разок побывать у них в Кодзимати. —  Пока я здесь работаю, у меня нет времени думать о женитьбе. —  Никак не можешь забыть предательства старшей до­чери Амано? —  Сказать, что забыл, значило бы солгать, но для меня сейчас главное — совершенствоваться в медицине. И пока это желание есть, ни о чем другом мне не хотелось бы ду­мать. —  Но ты хотя бы пообещай. —  Благодарю вас за участие, но такого обещания я сей­час дать не могу. Ниидэ внимательно поглядел на Нобору, потом отвер­нулся и, слегка покашливая, сказал: —  Ну что же, разговор окончен. Нобору поклонился и вышел, прихватив сверток со своими дневниками. 5 Нобору вернулся к себе, поло­жил дневники в шкаф и заглянул к Мори. Тот сидел за сто­лом и, придвинув поближе фонарь, заполнял истории болезней вновь поступивших пациентов. Это была одна из обя­занностей, возложенных на него Ниидэ. —  Подожди минутку, сейчас закончу, — сказал он. Нобору зашел к нему, чтобы расспросить о Красной Бо­роде. Ему не давало покоя признание Ниидэ, будто он воро­вал, предал учителя, продал друга. Странным казалось и то, что этот выдающийся врач, перед которым склоняли го­ловы аристократы и богачи, до сих пор не женат. Мори давно уже здесь работал, пользовался доверием у Ниидэ и должен бы лучше других знать подробности его жизни. —  Красная Борода никогда о себе не рассказывает. Го­ворят, он учился у Кокури Бабы еще до Ёана Утагавы, — сообщил Мори. —  Баба — это тот самый, который изучал голландскую медицину? — удивленно спросил Нобору. — А Красная Бо­рода учился у него еще до Утагавы? —  Сам Ниидэ об этом не говорил, поэтому не могу по­ручиться за достоверность, но ходили слухи, что он был любимым учеником Бабы. Тот хотел даже сделать его своим преемником, но Ниидэ отказался, ушел от него и от­правился самостоятельно изучать голландскую медицину в Нагасаки. Нобору оторопел. Ему припомнилось, как свободно Ни­идэ пользовался голландскими терминами, рассуждая о при­чинах смерти ракового больного. Тогда он решил, что Ни­идэ почерпнул эти сведения из его дневников. Как он ошиб­ся! По-видимому, Ниидэ прекрасно владел голландским языком, свободно читал новейшие книги и преуспел в изу­чении современной европейской медицины значительно больше, чем Нобору. Значит, у Ниидэ вовсе не было необ­ходимости читать его дневники и рисунки. «Зачем же он потребовал их у меня? Наверно, от при­родной скромности, из желания черпать знания из любого источника. А я подумал, будто Красная Борода решил при­своить принадлежащее исключительно мне. Какой стыд!» — бранил себя Нобору. —  Почему ты меня расспрашиваешь о Ниидэ? Что-ни­будь между вами произошло? — спросил Мори. Нобору рассказал о сегодняшнем разговоре, о том, как поносил себя Ниидэ. —  Странно, — пробормотал Мори. — Может, говоря о предательстве, он имел в виду уход из школы господина Ба­бы, который намеревался сделать его своим преемником? Что до воровства и прочего, то это звучит абсолютно нере­ально. —  Согласен, — кивнул Нобору, — но он говорил так серьезно, будто давал показания в суде. И все же, мне ду­мается, его слова не следует воспринимать в прямом смы­сле. —  Он слишком строг к себе, — сказал Мори. Нобору и Ниидэ вновь посетили квартал веселых домов в Микуми через неделю. С неба так лило, будто вновь на­ступил сезон дождей. В тот вечер у Нобору оставило непри­ятный осадок посещение менялы Токубэя Идзумии. Пол­года назад его сорокалетнюю жену разбил паралич, и с тех пор Ниидэ регулярно ее посещал. В тот день он снова про­писал ей дорогие лекарства и, по-видимому, рассердил этим Токубэя. Когда Ниидэ закончил осмотр, тот предло­жил ему выпить чаю и, поглядывая на него с усмешкой, сказал: —  Говорят, врач не властен над жизнью и смертью. —  Так считают, — подтвердил Ниидэ. —  В таком случае, — продолжал Токубэй с невинным выражением лица, — от врача не зависит, умрет ли больной или останется жить. —  В некотором смысле так оно и есть. —  Тогда нет никакой разницы между знаменитым вра­чом и шарлатаном, между дорогими лекарствами и теми, что доступны любому бедняку, — заметил Токубэй и доба­вил: — Конечно, я не имею в виду такого выдающегося док­тора, как вы, господин Ниидэ. —  Не стоит меня выделять. В самом деле, нет особой разницы между врачами, а также дорогими и дешевыми ле­карствами. И платить большие деньги за неизвестные ле­карства только потому, что их прописал знаменитый врач, столь же глупо, как догонять вора, чтобы подарить ему зо­лотой... Вы желаете спросить о чем-нибудь еще? —  Простите, я не хотел испортить вам настроение. —  Ну что вы! — засмеялся Ниидэ, вставая. — Если еще и по такому поводу сердиться, то ни один богач не придет ко мне за помощью. Так что ваши извинения напрасны. Выйдя на улицу, Ниидэ пробормотал: «Ну и скряга» — и даже сплюнул в сердцах. Они посетили еще троих больных, но настроение Ниидэ не улучшилось. За все то время, что Нобору сопровождал Ниидэ в обходах, он никогда не слы­шал, чтобы Красной Бороде говорили такое. Напротив, даже самые знатные аристократы и тем более простые люди относились к нему с высочайшим уважением. —  Ну и подлая тварь! — не выдержал Нобору, вспоми­ная заплывшее жиром лицо Токубэя и его противную улы­бочку. Закончив обход шестерых больных, Ниидэ остановился посреди дороги и задумчиво поглядел на небо. Такэдзо заки­нул за спину корзину с лекарствами и многозначительно подмигнул Нобору: мол, пора и восвояси. Однако Ниидэ сказал: —  Вроде бы возвращаться еще рано. Пожалуй, успеем заглянуть в Микуми. Он так быстро пошел вперед, словно хотел убежать от плохого настроения, в которое его привел визит к Токубэю. Поспешавший за ним Такэдзо, обливаясь потом, тащил кор­зину и последними словами поносил Токубэя. —  Я бы своими руками придушил эту гадину, — бормо­тал он, утирая полотенцем[22 -  Японцы часто носят с собой небольшие полотенца, используя их вме­сто носового платка. ] пот, градом кативший с его ли­ца. Потом он на ходу выжал полотенце, и Нобору удивился, каким оно было мокрым — его словно только что вынули из воды. В этот момент они разминулись с мужчиной, шедшим со стороны Микуми. Он как-то странно поглядел на них. В его взгляде было что-то пронзительное и неприятное. Нобору оглянулся и встретился глазами с мужчиной, но тот сразу отвел взгляд и поспешно скрылся за углом. —  Мы с ним уже встречались, — пробормотал Такэдзо. 6 —  Чтo   ты   имеешь   в   виду?   —  спросил Нобору. —  Так ведь это тот самый тип, который нарочно толк­нул доктора Ниидэ, а потом еще ругался. — Значит, это он? А я не обратил внимания. —  Я его морду запомнил. А вы заметили, как он быст­ренько скрылся? —  В самом деле. В тот день Ниидэ обошел все семнадцать заведений. В некоторые из них его не хотели пускать, но он все равно за­ходил, насильно осматривал женщин и при малейшем по­дозрении на болезнь заставлял принять лекарство, а также давал соответствующие указания хозяевам: «Этой женщине нужен десятидневный отдых», «К этой не приглашать го­стей до моего следующего осмотра», «А эта в крайне тяже­лом состоянии — надо отправить ее к родителям». Хозяева кивали, соглашаясь с Ниидэ — тем более что за осмотр и ле­чение он с них денег не брал. Но некоторые все равно возра­жали: «Это единственная женщина, которая приносит до­ход. Если ее отпустить на пятнадцать дней, тогда всем нам зубы на полку! Может, вы заплатите нам за эти пятнадцать дней?» —  Пятнадцать дней отдыха! Иначе вам придется иметь дело с квартальным, — предупредил Ниидэ одну хозяйку. Та глядела с такой злобой, словно была готова испепе­лить его взглядом. Наконец они добрались до дома, где жила девочка О-Тоё. —  Ее здесь больше нет, — ответила хозяйка на вопрос Ниидэ. — Должно быть, испугалась, что ее заберут в боль­ницу, и дня три тому назад, рано утром, чтобы никто ее не заметил, сбежала. Мы разыскивали ее, но так и не нашли. Правду ли она говорила или лгала — трудно сказать. Но­бору предполагал, что девочку перепродали в другое заве­дение. Он хотел высказать свои подозрения Ниидэ, но тот не   стал  ни  о  чем допытываться,   молча  выслушал  хозяйку и вышел наружу. День уже клонился к вечеру, у две­рей веселых домов подвыпившие гости болтали с прости­тутками, перебрасываясь с ними шуточками. У выхода из квартала Ниидэ и его спутникам внезапно загородили до­рогу двое парней, один был голый по пояс, на другом — и вовсе лишь набедренная повязка. Первый приветливо обра­тился к Ниидэ и посоветовал даже близко не подходить к кварталу публичных домов. Несмотря на вежливый тон, в его глазах таилась угроза. Ниидэ внимательно поглядел на него и спокойно спро­сил: —  По какому праву вы запрещаете мне сюда прихо­дить? —  А разве не ты грозился привести сюда квартального? Понятно, ты через свою больницу связан с начальством. Оно к тебе прислушивается, и если ты начнешь сюда заха­живать, все наши гости разбегутся. На что нам тогда жить? —  Ты попусту не болтай, — перебил его Ниидэ. — Лучше признайся, кто тебя подослал? От чьего имени ты позволяешь себе так со мной разговаривать? —  Да от имени всех хозяев окрестных заведений, понят­но? —  Врешь! Я сюда уже больше двух лет хожу. И если бы я кому-то мешал, мне бы давно намекнули на это. Говори правду: кто тебя подослал? —  Ах, какой грозный дед! Даже поджилки от страха трясутся. Я тебя пришел предупредить по-хорошему, а ты... Похоже, дело миром не кончится. Эй, парни, а ну-ка все сю­да! Нобору оглянулся и увидел, как из-за забора к ним бегут трое. Он их сразу узнал: двое заходили в дом, когда Ниидэ спорил с хозяйкой насчет девочки О-Тоё, а третий — тот са­мый, который столкнулся с Красной Бородой по дороге в Микуми. —  Нобору и Такэдзо, отойдите в сторону, — приказал Ниидэ. —  Так дело не пойдет, — возразил Нобору. —  Не беспокойся. И отойди. Отойди, я сказал! Нобору нехотя отошел на обочину. В горле у него пере­сохло, и он с трудом проглотил слюну. За ним последовал Такэдзо. От злости его лицо налилось кровью, но сам он не выказал и тени беспокойства. —  Ну, старый дурень, подумай о своих годах — даю ми­нуту на размышление, — заорал полуголый. — Советую, уноси ноги, пока цел, иначе на всю жизнь останешься кале­кой. —  Один такой умный, вроде тебя, говорил: «Если доро­жишь жизнью, этому доктору в руки не попадайся». Не­ужели не слыхал? Советую подумать: убивать я вас не соби­раюсь, но пару-тройку ног поломаю. Полуголый, по-видимому главарь, расхохотался и подо­шел к Ниидэ вплотную. —  Старик, неужели ты и вправду будешь драться? — презрительно процедил он. —  Уйди с дороги, последний раз предупреждаю! — про­шипел Ниидэ. Не говоря ни слова, полуголый бросился на Ниидэ. Дальше все произошло настолько быстро, что Нобору лишь рот открыл от удивления. Он успел заметить, как по­луголый схватился с Ниидэ, потом все тела сплелись в клу­бок, послышался хруст ломаемых костей, глухие удары, во­пли. Не прошло и минуты, как клубок распался — четверо, стеная, лежали на земле, на пятом — полуголом — сидел верхом Ниидэ, заломив ему руки за спину. —  Ну, будешь говорить? — спрашивал он, сильнее зала­мывая ему руки. — Кто тебя подослал? Отвечай, иначе сло­маю твои поганые кости. —  Господин Гоан, — простонал наконец тот, корчась от боли. — Гоан Инода — молодой доктор из квартала Окати. 7 Да что он такое говорит, поду­мал Нобору, ведь Инода и его отец — приходящие врачи в больнице Коисикава. А недавно они сами открыли лечебницу в районе Окати. Не иначе, как этот тип все придумал, чтобы его отпустили. —  Я так и предполагал, — пробормотал Ниидэ. —  Меня и другие просили, — прохрипел тот. — Арамаки и господин Сэкиан. —  Это тоже врачи? Полуголый утвердительно кивнул. —  Сегодня ко мне обратился Инода, а те и прежде про­сили с вами расправиться. Они ведь получают мзду с ка­ждого из здешних публичных домов. —  Ясно, а теперь вставай, поищи три-четыре дощечки и принеси сюда. Ниидэ показал, какого размера нужны дощечки, и полу­голый, с трудом переставляя непослушные ноги, отпра­вился их искать. Тем временем Ниидэ осмотрел стонавшую на земле че­тверку. У двоих были сломаны руки, у третьего, по-видимо­му, переломана нога, у четвертого, лежавшего без созна­ния, из рассеченной губы струилась кровь. Перво-наперво Ниидэ привел его в чувство, затем приказал Такэдзо от­крыть корзину с лекарствами и смазал мазью ушибы, синяки и кровоподтеки у остальных. Несмотря на шум и крики де­рущихся, близлежащие увеселительные заведения были на­глухо закрыты, оттуда не доносилось ни звука. Их обита­тели затаились, не желая быть втянутыми в драку и отве­чать за ее последствия. Затем Ниидэ наложил лубки, ис­пользовав принесенные полуголым дощечки. —  Немного перестарался, — пробормотал Ниидэ, ока­зав первую помощь. — Надо бы знать меру. Врачу не го­дится действовать так грубо. Нобору и Такэдзо переглянулись. —  Для него такие стычки не впервой, — шепнул Такэд­зо. — Странно, что эти молодчики не знали. —  Ну вот и все, помоги им подняться и отведи к доктору Иноде. Я им оказал первую помощь, а он пусть осмотрит поосновательней. —  Навряд ли после того, что случилось, господин Инода нас примет. — Полуголый покачал головой и скорчил ки­слую гримасу. —  Тогда приходите к нам в больницу. Подлечим и поговорим насчет работы. Не век же вам бездельничать и без­образничать. —  Вы это серьезно? — спросил полуголый, почесывая затылок. —  Ты уж меня прости, я и вправду чуть перестарался, — сказал Ниидэ и, обернувшись к Нобору, подал знак следо­вать дальше. —  Печальная история, — бормотал он, когда они в на­ступивших сумерках возвращались в больницу. — Врачи вступают в сговор с хозяевами веселых домов, наживаются на падших женщинах, не лечат их, не дают необходимые ле­карства, зато заставляют платить огромные деньги за бес­полезные снадобья. Так чем же они лучше грабителей и убийц? Я обо всем этом знал и раньше, но сегодня не сумел совладать с собой... Поведение этих врачей не уклады­вается в моей голове. —  А мне не понятно, как могли вступить в сговор с бан­дитами отец и сын Инода? Ведь они подрабатывают в на­шей больнице, а сейчас к тому же благодаря ее авторитету стали квартальными врачами. —  Не будем говорить о них. С ними-то мы как-нибудь справимся — все же они подрабатывают и в нашей больни­це. А вот как быть с такими, как Арамаки и Сэкиан? —  А что они? Такие же негодяи, как Инода, — сказал Нобору. —  Но ведь они тоже люди, — вздохнул Ниидэ. — Хотя это ужасно, что мы вынуждены их признавать за людей. У них, должно быть, есть семьи. И что делать, если как врачи они не состоялись, а зарабатывать на жизнь по-ино­му, чтобы прокормить жену и детей, не научились? Вот они и выбирают скользкую дорожку, где хватает тех крох зна­ний, которые они когда-то приобрели. —  Но ваша логика противоречит здравому смыслу, — возразил Нобору. —  Не знаю, не знаю, — покачал головой Ниидэ. — Честно говоря, на логику мне наплевать. Для меня ясно од­но: этот — человек и тот — человек; тот хочет жить и этот имеет право на существование. А дело все в том, что где-то что-то неправильно. Но где и что конкретно? Мне, старику, не понять. Нобору хмыкнул, вспомнив, как этот «старик» не­сколько минут назад уложил пятерых молодчиков. Он не выдержал и расхохотался. Ниидэ подозрительно поглядел на него. — Не обращайте внимания, — сквозь смех пробормотал Нобору. — Это так, последствие нервной встряски. Соловей-дурачок 1 Район, получивший в народе название «Зады Идзу-самы», тянулся от храма Каннэйдзи до особняка правителя Идзу Мацудайры, которого местные жители называли «Идзу-сама». Помимо нескольких лавок и расположенного на территории храма небольшого чайного домика, в этом тихом месте были дома удалившихся от дел торговцев, а также приказчиков и содержанок. За домами расходились узенькие, кривые переулки, в которых при­шлый человек непременно запутался бы. В переулках сто­яло сорок семь приземистых строений, напоминавших длин­ные бараки, разделенные на комнатушки — каждая с от­дельным входом. Двенадцать из них были совершенно не­пригодны для жилья, семь или восемь пустовали в ожидании жильцов, в прочих же двадцати семи домах жило чуть более полутора сотен человек. Нобору впервые пришел в это место. Он сопровождал Ниидэ, которого пригласили осмотреть человека по про­звищу «Соловей-дурачок». Ветреный сентябрьский день уже клонился к вечеру, когда они, обойдя нескольких пациентов, вышли на дорогу, по которой стелился дымок из очагов — местные жители готовили ужин. Ниидэ был здесь частым гостем, его то и дело окликали прохожие, приветствовали сидевшие у порогов в ожидании ужина мужчины. Один даже окликнул Ниидэ с крыши, и со­провождавший врачей управляющий Ухэй не преминул сде­лать ему замечание. —  Эй, Ясукэ, и не стыдно тебе? Разве можно здоро­ваться с уважаемым доктором, сидя на крыше? Уж кучеру-то следовало бы знать правила приличия. Быстренько сле­зай вниз! —  Если я слезу, крыша улетит. Разве не видишь, какой ветер? —  Не болтай глупостей! —  Чем ругать меня, господин управляющий, подними­тесь-ка лучше сюда и убедитесь, что я не вру, — возразил Ясукэ. — Я здесь сижу вроде бы заместо груза, а стоит мне слезть, как крышу мигом унесет ветром. —  Послушай, Ясукэ, — расхохотался Ниидэ. — Так ты собираешься там сидеть, пока не уляжется ветер? —  А что мне остается? Если крышу снесет, придется ис­кать новое жилище, а я еще за это не расплатился. Да вы не беспокойтесь за меня, уважаемый доктор. —  Ну и тип! Никакого с тобой сладу! — воскликнул Ухэй. Мужчина на крыше что-то ответил, но ветер отнес его слова в сторону. Ухэй смущенно поцокал языком и, покрикивая на ша­ливших на дороге детей и поругивая хозяек, жаривших рыбу прямо на улице, повел Ниидэ к дому Дзюбэя. Дзюбэю исполнился сорок один год, у него была жена О-Мики и семилетняя девочка О-Томэ. Он издавна торго­вал галантереей и сначала служил в мелочной лавке Моригути в районе Бакуротё. Лет двадцать тому назад, когда Дзюбэй собирался открыть собственное дело, он сошелся с распутной женщиной, растратил много хозяйских денег и был с позором изгнан из лавки. Счастье, что хозяин оказал­ся добрым человеком и не засадил его в долговую яму. С тех пор Дзюбэй переменил множество профессий, а со своей нынешней женой познакомился, когда стал разносчи­ком горячей лапши. Вскоре они поженились, и хозяин лав­ки, где прежде служил Дзюбэй, одолжил ему с рассрочкой на два месяца кое-какую мелочь для торговли вразнос. И вот уже пятнадцать лет Дзюбэй бродил по городу с лотком, то здесь, то там раскладывал для продажи товар, но заработки были невелики, и ему так и не удалось выбраться из барака, где он снимал комнату. За эти годы О-Мики родила ему троих детей, из которых двое умерли совсем маленькими. Неделю назад Дзюбэй отп­равился со своей единственной дочерью в баню, и там вдруг с ним начало твориться странное. Он раздел девочку и по­вел ее в общую купальню. Там дочка неожиданно споткнулась и упала, а Дзюбэй почему-то обрушился с бранью на мывшегося рядом мужчину и принялся его избивать. Потом поднял девочку с пола и спокойно сказал: —  Вот ты упала и доставила беспокойство чужому дяде. Старайся смотреть под ноги. Вид у Дзюбэя был настолько странный, что избитый даже не рассердился и лишь удивленно глядел на него. Вернувшись домой, Дзюбэй взял длинную жердь, при­слонил к притолоке, подвесил на нее плетеную бамбуковую корзину, а сам уселся против корзины и замер. На рас­спросы жены не отвечал, лишь махал руками и шептал: —  Тихо, не то спугнешь соловья, а он стоит тысячу зо­лотых монет. —  Какой там еще соловей? —  Наконец-то он мне попался! Слышишь, как заливает­ся. Такое пение тянет на тысячу золотых. Он снова поглядел на корзину, прислушался, потом обернулся к жене и сказал: —  Теперь уж мы выберемся из бедности. С того дня Дзюбэй перестал таскаться со своим лотком по городу и, если не спал и не ел, усаживался напротив кор­зины и с блаженным видом глядел на нее. Бывало, он даже просыпался среди ночи, беспокойно прислушивался, потом, удовлетворенно кивнув головой, садился перед корзиной и бодрствовал до утра. Когда О-Мики пыталась уговорить его сходить на заработки, он озадаченно глядел на нее. —  Зачем это? Мы продадим соловья, и вырученных де­нег нам с лихвой хватит до конца жизни. Все это успел сообщить по дороге к дому Дзюбэя управ­ляющий Ухэй. Осмотрев Дзюбэя, Ниидэ не обнаружил каких-либо признаков психического заболевания. Он предложил и Нобору осмотреть его. Тот достал из корзины Такэдзо свечу, зажег фитиль и стал изучать зрачки Дзюбэя. —  Должно быть, вы считаете меня сумасшедшим, — с  жалостью глядя на них, произнес Дзюбэй. — Но вы глубоко ошибаетесь. Я вполне здоров и вообще никогда в жизни не обращался к врачам за помощью. В это время с улицы донеслись детские голоса. Прыгая по дощатому тротуару, дети кричали: «Тёдзи воришка, Тёдзи воришка!» —  Опять они за свое, — поцокал языком сидевший на пороге Ухэй. — И чего эти чертенята издеваются над Тёд­зи? Он вышел наружу. Покончив с осмотром, Нобору обернулся к Ниидэ и по­качал головой. Уже совсем стемнело, и сильно чадивший фонарь, казалось, усугублял и без того мрачную атмосфе­ру, царившую в комнате. Кроме пары скамеек и домашнего алтаря, там ничего не было. Лишь в углу громоздились три тюка — по-видимому, с товарами. Ниидэ поднял глаза на притолоку, поглядел на жердь с подвешенной к ней корзи­ной. —  Что у тебя там? — спросил он, указывая пальцем на корзину. —  Тсс, — остановил тот Ниидэ. — Не говорите так громко. Разве вы сами не видите, что там? —  Пустая корзина. —  У вас, наверное, зрение не в порядке, потому и не ви­дите. — Дзюбэй поднял указательный палец и, склонив го­лову, зашептал: — Если вам ничего не видно, то слышать-то вы слышите? Вы только прислушайтесь... Ну как? Ниидэ молчал. —  Да это же соловей поет, тысяча золотых ему цена, и скоро должен появиться покупатель, — шепотом произнес Дзюбэй. Вскоре Ниидэ поднялся и, сказав О-Мики, что снова зай­дет, вышел на улицу, где его поджидал Ухэй. Уже совсем стемнело, и Такэдзо зажег фонарь. —  Этот Тёдзи, которого дразнили детишки, — не сын ли Горокити, которого я однажды осматривал? — спросил Ниидэ. —  Он самый, — ответил Ухэй. — В этих бараках полно сплетниц — болтают много лишнего, а детишки прислуши­ваются и дразнят тех, кто послабее и беззащитней. —  А как себя чувствует жена Горокити? —  Не слишком здорова, но нет у нее времени разлежи­ваться — надо семью содержать... Ну, а что вы скажете на­счет Дзюбэя? —  Пока ничего определенного. — Ниидэ прикрыл лицо от пыли, поднятой порывом ветра с земли. — Буду присы­лать к нему Нобору. Посмотрим, как пойдет дальше. На мой взгляд хуже, чем сейчас, не станет. Ниидэ простился с Ухэем и пошел в сторону больницы Коисикава. 2 Но дороге в больницу Ниидэ спросил у Нобору, с какой целью он зажег свечу. Нобору ответил, что в бытность его в Нагасаки один голландский врач описал схожие симптомы у больного с опухолью мозга. В этом случае, если поднести к глазу свет, возникает дрожание зрачков. Вот он и решил проверить, но у Дзюбэя ничего подобного не наблюдается. —  Какое же, по-твоему, у Дзюбэя заболевание? — спро­сил Ниидэ. —  Ума не приложу. Вроде бы в организме аномалий не наблюдается. Признаков бытового сифилиса тоже не заме­тил. Может быть, непроизвольная симуляция? —  На предположениях диагноз строить нельзя. —  Я исхожу не из предположений, а из условий жизни больного. Пятнадцать лет человек работал, не жалея сил, а жить легче не стало; он лишился двоих детей, и никакой на­дежды на то, что когда-нибудь выбьется из нужды, а ведь ему уже сорок один; в этих условиях навязчивая идея разбогатеть вполне могла привести к нарушениям в психике, ко­торые проявились в форме галлюцинаций. Ниидэ молча выслушал Нобору, но ничего не сказал, лишь посоветовал еще раз посетить Дзюбэя, когда выдастся свободное время. Спустя несколько дней Нобору снова собрался к Дзюбэю. Ниидэ вручил ему небольшой сверток с деньгами, ко­торый надлежало передать управляющему, а также попро­сил осмотреть больных в семье поденщика Горокити, жив­шего в том же бараке близ колодца. С тех пор Нобору несколько раз посещал этот барак. Дзюбэй, которого соседи прозвали «Соловей-дурачок», по-прежнему целыми днями просиживал у своей бамбуковой корзины. У Горокити была жена О-Фуми и четверо детей, в том числе семилетний Тёдзи — тот самый, которого обзывали воришкой соседские дети. Горокити был на год старше жены — ему исполнился тридцать один, старшему сыну, Торакити, было восемь, за средним, Тёдзи, следовали шести­летняя О-Миё и двухлетняя О-Ити. Тёдзи с первого посеще­ния привязался к Нобору; еще издали завидев его, он мчался навстречу и не отходил, пока тот не возвращался в больни­цу. Когда Нобору зашел к ним во второй раз, Тёдзи поти­хоньку показал ему корзину, полную плодов гинкго, и по­обещал при следующем посещении подарить ему такую же корзину. —  Где же ты их раздобыл? — удивился Нобору. —  В поместье Идзу-самы. Там растет большое дерево гинкго, и, когда дует ветер, часть плодов падает с веток за забор. —  И тебе удалось так много набрать? —  Больше меня никто не набирает, — гордо ответил Тёдзи. Он подошел к черному входу на кухню, вырыл сбоку ямку в земле и высыпал в нее недоспелые, пахнущие свежей зеленью плоды. —  Мы все ходим за гинкго, но я собираю быстрее всех, — повторил он. — Завтра снова пойду — ведь за них хорошо платят. —  А почему ты закапываешь их в землю? — спросил Нобору. —  Когда они полежат в земле несколько дней, скорлупа легко отходит от плода. А сами плоды мы моем и потом су­шим на солнышке. В этот момент к ним подошла женщина лет тридцати и нахально уставилась на Нобору. Ее полная грудь перехо­дила без малейшего признака талии в широкие и мощные бедра. Плоское лицо было грубо подмалевано, а перекра­шенные в рыжий цвет редкие волосы, обильно смазанные дешевым маслом, блестели. —  Господин доктор, — жеманно проговорила она, — меня зовут О-Кину, а живу я в конце этого барака. Знаете, последнее время у меня часто болит голова. Не зайдете ли как-нибудь осмотреть меня? — Голос у нее был хриплый и противно слащавый. Нобору молча кивнул и поспешно вошел к Горокити. На обратном пути он заглянул к управляющему. Его жена, О-Тацу, предупредила Нобору, что женщина, которая с ним заговорила, распутная. —  Отвратительная баба, — поддержал жену Ухэй, — и такая хитрющая. Сняла здесь комнату, не предупредив хозя­ина, что долгое время пробыла в публичном доме. Она и те­перь продолжает заниматься своим ремеслом, приманивает женатых мужчин, из-за чего здесь у нас что ни день скандалы. В публичном доме у нее были три постоянных клиента. Один из них даже пообещал на ней жениться, да только средств не хватило. Тогда О-Кину завлекла в свои сети про­давца циновок Рюкити. Тот по уши в нее влюбился и снял в здешнем бараке для нее комнату. Добрый по характеру, Рюкити оказался у О-Кину под каблуком и безропотно ис­полнял все ее желания, хотя дела его шли не блестяще. На деньги, которые он приносил, О-Кину содержала молодого любовника, о чем Рюкити по простоте душевной даже не подозревал. Юноша был на пять или шесть лет моложе О-Кину. Развращенный до крайности красавчик помыкал О-Кину, а та в нем души не чаяла, похвалялась им перед сосе­дями, но никому не рассказывала, кто он, где живет и чем занимается. Приходил он к ней после полудня. Завидев его, О-Кину преображалась. Радостно напевая, она носилась по комнате, готовя выпивку и закуску. Потом они закрывали ставни и так рьяно занимались любовными утехами, что доски пола жалобно скрипели и, казалось, вот-вот выскочат из пазов. Даже видавшие виды соседи, прислушиваясь к сто­нам и крикам О-Кину, с укоризной качали головами. А дети  с испугом шептались: «Тетушку О-Кину убивают!» Прово­див своего любовника, О-Кину жаловалась соседям: «Мой-то сегодня был такой сердитый, кричал на меня. Должно быть, вы слышали, как я плакала». Соседки посмеивались в ответ и понимающе переглядывались. Эта О-Кину совращала соседей — молодых и старых, уродливых и красивых. Но этого ей было мало. Уходя в го­род, она неизменно возвращалась с незнакомым мужчиной. А чтобы никто не посмел ее упрекнуть в распутстве, сплет­ничала, подслушивала, разносила слухи по всему кварталу, болтала, что этот, мол, «спит с чужой женой», а тот «живет не по средствам» — значит, ворует. Причем жертвами ее были семьи бедные, не способные постоять за себя. —  Последнее время она ополчилась на семью Горокити, — тяжело вздохнув, сказал Ухэй. — Чувствует, что все настроены против нее, вот и старается оболгать других. —  Отчего же вы не изгоните ее отсюда? — спросил Но-бору. —  С такой бабой непросто справиться, — пробормотал Ухэй, оглядываясь на отошедшую в сторону жену. — Мы бы уже давно вышвырнули ее отсюда, да силенок не хва­тает. Нобору вспомнил ее крепко сбитое, похожее на ступу те­ло, мелкие завитки смазанных маслом крашеных волос, плоское, покрытое густым слоем белил лицо, плотоядный взгляд и ощутил, как от отвращения и страха у него на за­тылке встают дыбом волосы. «И как только таких земля носит», — подумал он про се­бя. Да, в каждом бараке можно встретить лишившегося рас­судка человека, вроде Дзюбэя, в каждом бараке можно столкнуться и с беспутной, потерявшей стыд женщиной — такой,как О-Кину. Это не ее вина, сказал бы Ниидэ, у падшей женщины тяжкая жизнь, а развратом занимаются не только бедные, но и вполне обеспеченные. Причем кое-кто из них еще даст фору О-Кину. И все это от невежества и темноты... Выслушав воображаемую тираду Ниидэ, Нобору горько усмехнулся... В конце октября с согласия Ниидэ он отправился наве­стить родителей. Ему сообщили, что у матери болят ноги и  она не встает с постели. Много лет тому назад она заболела подагрой и с тех пор при резкой перемене погоды страдала от приступов невыносимой боли, неделями, а то и месяцами лежала пластом. В минувшем году Нобору по приезде из Нагасаки отправился прямо в больницу Коисикава и вот уже около года не заглядывал в родительский дом. После всего, что случилось, ему и не хотелось там бывать. Но на этот раз он решил пересилить себя и повидаться с родите­лями — тем более что Ниидэ предупредил его о предсто­ящем разговоре с Амано. Он прибыл около полудня. Отца дома не было — сказа­ли, что он пошел с визитом к больному. Дверь отворил не­знакомый ученик отца. Нобору сразу прошел к матери в спальню. У изголовья сидела молоденькая девушка и чи­тала больной книгу. Нобору почему-то сразу догадался, что это Macao. По-видимому, девушка не ожидала встретить его здесь, густо покраснела и, что-то смущенно пробормотав, положила книгу и выскочила из спальни... 3 Нобору провел у матери около часа и ушел, не дождавшись отца. Мать жаловалась, что стали болеть и бедра, и теперь она с большим трудом может самостоятельно вставать с постели. Прослышав об этом, семейство Амано отправило млад­шую дочь поухаживать за матерью Нобору. В отличие от старшей сестры, Тигусы, она была худенькой, небольшого роста, грациозной, как молодая лань. Выражение ее мило­видного личика менялось столь же быстро, как вода в гор­ной реке. «Как родные сестры могут быть так непохожи?» — удив­лялся Нобору. Тигуса была настоящей красавицей с изысканными ма­нерами. Чем-то она напоминала прекрасный, источающий  божественный аромат цветок. Но, к собственному удивле­нию, сейчас Нобору по душе была Macao, и его влекло к ней гораздо сильнее, чем когда-то к Тигусе. Когда мать обмолвилась об их женитьбе, он попросил подождать: мол, ему надо разобраться в своих чувствах. Мать, должно быть, все поняла и, прощаясь с Нобору, сказала: —  Благодарю тебя, теперь я спокойна. Ее успокоило не только то, что сын, по-видимому, ув­лекся Macao, но и перемены в его настроении: как можно было догадаться по его рассказу, Нобору был доволен рабо­той в больнице Коисикава и больше не сердится на отца, ко­торый отправил его к Ниидэ. —  После истории с Тигусой мы очень беспокоились за тебя, не знали, как ты отнесешься к новой работе. Ниидэ говорил, что тебе там сначала все не нравилось. —  Напротив, мне просто повезло, — улыбаясь, ответил Нобору. Посоветовав матери держать ноги в тепле и следовать строгой диете, Нобору простился и пошел в больницу. Macao проводила его до порога. Он попросил пригляды­вать за матерью. Она ответила, что будет ждать его прихо­да, и долгим взглядом посмотрела ему в глаза. Выйдя на улицу, Нобору вдруг почувствовал, как его за­хлестнула радость. Он запомнил долгий взгляд Macao, ее длинные ресницы, которыми она прикрыла глаза, пытаясь утаить вспыхнувшее в них чувство. «Ну а Тигуса?» — подумал он и решительно покачал го­ловой. Воспоминания потеряли свою остроту, и он уже не испытывал к ней любви, лишь холодное безразличие и даже неприязнь. Наверно, он и сам уже не тот. Работа в больнице изменила его самого и его взгляды. И, честно говоря, он был рад этому. Он теперь многое познал в человеческой жизни, повидал людей в самых различных обстоятельствах, узнал, как вли­яют на них несчастья, бедность, болезни. И этот опыт по­зволил ему постичь различие между Тигусой и Macao. —  И все же не следует горячиться, — пробормотал он, невольно подражая Ниидэ. — Да, Macao мне нравится, но не будем спешить, не будем спешить... Нобору почувствовал, как его лицо заливает краска. Чтобы вернуть душевное равновесие, он надумал тут же за­няться чем-то полезным. Был только третий час, и он, не заходя в больницу, отправился в район «Задов Идзу-самы». Прежде всего он решил заглянуть к Дзюбэю, но, когда проходил мимо дома управляющего, тот выскочил на улицу и окликнул его. —  Я как раз собирался отправить посыльного к вам в больницу, — расстроенно пробормотал Ухэй. — Случилось несчастье. Целая семья пыталась покончить жизнь само­убийством. Приходил доктор Коан, но он смог лишь ока­зать первую помощь... Нет, это не с Дзюбэем — тот по-прежнему глядит на своего соловья в корзине. Несчастье случилось с семьей Горокити! —  Как это произошло? —  Отравились, — мрачно сказал Ухэй, спеша за Нобо­ру. — Доктор Коан сказал, что они выпили крысиного яда. В доме стоит ужасный запах. 4 Младшая девочка О-Ити скон­чалась сразу, остальные дети были в тяжелом состоянии. Меньше яд подействовал на Горокити и его жену. Когда во­шел Нобору, в комнате стоял тошнотворный запах серы и какой-то кислятины. —  Простите, господин доктор, что доставили нам не­приятности, — с трудом шевеля губами, прохрипел Тёдзи, завидев Нобору. —  Почему ты просишь прощения? — с мягкой улыбкой спросил Нобору. — Ведь ты не совершил ничего дурного. Тёдзи прокашлялся и едва слышно сказал: «Гинкго». Го­ворить ему было трудно, и Нобору приблизил ухо к его гу­бам. Оказывается, он не забыл свое обещание насчет пло­дов гинкго, но у матери не хватило денег на муку и при­шлось их продать. —  Не думай об этом, Тёдзи. Честно говоря, я не очень гинкго люблю, да и о твоем обещании совершенно забыл. Так что не беспокойся. И вообще, это не по-мужски — переживать из-за такой мелочи. —  В следующий раз обязательно подарю. Если в этом году не успею, то в будущем. —  Договорились. Они согнули мизинцы на правой руке и соединили их. Пальцы Тёдзи были очень горячие, но какие-то вялые. «До будущего года надо еще дожить, крепись, Тёдзи, стоит ли умирать из-за этой отравы», — бормотал Нобору. Он выпи­сал рецепт, отправил в больницу посыльного за лекарством и просил передать Ниидэ, что, по-видимому, задержится здесь на всю ночь. В четыре часа скончалась шестилетняя О-Миё, а к ве­черу умер старший сын Таракити. Покойных потихоньку переносили в дом управляющего. Из детей оставался в жи­вых один лишь Тёдзи. Горокити и его жена О-Фуми, види­мо, понимали, что происходит, но ничего не говорили. Но­бору взял микстуру, доставленную из больницы, и напоил Тёдзи. Того сразу вырвало — организм не принимал жидко­сти. Горокити же и его жена наотрез отказались пить лекар­ство. —  Как вам не стыдно! — не сдержавшись, крикнул Но­бору. — Люди так беспокоятся за вас, а вам наплевать! В конце концов они, морщась, проглотили микстуру. Вечером появился доктор Коан — полный мужчина лет сорока. Не обращая внимания на Нобору, он наспех осмо­трел супругов и Тёдзи и, скорчив кислую гримасу, ушел. Вскоре заглянул Ухэй и предложил Нобору разделить с ним ужин. У Нобору с утра во рту не было маковой росинки. Он попросил соседку подежурить в его отсутствие и отправился к Ухэю. Пока он ел рис и жареную рыбу с соленьями, управляющий вкратце рассказал о случившемся. Около семи утра Горокити заглянул к соседям и, сказав, что с женой и детьми идет помолиться в храм Асакуса, за­пер дверь и ушел. Никто из соседей не усмотрел в этом ни­чего подозрительного, хотя всем семейством ходить в храм на молитву здесь было не принято. —  Насчет храма они соврали, — продолжал Ухэй. — На  самом деле они потихоньку, чтобы никто не заметил, тут же возвратились домой. Это не составило труда, поскольку все соседки о чем-то болтали у колодца. После полудня жившая рядом О-Кэй услышала стран­ные стоны и какую-то возню, доносившиеся из дома Горокити. Она испугалась и подняла крик, на который сбежа­лись соседи. —  Но отчего все семейство вдруг решило покончить жизнь самоубийством? — спросил Нобору, отложив в сто­рону палочки для еды. —  Не знаю, — ответил Ухэй. — У постоянно голодных людей может быть много причин для самоубийства. Под­толкнуть их к смерти способна любая мелочь. Уж очень тяжко им живется на этом свете. Поблагодарив за ужин, Нобору поднялся из-за стола и направился было к двери, но вдруг, вспомнив о чем-то, спросил: —  Скажите, а этот доктор Коан к вам заходил? —  Заходил, — сердито ответил Ухэй. — Хотел выяс­нить, кто заплатит за выписанные им лекарства. О состо­янии больных — ни слова. Сказал лишь, что лекарства стоят столько-то, и потребовал, чтобы ему как можно быстрей уплатили. Доктор он никудышный, но известен по всей округе своей жадностью. —  Насчет того, что «никудышный», я с вами не согла­сен. Он своевременно и со знанием дела оказал первую по­мощь. Нобору вышел наружу. Небо заволокло облаками, дул пронизывающий ветер. В большинстве бараков двери были закрыты, кое-где сквозь щели пробивался свет. Доски, по которым ступал Нобору, громко скрипели. Не доходя до дома Горокити, он вдруг остановился: до него донеслись странные, тоскливые звуки. Казалось, что они идут из-под земли. —  Что с вами? Нобору вздрогнул от неожиданности и не сразу понял, что это Ухэй. —  Ах, вот оно что! Вас испугали эти звуки? — рассме­ялся Ухэй. — Это заклинания! Вам, наверно, такой обычай неизвестен. Подойдите поближе. Нобору послушно последовал за Ухэем. Вскоре они уви­дели у колодца нескольких женщин с фонарями. Они подхо­дили к колодцу по двое и, склонившись над ним, кричали: «Эй, Тёдзи, эй, Тёдзи!» Их печальные, умоляющие голоса эхом отзывались в колодце, отражались от его стенок и дна, обретая неестественное, какое-то потустороннее звучание, от которого мороз продирал по коже. —  Они просят Тёдзи остаться, — шепнул Ухэй. — Счи­тается, что колодец уходит глубоко под землю, и если вы­кликать в него имя человека, который вот-вот уйдет из жиз­ни, он обязательно вернется в этот мир. На небе не было ни звездочки. Ветер поднимал пыль на темной дороге. Он был несильным, но пронизывал до ко­стей, будто напоминая, что зима не за горами. Нобору по­стоял, прислушиваясь. Он надеялся, что Ниидэ, узнав от по­сыльного о случившемся, зайдет, но тот так и не появился. Нобору просидел в доме Горокити до одиннадцати часов, потом отправился соснуть к управляющему. На новом месте обычно не спится, но он вспомнил встречу с Macao, подумал о возможной женитьбе и, ощутив блаженное чувство сча­стья, незаметно уснул. Его разбудили около трех утра. —  Извините, что побеспокоили, но Тёдзи очень просит вас прийти к нему. Мы объяснили, что ночь на дворе и вы отдыхаете, но он настаивает. —  Наверное, кризис, — пробормотал Нобору, вставая. —  Не могу знать. На все уговоры он отвечает: «Хочу сейчас же видеть доктора!» —  Который час? —  Четвертый. — Ухэй, зябко поеживаясь, закутался в ночное кимоно. — Сюда пришла О-Кэй — она вас прово­дит. —  Иду. Только переоденусь. О-Кэй была та самая соседка Горокити, которая первой узнала о случившемся. С тех пор она неотлучно дежурила возле больных. Это она собрала соседок, командуя не хуже мужчины, помогала переносить умерших детей в дом Ухэя, кипятила чай и ухаживала за Горокити, его женой и Тёдзи. Теперь она удрученно шла впереди Нобору, светя ему фона­риком. —  Доктор, вы спасете Тёдзи? Он выживет? — спросила О-Кэй, когда они подходили к дому Горокити. —  Выживет, если протянет до утра, — мрачно сказал Нобору. —  Понимаю, — вздохнула О-Кэй. — А эта О-Фуми, жена Горокити, тоже хороша. Ну хоть бы посоветовалась сначала со мной. Так нет — сразу травиться! 5 Внезапно О-Кэй остановилась и, прижав передник к лицу, заплакала. — Знаете, доктор, — проговорила она сквозь слезы, — мы с О-Фуми были как родные сестры. Ведь и моя семья не­богатая, живем впроголодь, и другим ничем особым помочь не можем. Но до сегодняшнего дня мы с О-Фуми советова­лись друг с другом по любой мелочи, как говорится, дели­лись последней щепоткой соли. — О-Кэй умолкла, стараясь подавить рвавшиеся из горла рыдания. — В самом деле, мы ладили между собой лучше, чем родные. Отчего же она не поделилась со мной, не пришла за советом, когда дело кос­нулось жизни и смерти? Уж если у них была такая веская причина, чтобы уйти из жизни вместе с детьми, ну хоть бы словом обмолвилась — сказала бы, так, мол, и так... Нобору молчал. Он уже встречался с такими людьми, знал, как бедняки готовы протянуть друг другу руку помо­щи. Бедные люди могли рассчитывать на поддержку лишь таких же бедняков — соседей по дому, по кварталу. ...Дружили, как родные сестры, делились последней ще­поткой соли, а когда речь зашла о смерти, даже словом не обмолвились... То ли стеснительность сверх всякой меры, свойственная беднякам, то ли самолюбие и упрямство заставили Горо­кити и его жену скрыть от всех свое намерение уйти из жиз­ни.  Во всяком случае, О-Кэй не следовало винить их в  скрытности. Так по крайней мере считал Нобору. Да и она сама в глубине души это понимала. —  Господин доктор, помогите Тёдзи. Трое детей отошли в мир иной — их уже не вернешь. Так спасите хотя бы его, — молила О-Кэй. —  Сделаю все возможное, — ответил Нобору. В доме Горокити помимо О-Кэй неотступно дежурили еще две соседки. Тёдзи лежал на спине с широко раскры­тыми глазами и судорожно ловил ртом воздух. Временами он тихо постанывал, поворачивая голову то вправо, то вле­во. —  Я здесь, Тёдзи, — негромко сказал Нобору, усажива­ясь у изголовья и заглядывая мальчику в глаза. — Зачем ты просил меня прийти? —  Господин доктор, я вор, — осипшим голосом прошеп­тал он. — Я просил позвать вас, чтобы признаться: я вор. —  Давай поговорим об этом потом. —  Нет, я должен признаться сейчас, потом будет по­здно. — Тёдзи говорил, как взрослый. — Я... забор позади дома Симая... Вы меня слышите, доктор? —  Слышу, слышу. —  Я оторвал доски от забора позади дома Симая и ута­щил их домой. Я поступил нехорошо... Мне приходилось воровать и прежде. Отец и мать ругали меня. На этот раз они разозлились по-настоящему, сказали: все указывают на тебя пальцем, обзывают воришкой; такого позора больше терпеть нельзя... Вот и решили умереть все вместе... Дайте мне воды. Нобору сделал знак женщинам. О-Кэй схватила чашку, но он ее остановил и попросил чистое полотенце. От частой рвоты у Тёдзи распухло горло. Поэтому Нобору взял у О-Кэй полотенце, смочил конец в воде и сунул мальчику в рот. —  Попытайся пососать. Не спеши, потихоньку, — ска­зал он Тёдзи. Мальчик попробовал, но у него сразу же начался при­ступ рвоты, и он, скорчившись, упал на постель. —  Доктор, это я во всем виноват, — пробормотал он, отдышавшись. — Вы на отца и мать не сердитесь, простите их. Это я во всем виноват. —  Я все понял, — Нобору сжал горячую руку Тёдзи, — но теперь тебе говорить трудно, надо успокоиться и уснуть. —  Очень хочется пить, — пробормотал Тёдзи, закрывая глаза. —  Ничего, скоро ты сможешь вволю напиться, — про­бормотал Нобору, тихо поглаживая руку мальчика. Глаза Тёдзи были полуоткрыты, между веками просве­чивали белки. У крыльев носа выступили фиолетовые пят­на, дыхание еще более участилось и стало прерывистым. —  Доктор, — прошептала стоявшая рядом О-Кэй. — Так дышат перед смертью. Я знаю, это предсмертное дыха­ние. Сделайте же что-нибудь, доктор! Сделайте что-нибудь! —  Оставьте его, дайте ему умереть спокойно, — послы­шался голос О-Фуми. Все мгновенно обернулись туда, где лежали Горокити и О-Фуми. До сих пор они не произнесли ни слова, лежали без малейшего движения. И вдруг О-Фуми заговорила. Загово­рила таким хриплым голосом, что его трудно было принять за человеческий. Она лежала на спине с закрытыми глаза­ми, губы едва шевелились, с трудом выговаривая слова: —  Я знала, что Тёдзи воровал, знала еще до того, как мне наябедничала О-Кину. Не его в этом вина... —  А о чем тебе говорила О-Кину? — встрепенулась О-Кэй, подойдя к ее постели. —  Оставьте мальчика, — повторяла О-Фуми, не отве­чая на ее вопрос. — Дайте ему умереть. Так будет лучше и для него самого, и для всех нас. —  О-Фуми, скажи правду: что говорила эта подлая тварь о Тёдзи? — настаивали О-Кэй, заглядывая ей в гла­за. — Что она говорила? —  Симая позвал к себе Горокити и заявил: О-Кину видела из окна своего дома, как Тёдзи воровал у них доски, и готова быть свидетелем. — Лицо О-Фуми болезненно перекосилось. —  Ах, эта старая потаскуха! —  Не надо, О-Кэй. На О-Кину вины нет, это мы во всем виноваты. —  Гадина! — закричала О-Кэй, гневно сверкая глаза­ми. — Да как смеет эта уродина, эта развратная тварь, эта доносчица строить из себя благородную! —  Перестань, умоляю тебя, О-Кэй. Прости, я доставила  тебе столько неприятностей. Не принимай то, что случи­лось, близко к сердцу, и Тёдзи тоже оставьте в покое, дайте ему умереть. Тёдзи скончался на рассвете. Горокити и О-Фуми спали, когда он испустил дух. О-Кэй молча подняла тело и отнесла в дом Ухэя. Там же обмыли и обрядили всех четверых и перенесли их в пустовавший соседний дом. Провожая глазами О-Кэй, уносившую Тёдзи, Нобору шептал: —  Ну, теперь все братья и сестры собрались вместе. Пусть им сопутствует на том свете мир и покой. С рассветом похолодало, у Нобору стали мерзнуть колени и пальцы. Он погасил фонарь и подбросил угля в печурку. —  Скажите, доктор, — неожиданно послышался голос проснувшейся О-Фуми, — Тёдзи очень мучился перед сме­ртью? —  Нет. — Нобору убрал руки от раскалившейся печур­ки. — Он скончался без страданий. —  Правда не мучился? —  Когда человек умирает, страдания оставляют его. Тем, кто глядит на умирающего, кажется, что он мучается. На самом же деле он уже ничего не чувствует. Я не заметил и тени страдания на лице Тёдзи. О-Фуми обернулась в сторону спавшего мужа и некото­рое время глядела на него, потом снова легла на спину и попросила воды. Нобору протянул руку к посудине, в кото­рой приготовлял микстуру, потом передумал и подал ей заварочный чайник с остывшим чаем. —  Пейте маленькими глотками прямо из носика — так удобней, — предупредил он. С мучительной гримасой О-Фуми сделала несколько глотков. Горокити повернулся во сне и стал похрапывать. Его тихий храп свидетельствовал скорее не об усталости, а о спокойствии человека, освободившегося от физических и душевных мук. О-Фуми долго всматривалась в лицо мужа, потом тихо сказала: —  Мы уже десять лет как поженились, но я впервые вижу, чтобы он так спокойно спал. 6 — Доктор, почему вы не позво­лили нам умереть? — помолчав, спросила О-Фуми. — Мы долго думали и наконец решили уйти из жизни все вместе — иного выхода у нас не было. Отчего же все старались нам помешать? — Грешно умирать таким образом, — ответил Нобору. — Своими руками оборвать дарованную тебе жизнь — преступление. Тем более преступно вместе с собой забирать на тот свет ни в чем не повинных детей. И неужели вам непонятно, что соседи не могли да и не имели права бросить вас на произвол судьбы, молча наблюдать, как вы и ваши дети гибнут у них на глазах? О-Фуми надолго замолчала, потом осторожно прокаш­лялась и едва слышно стала рассказывать. Горокити родился в Фукагаве, а она — в Итабаси. Жили они в бедности, и Горокити с семи лет, а ее — с пяти застав­ляли нянчить младенцев. Отец Горокити был уличным тор­говцем рыбой, а отец О-Фуми что только не пробовал делать — был старьевщиком, чернорабочим, носильщиком. В двенадцать лет Горокити отдали в услужение торговцу лекарствами. Когда ему исполнилось семнадцать, он упал с лестницы, разгружая на складе ящики с товаром, и сильно повредил голову. Сразу он, кроме боли от ушиба, ничего не почувствовал, но спустя полгода вдруг начинал терять соз­нание или переставал понимать, где он и что с ним происхо­дит. Бывало, несет коробку с лекарствами, внезапно оста­новится перед шкафчиком и не понимает, что делать дальше и вообще куда и зачем он идет. Однажды такой при­ступ случился с Горокити, когда он взялся за тележку, чтобы погрузить на нее товар, — и двое суток он возил эту тележку по всему городу. О-Фуми познакомилась с ним, когда поступила на работу в маленькую харчевню. Горокити уже не служил у торговца лекарствами, а нанялся на склад грузчиком. Ему исполнился двадцать один год,  а О-Фуми — двадцать.  Они быстро подружились, захотели пожениться, но у родителей были иные планы — они намеревались продать О-Фуми в публич­ный дом. Она рассказала об этом Горокити, и они решили бежать из Эдо в Мито. —  Получилось так, будто я его вроде как соблазнила, — вздохнула О-Фуми. — В Мито мы прожили три года. За это время у нас родились Торакити и Тёдзи. Муж оказался чело­веком слабовольным, напоминала о себе и болезнь. Короче говоря, он никак не мог приспособиться к жизни на новом месте среди чужих людей, и в конце концов мы снова верну­лись в Эдо. Перед возвращением мы вместе с детьми отправились в Оараи. Прихватили с собой еду и полдня отдыхали, любова­лись морем. Ни до, ни после мы не испытали такого счастья, как в тот день — единственный за всю нашу жизнь... — Лицо О-Фуми на мгновенье озарилось счастли­вой улыбкой. ...Ничего хорошего возвращение в Эдо им не принесло. Приступы у Горокити прекратились, но он совершенно потерял интерес к жизни. Никакому ремеслу он не выучил­ся, и семья пробавлялась лишь случайными заработками. Тем временем семейство увеличилось — появились на свет О-Миё и О-Ити. О-Фуми стала брать работу на дом, но заработков уже не хватало, чтобы прокормить и одеть себя и детей. Торакити рос ленивым ребенком — толку от него никакого, а девочки были еще совсем малютки. Одна наде­жда была на Тёдзи — умного, смышленого мальчугана, который с детских лет старался помочь матери, заботился о ней... —  Вам, должно быть, этого не понять, доктор, — про­должала О-Фуми, — но у нас часто не хватало на всех еды, поэтому я всегда ела последней — подбирала то, что остава­лось. И когда Тёдзи замечал, что для меня ничего не останет­ся, он говорил, будто не голоден или у него болит живот, и не притрагивался к ужину, чтобы мне хоть немного доста­лось. А ведь ему тогда было то ли три, то ли четыре года... Всего три или четыре года, — повторила О-Фуми. — Он был хороший мальчик... ...Жили они впроголодь. Случалось, Горокити ничего не зарабатывал по нескольку дней, а то и целую неделю, и не  из чего было сварить даже кашу. Зимой часто не хватало денег на уголь и дрова. В такие дни Тёдзи подбирал любые щепки и тащил в дом. О-Фуми иногда замечала, что он при­таскивал обрезки со стройки, свежие ветви, обломанные в чужих садах, но у нее не хватало мужества ни отругать его, ни запретить — ведь дрова были так нужны. А теперь этот случай с Симаей — владельцем галанте­рейной лавки, который иногда обращался за помощью к Горокити и платил ему за это. Такое выпадало лишь несколько раз в год — во время генеральной уборки или очистки деревянных полов от грязи, — но все же давало какую-то прибавку к заработку. Позади лавки Симая построил себе маленький домик, при котором был сад, ого­роженный деревянным забором. Доски, прибитые по низу забора, сгнили от времени, гвозди проржавели, и доста­точно было небольшого усилия, чтобы доски отвалились. Тёдзи оторвал их, переломил пополам, получилась неболь­шая вязанка дров, которую он отнес домой. На следующее утро Симая прислал за Горокити посыльного. Тот обрадо­вался, решив,,что ему собираются предложить работу. В галантерейной лавке он увидел О-Кину. Она сказала, что Тёдзи украл доски — она сама это видела и, если понадобит­ся, может свидетельствовать. О-Кину добавила, что не в первый раз уличает Тёдзи в воровстве. Симая же не ругал­ся, но просил Горокити обратить внимание на сына и не допускать, чтобы тот пошел по скользкой дорожке. Вер­нувшись домой, Горокити не пошел на работу, а улегся на матрас и, заложив руки за голову, задумался... —  Это случилось пять, нет, шесть дней тому назад. В тот вечер, когда уснули дети, муж впервые заговорил о самоубийстве. Он говорил, а слезы текли у него из глаз, — прошептала О-Фуми, поглядев в сторону Горокити. О том, что Тёдзи воровал всякие мелочи, О-Фуми было известно, часто она слышала, как соседские дети обзывали его воришкой. Но сейчас был случай особый. Он оторвал доски от чужого забора, и имелся свидетель — О-Кину, которая заявила, что мальчик плохо воспитан и у него воровские наклонности... —  В тот вечер и на следующее утро мы долго разговари­вали с мужем и, когда окончательно решили уйти из жизни, сказали об этом детям. Дети нас поняли и согласились. — Голос О-Фуми звучал отрешенно. —  Не подумайте только, будто мы пошли на это из-за обиды на О-Кину, — встрепенулась О-Фуми. — Вовсе нет. Просто мы поняли, что так больше жить нельзя, что сама мысль о беспросветном будущем доставляет нам невыноси­мые муки. Мы, как и наши родители, жили впроголодь. Все наши силы мы отдавали добыванию хлеба насущного, и не было у нас ни минуты отдыха. Я и муж темные, неграмотные люди, не способные по-человечески воспитать своих детей. Вольно или невольно мы вынуждали Тёдзи воровать. Мы поняли, что ничего не сумеем дать нашим детям, кроме полуголодной нищенской жизни и страданий. И мы решили: чем так — лучше умереть! Дети умерли, мы с мужем тоже уйдем из жизни, если нам не будут мешать. Но главное — дети умерли, теперь и мы можем умереть спокойно... Послушайте, доктор, наверно, так говорить нехорошо, но почему нас не оставляют в покое, почему нам не дали умереть вместе с детьми? —  Ни один нормальный человек, кем бы он ни был, не имеет права допустить, чтобы у него умирали на глазах, — нехотя ответил Нобору. О-Фуми рассмеялась. Или это только показалось Нобо­ру. Может, он ослышался, может, то было хриплое дыха­ние, со свистом вырывавшееся у нее из груди... —  Выходит, видеть, как живой человек страдает, мож­но, а дать ему спокойно умереть — нельзя. — О-Фуми пока­чала головой. — Ну представьте, что вы помогли нам, спас­ли от смерти. А что дальше? Облегчит ли это наши страда­ния в будущем? Даст ли надежду на лучшую жизнь? Нобору молча опустил голову. Он не находил ответа на этот вопрос. И кто вообще мог бы на него ответить? И разве этот вопрос задавала только О-Фуми? Нет, это был крик всех обездоленных, всех страждущих, всех, кто напрасно пытается найти выход из безысходной нужды. Кто ответит на него без обмана? Возможно ли вообще дать им жизнь, достойную человека? Нобору с силой сжал кула­ки — так, что ногти впились в ладони. —  Доктор, кто там шумит на улице? — после долгого молчания спросила О-Фуми. Нобору очнулся от обуревавших его раздумий и прислу­шался. Снаружи доносились громкие голоса и ругань. —  Соседки, должно быть, решили расправиться с О-Кину. Выйдите, доктор — остановите их. Нобору даже не пошевелился. —  Умоляю, сделайте что-нибудь. О-Кину не виновата. Виновны во всем мы. 7 Уже совсем рассвело, но на землю опустился такой густой туман, что в нескольких шагах ничего нельзя было увидеть. По обочинам дороги женщины готовили завтрак прямо на улице. У очагов сидели только мужчины. Один из них, освещенный крас­ными отблесками пылавшего в очаге огня, окликнул Нобору и с громким хохотом махнул рукой в ту сторону, откуда доносились женские вопли. —  Бабы давно ожидали случая, чтобы отыграться на беспутной О-Кину. Она ведь для них хуже заклятого врага. Присядьте здесь, доктор, и лучше не вмешивайтесь — они сами разберутся, — сказал он. В тумане трудно было что-либо разглядеть, но в той сто­роне, где стоял дом О-Кину, слышался грохот, звон разби­ваемой посуды, вопли, среди которых особо выделялись голоса О-Кэй и О-Кину. —  Не смей распускать руки! Кто тебе дал право бить меня по голове?! — Это был голос О-Кину. —  Да разве это голова? Единственное, что у тебя есть, — это задница, которой ты крутишь и мужиков за­маниваешь. Из-за твоего ядовитого языка погибли лю­ди. Меозавка. развратная тварь, убийца! — Это кричала О-Кэй —  Да как ты посмела обзывать Тёдзи вором? Ты, кото­рая воруешь мужчин у законных жен! Вот! Получай! Полу­чай! — Послышался тупой звук удара. —  Уходи отсюда! Чтоб духу твоего не было в нашем квартале! Никто из нас не согласится жить с тобой рядом, подлая тварь! — вновь донесся голос О-Кэй. —  Ой, больно! —  Больно?! Да я тебя до смерти изобью. Чтоб ты подох­ла, старая проститутка... Нобору решил, что с него достаточно, и направился к дому управляющего. Спустя полмесяца Горокити и О-Фуми, забрав урны с прахом детей, покинули дом. Обошли всех, кто им помогал, поблагодарили и уехали, никому не оставив адреса. К сча­стью, власти и полиция их не тронули — помогли официаль­ное письмо из больницы Коисикава и устные показания управляющего и соседей. Но за это пришлось уплатить дорогую цену. Однажды, проходя мимо «Задов Идзу-самы», Нобору вспомнил о Дзюбэе и зашел к управляющему расспросить о нем. Управляющего дома не оказалось, но жена сообщила, что он недавно отправился к Дзюбэю поговорить о надом­ной работе. Нобору пошел следом. Внезапно его окликнула женщина, в которой он, к своему удивлению, узнал О-Кину. Как и прежде, на ее лице был густой слой косметики, от крашеных волос исходил тошнотворный запах дешевого масла. —  Ах, доктор, давненько же мы с вами не встреча­лись, — жеманно растягивая слова и улыбаясь, протянула она. — А знаете, у меня опять начались головные боли. Не зайдете ли меня осмотреть? Нобору ничего не ответил и продолжал свой путь, но его еще долго не оставляло гадливое чувство, будто он прикос­нулся к ядовитому насекомому. У Дзюбэя он застал управляющего и сказал, что встре­тил О-Кину. —  Неужели она все еще здесь живет? — спросил Нобору. —  Сдались мы, — уныло произнес управляющий. — Эта подлая тварь пригрозила:  если выгоним ее отсюда, она донесет властям, что мы их обманули, а супруги Горокити уморили своих четверых детей. И тогда уж нам не оправ­даться: пятно падет на весь квартал. Пришлось оставить ее в покое. Вот ведь какая подлая женщина! Слова управляющего расстроили Нобору — так рас­строили, что он поспешил приступить к осмотру Дзюбэя, чтобы отвлечься. Жена пошла заваривать чай, а сам Дзюбэй, как и пре­жде, сидел напротив бамбуковой корзины и не отрываясь глядел на нее. Он еще больше располнел, плечи округли­лись, щеки обрюзгли. Нобору присел рядом и спросил о самочувствии. — Тсс, — оборвал его Дзюбэй и, повернув ухо к корзи­не, прислушался. Потом, указав на нее пальцем, шепнул: — Послушайте, какие чудесные трели! Да я этого соловья и за тысячу золотых не продам. Как он поет — даже сердце заходится! Месть 1 Однажды в начале декабря Ниидэ с Нобору возвращались в больницу после очередного посещения больных. Уже стемнело, Такэдзо зажег фонарь и шел впереди, освещая дорогу. На этот раз корзину с лекарствами тащил на спине Нобору. Ниидэ часто повто­рял, что не следует поручать сразу две работы одному чело­веку — особенно сторожам, санитарам и прочему низшему персоналу. Этот неписаный закон строго соблюдали в боль­нице. Нобору нередко приходилось подменять Такэдзо, когда тому поручали другое дело. Да и сам Ниидэ не брезго­вал в случае необходимости таскать корзину с лекарствами. «Похоже, он сегодня притомился», — подумал Нобору, слушая сердитые реплики Красной Бороды. Ниидэ всегда злился, если сильно уставал. А в этот день они обошли пят­надцать пациентов и голодные, совершено без сил возвра­щались в больницу значительно позднее обычного. На этот раз он не переставая поносил бесчеловечных чиновников, запрещавших лечить приходящих больных. Указ о сокращении ассигнований на больницу был подписан летом. Ниидэ решительно протестовал против него, но к его мнению не прислушались. И лишь после того, как он заявил, что все расходы берет на себя, власти закрыли глаза на прием приходящих больных. Теперь Ниидэ чаще посещал знатных аристократов, богачей и крупных торговцев и на деньги за визиты восполнял урезанные ассигнования. Тем не менее его вызвали в опекун­ский  совет  и  строго  приказали  «полностью  прекратить  прием и лечение приходящих больных», а также «взимать плату за питание» с имеющих заработок больных. Это осо­бенно возмутило Ниидэ. — Говорят, один светильник, зажженный перед Буддой бедняком, ценнее десяти тысяч светильников, зажженных богачом. Вроде бы это означает, что именно вера бедных людей по душе Будде. На самом деле это чистое вранье и надувательство.                                                                  Дело в том, что лишь горстка богачей способна даровать по десять тысяч светильников, да и то не всегда. Бедняки же в своем большинстве всегда охотно раскошелятся на один светильник, особенно если их об этом попросят. Им говорят: пожертвование Будде открывает путь к лучшей будущей жизни, к нирване. И само собой, бедняки, которые, кроме страданий и неудач, ничего в этом мире не видели, надеются на милость Будды, на просветление в будущей жизни. Вот хитрые политики и играют на этой надежде, вымогая от каждого бедняка по светильнику. Правительство строит свою экономику на налогах. А от кого поступают налоги? От тех, кто зажигает по одному светильнику, — от мелких торговцев, крестьян-бедняков, ремесленников. Все это так, но взимать налоги с жалких заработков поденщиков, требо­вать, чтобы больные платили за питание?! Разве можно терпеть такую несправедливость? Сколько бы я ни старался, стронуть это с мертвой точки мне не по силам. Даже если бы мне удалось переубедить одного или двух чиновников, это ни настолечко не скажется на политике всего правительства, поэтому мои призывы, мои попытки хоть что-то переменить бессмысленны. Минамото ли, Тайра[23 -  Минамото, Тайра — феодальные кланы в средневековой Японии.] ли — не имеет значения: если человек при­шел к власти, он обязательно введет закон, защищающий его власть, и будет проводить именно ту политику, которая ему нужна. Так было всегда, во все времена! Ты, Нобору, думаешь сейчас: опять этот старый дурак сел на своего любимого конька, болтает об одном и том же! А мне напле­вать, что ты так думаешь, наплевать, что так думают все остальные! — голос Ниидэ сорвался на крик. — Пусть это глупо,   бессмысленно,   но,   пока  я   жив,   буду   и   впредь бороться против такой политики. Я... Внезапно Ниидэ умолк на полуслове и замер у канавы, вырытой вдоль глинобитной стены. Его остановило воскли­цание Такэдзо, шедшего впереди с фонарем. —  Что случилось? — спросил Ниидэ. —  Человек в канаве, — ответил Такэдзо, светя фона­рем. Он несколько раз окликнул лежавшего в канаве, но тот не отвечал. Тогда Такэдзо подошел поближе и внимательно оглядел его. —  Да он ранен. Весь в крови! —  Не касайся его, — предупредил Ниидэ. Узкая, но довольно глубокая канава была выложена камнем. Ниидэ посветил фонарем. Внизу неподвижно лежал человек лет двадцати пяти, в разорванном полосатом кимоно, подпоясанном узким ремешком с пряжкой. Из глу­бокой раны на голове текла кровь, заливая лицо и голую грудь. Мужчина тяжело дышал и постанывал. Ниидэ оклик­нул его. Тот сразу встрепенулся и поднял руку, словно обо­роняясь. В руке у него сверкнул кинжал. В свете фонаря кинжал походил на острую ледяную сосульку. —  Успокойся, — сказал Ниидэ, — я доктор из больницы Коисикава. Что произошло? Ты подрался? —  С вами никого нет? — спросил он, слегка приподняв голову. —  Никого. —  Черт побери! Как же это я промахнулся? — пробор­мотал мужчина. —  Ты с кем-то поссорился? —  Мне надо было прикончить одного подлеца, но у него оказались телохранители. Они-то меня и изукрасили... Вы не поможете мне встать? Ниидэ подал знак Такэдзо и взял у него фонарь. Такэдзо спустился в канаву, просунул мужчине руки под мышки и приподнял его. Но тот сразу же с воплем упал — по-видимо­му, у него была переломана нога. Ниидэ попросил Нобору посветить и осмотрел ногу. —  Правая голень, — пробормотал он. — Перелома нет, должно быть, трещина. Такэдзо, посади его на спину. —  Что вы со мной собираетесь делать? — испуганно спросил мужчина. —  Тебе уже было сказано: я доктор... Эй, Такэдзо, я не люблю повторять дважды! Такэдзо кое-как взвалил человека на спину, и они двину­лись к больнице. 2 Пострадавшего звали Какудзо, жил он в районе Отова, в одноэтажном доме барачной постройки, расположенном на узкой улочке Ябусита. При осмотре обнаружились две раны на голове, множество уши­бов на спине и пояснице, а также трещина в правой голени. На голове раны были ножевые, остальные увечья нанесены палкой или другим тупым предметом. Улица Ябусита была знакома Ниидэ, он и теперь изредка там бывал, но с Какудзо до сих пор не встречался. —  Я жил в другом месте, — пояснил Какудзо, отвечая на вопрос Ниидэ. — А мой отец, Какити, умер два года тому назад. —  Какити? — переспросил Ниидэ. — Если память мне не изменяет, он занимался изготовлением циновок, а жил в крайнем из восьми бараков? —  Он самый. Последние годы его мучила подагра, и он почти не вставал. — Какудзо сделал попытку повернуться на бок, и лицо его исказилось от боли. Несмотря на боль, он старался говорить спокойно. —Доктор, вы случайно не зна­комы со стариком Тасукэ? —  С продавцом лапши? Я бывал у него. —  У него живет девушка по имени О-Танэ. Прошу вас, отправьте за ней посыльного и попросите немедленно прийти сюда. Мне надо с ней повидаться и кое-что сооб­щить. —  Я пошлю за ней завтра, а нынче ночью постарайся уснуть. —  А сегодня нельзя? —  Ты ведь сам признался, что хотел кого-то убить. Если послать за девушкой ночью, это вызовет подозрения у вла­стей. Кто-нибудь выследит ее и обнаружит тебя, поэтому ты сегодня поспи, а завтра утром что-нибудь придумаем. —  Понимаю, — ответил Какудзо и закрыл глаза. Ниидэ поглядел на Нобору. Тот решил, что он попросит присмотреть за больным, но никаких указаний не последо­вало. Ниидэ вышел из палаты, направился было к себе, но остановился на полпути и, обернувшись к выходившему из палаты Нобору, сказал: —  Не сочти за труд, прикажи, чтобы мне принесли рисовые колобки. Нобору вдруг тоже почувствовал, что страшно голоден, и поспешил на кухню. На кухне было темно, лишь один фонарь едва освещал помещение. Под фонарем сидел чело­век и мастерил ящик. Рядом стояла О-Юки, наблюдая за работой. Нобору заказал О-Юки две порции колобков, потом обернулся к мужчине и с удивлением узнал в нем Ино. —  Чего ты так усердствуешь, Ино? Уж ночь на дво­ре, — с улыбкой сказал Нобору. —  Да так, тружусь понемногу. Вы ведь тоже припоздни­лись сегодня. —  Ты не увиливай, скажи, что это ты мастеришь? —  Сиденье, — ответил Ино и неожиданно покраснел. — Вы ведь знаете О-Юми, которая умом тронулась. Она со­всем слабая стала, ей даже на полу сидеть трудно. Вот я и решил смастерить для нее круглое сиденье со спинкой. —  Вот как? Это тебя О-Суги попросила? —  Ошибаетесь. Я ведь остался в больнице, чтобы помогать по столярному делу, и делаю все по своей воле, — рассердился Ино. —  Ты уж извини, если я тебя обидел, — рассмеялся Нобору. —  Что вы?! — смутился Ино. — Разве смею я требовать от вас извинения? Это уж вы простите меня — болтаю сам не знаю что. —  Считай, что мы квиты, — вновь рассмеялся Нобо­ру. — Передай от меня привет О-Суги. Ино кивнул и снова застучал молотком. О-Юки вручила Нобору корзиночку с рисовыми колобками, пообещав при­нести чаю. На следующее утро Ниидэ отправил посыльного на Ябуситу за О-Танэ. Она выглядела значительно старше своих девятнадцати лет. В спокойствии, с каким она выслушала Ниидэ, в решительном взгляде, даже в том, как был повязан у нее на голове платок из хлопчатобумажной ткани, чув­ствовался волевой, не свойственный молоденькой девушке характер. Сообщив ей о состоянии Какудзо, он сказал: —  Надеюсь, дней через десять раны затянутся, но нога, пожалуй, срастется лишь через месяц, а пока лучше ему не выходить. —  А нельзя ли его забрать домой? —  Нет, пусть пару дней полежит в больнице — здесь удобней его лечить, да и для него самого безопасней. Мало ли что может случиться. —  Пожалуй, вы правы. Это меня тоже тревожит. —  Что случилось, О-Танэ? Кто-то приходил от Такады? — вмешался в разговор Какудзо. —  Да, — нерешительно ответила девушка, видимо, раз­думывая, стоит ли тревожить Какудзо. — Поздно вечером зашел Идзо, и с ним еще трое. Разыскивали человека, кото­рый хотел убить их молодого господина. Сказали, будто он живет в одном из здешних бараков. Они обходили всех подряд, а когда стали спрашивать о тебе, я сказала, что ты отправился к родителям в Тоёсиму. Мол, у них случилось несчастье, и ты срочно выехал и останешься у них ноче­вать. —  Молодец, правильно сделала — только, думаю, они не поверили. —  Мне тоже так показалось, но если завтра ты не вер­нешься, будет хуже. —  Они угрожали? —  Сказали: если не объявишься, значит, именно ты покушался на жизнь их господина. И вообще говорили: мол, жители бараков устроили заговор и жестоко поплатятся за это.         —  Хорошо, я вернусь. —  Погоди, — остановил его Ниидэ. — Расскажи, что там у вас произошло, может, я смогу что-нибудь посовето­вать. —  Прошу вас, ни о чем не спрашивайте! Я и так доста­вил вам беспокойство, — пробормотал Какудзо. —  Доставил ли беспокойство или нет — это мне решать. А ты все же расскажи, как было дело. —  Говори — нам скрывать нечего, — стала упрашивать его О-Танэ. Какудзо повернулся на бок, застонал от боли и до крови закусил губу. В это время в палату вошел Мори и предупре­дил, что пора осматривать вновь поступивших больных. —  Иду, — ответил Ниидэ и, обернувшись к Нобору, ска­зал: — Послушай, что он расскажет. 3 На улице Ябусита было три одноэтажных дома барачного типа, которые занимала двад­цать одна семья. Владельцем этих бараков был Мацудзиро Такада. Его отец Есити в свое время открыл небольшой ломбард, дела пошли хорошо, завелись деньги, и он посте­пенно стал скупать по дешевке соседние дома и земельные участки. Лет пятнадцать тому назад, сколотив солидное состояние, он продал ломбард, к которому у него с самого начала не лежала душа, и занялся исключительно сдачей в аренду домов и земельных участков. Причем в три барака, приобретенные им еще девятнадцать лет тому назад, он почему-то пускал квартирантов бесплатно. Мало того, даже ремонтировал их за свой счет, не беря с жильцов ни гроша. —  Он и своему сыну Мацудзиро завещал не брать платы с квартирантов, чему был свидетелем Мотосукэ — бывший управляющий домами, — пояснил Какудзо. —  Должно быть, на то имелась какая-то причина? — спросил Нобору. —  Была, конечно. Иначе какой дурак в наше время отдавал бы жилище бесплатно! —  А почему он так поступал? —  Не знаю. Управляющий сменился, и знает теперь об этом лишь Тасукэ — дед О-Танэ, да только он выжил из ума и ничего не помнит. Тем не менее всем жильцам было известно о таком заве­щании Ёсити, знал о нем и новый управляющий Дзёсабуро, которому сообщил об этом его покойный отец. Ходили слу­хи, будто существует и какая-то бумага, в которой покой­ный Ёсити изложил свою волю. Только никто не знал, у кого она хранится. Квартиранты в этих бараках подолгу не жили, сменялись каждые пять-шесть лет. Один только чок­нутый Тасукэ должен помнить те времена. —  И вдруг все переменилось, — продолжал Какудзо. — В мае этого года умер Ёсити, и все его имущество перешло к единственному сыну, Мацудзиро, — молодому человеку двадцати трех лет. Прошлой осенью он женился, и вскоре жена родила ему сына. Так вот в конце октября этот самый Мацудзиро приходит к нам, да не один, а с тремя молодчи­ками и говорит: убирайтесь все до единого из моих домов — я их буду ломать! —  Разве он не знал о завещании отца? —  Знал. Он и сам в этом признался, но заявил: письмен­ного свидетельства нигде не обнаружено и, кроме того, за то, что было при отце, он не отвечает, посему это обещание он считает недействительным. Квартиранты, мол, девят­надцать лет прожили в его домах, не платя ни гроша, — дальше так не пойдет. —  Н-да, выходит, все не так просто, — поморщился Нобору. —  Верно, его тоже можно понять, но ведь затеял он это не от нужды, не оттого, что ему не хватает денег. Просто у него возник план: снести все дома на улице Ябусита, а на их месте построить целый квартал закусочных, чайных доми­ков и публичных домов. Причем он уже заручился согла­сием монахов из храма Гококудзи. Все это походило на правду — бывают ведь случаи, когда странным образом переплетаются интересы священ­ников и хозяев увеселительных заведений, подумал Нобору. Разве не соседствуют с веселыми кварталами храмы Асакуса, Нэдзугонгэн и многие другие? Вот и храм Гококудзи не исключение. Его возвели в годы Гэнроку, пожаловав ему земли с доходом тысячу триста коку риса в год. Одно время ему будто бы покровительствовала вдова из дома сегуна. Однако место здесь было безлюдное, да и храм считался не столь уж древним и не особенно процветал. Ничего удиви­тельного, что некоторые монахи благожелательно отне­слись к плану застройки прилегающей местности увесели­тельными заведениями. Это помогло бы поправить свои дела. —  Если так, то положение еще более осложняется. Я, конечно, расскажу об этом доктору Ниидэ, но, на мой взгляд, лучше бы просто убраться отсюда подобру-поздоро­ву. Тем более что вы и так не платили за жилье целых девятнадцать лет. —  Это правда. —  Чем влезать в это сложное и запутанное дело, не лучше ли обосноваться на новом месте? —  Может, вы и правы, — нерешительно произнес Какудзо, — но только очень уж нам не по нутру этот нена­сытный Мацудзиро. —  Послушай, — прервала его О-Танэ, — если решил вернуться, то не откладывай. У меня и дом не заперт, и к тому же, если приду слишком поздно, они догадаются, что я с кем-то сговаривалась. —  Погодите минутку. — Нобору встал. — Мне надо рас­сказать доктору Ниидэ о нашем разговоре и послушать его совет. Оставив молодых людей, он вышел из палаты. Ниидэ еще не окончил осмотр, и Нобору сходил пока в столовую выпить чаю. Затем он зашел к нему и передал рассказ Какудзо. Слушая Нобору, Ниидэ переоделся, затем сел за стол и начал выписывать рецепты для вновь посту­пивших больных. —  Продолжай, продолжай, — сказал он, когда Нобору умолк, чтобы не мешать. Закончив писать последний рецепт, Ниидэ отложил кисточку в сторону и тяжко вздохнул. —  Мне понятно, чего хочет Мацудзиро, а вот почему Какудзо решил его прибить — не догадываюсь, — произнес Ниидэ. — Пойти на убийство не просто. Что-то за всем этим скрывается. —  Я его не спросил. —  Но  ведь  именно  это  главное,  — сердито  сказал Ниидэ. — Ну хорошо, я сам поговорю с ним. 4 Ниидэ решил отправить Какуд­зо домой. Иначе Мацудзиро и в самом деле может обвинить всех своих квартирантов в заговоре. Сомнительно, что местные власти его поддержат, но ведь он не остановится и перед подкупом. Во всяком случае, ситуация могла ослож­ниться. Чтобы снять подозрение с Какудзо, Ниидэ предло­жил следующую версию: Какудзо ездил в Тоёсиму прове­дать родителей, а на обратном пути поскользнулся на кру­том склоне, упал и сильно ушибся. Потом его отвезли в больницу Коисикава, чтобы оказать первую помощь. Дого­ворившись твердо придерживаться этой линии, они сначала отправили О-Танэ, а вслед за ней на изготовленных из досок носилках понесли Какудзо. Его сопровождали Ниидэ, Нобору, а также Такэдзо со своей неизменной корзиной с лекарствами. Когда они выходили из ворот больницы, Какудзо вдруг сказал, что оставил в палате одну вещь, а надо бы ее захватить, однако Ниидэ приказал следовать дальше. Нобору сначала было невдомек, почему тот не исполнил просьбу Какудзо. Лишь потом он догадался, что речь шла о кинжале. Когда добрались до улицы Ябусита, Какудзо попросил остановиться у свежевыкрашенного домика, напоминав­шего по виду харчевню. Вход в него был заколочен приби­тыми крест-накрест досками. — Это наш дом — здесь мы будем жить с О-Танэ, — ска­зал он. —  А как войти внутрь? — спросил Такэдзо. —  Позади есть черный ход, который ведет на кухню. Завидев носилки, собрались соседи. Раздвигая толпу, к Ниидэ подошли двое мужчин. Тот, что постарше, походил на пожарного. Второй парень, лет двадцати, был одет в кимоно из тафты прямо на голое тело, на ногах — новые сандалии. Выражение у обоих было такое, что любая сообразительная собака тут же набросилась бы на них, спасая имущество хозяина. —  Вот и объявился Какудзо, — сказал тот, что постар­ше. — Да он, кажется, ранен. Сейчас поглядим. —  По какому праву вы его собираетесь разгляды­вать? — спросил Ниидэ. —  Прошлым вечером один проходимец хотел прикон­чить нашего господина — хозяина всех этих халуп, но ему самому досталось. Его-то мы и разыскиваем. —  Вы случайно не из полиции? —  Нет, меня зовут Идзо, я служу у господина Мацудзиро Такады. —  Искать преступника — это дело властей. Или у госпо­дина Такады свои телохранители? Идзо промолчал, не сразу сообразив, что ответить. В это время тот, что помоложе, сунул правую руку за пазуху. Заметив это, Ниидэ поспешил назвать себя, рассчиты­вая, что к известному доктору будет проявлено почтение и это остановит парня. Но увы, подобного не произошло. Ниидэ, не ожидая такого безразличия к своей особе, даже опешил. Нобору посмотрел на его смущенное лицо и чуть не расхохотался, хотя на самом деле было не до смеха. Но Ниидэ быстро пришел в себя и сказал: —  Слушайте меня внимательно. Не знаю, что там у вас случилось накануне вечером, но этого Какудзо я обнаружил в луже крови на горе Нэдзуми в Тоёсиме. Наверно, он решил сократить путь, споткнулся в темноте и упал со скалы. Я дотащил его до больницы и там оказал первую помощь... Кстати, где было совершено нападение на вашего господина? —  Невдалеке от храма Суйдо, — ответил Идзо. —  А его убили или только ранили? —  Нет, все обошлось. С господином было трое телохра­нителей. —  Даже не ранили? —  Нет. —  А тот, кто напал на господина Такаду? —  У него был кинжал, но мы его сбили с ног и слегка поколотили. —  Так вы его ранили? — Ниидэ возвысил голос. — Зна­чит, Такада остался невредим, а пострадал тот, кто нападал на него? И вы подозреваете Какудзо? —  Послушай, старик! Куда ты гнешь? — возмутился тот, что помоложе. —  Замолчи! — негромко сказал Ниидэ, но так поглядел на парня, что тот смешался. — С тобой я вообще не желаю разговаривать. Послушай, Идзо, ты вроде посообразительней. Наша больница находится под покровительством вла­стей. Учти, я им уже сообщил, что Какудзо я нашел на склоне горы Нэдзуми и доставил в больницу. Но предполо­жим, вам удастся доказать, будто это Какудзо напал на вашего господина. Ну и что получается? Такада жив и невредим, а трое его молодчиков избили нападавшего до полусмерти. Хорошо подумай, какое вынесут решение, если дело передадут в суд. —  Но ведь этот негодяй хотел прикончить нашего господина! —  У тебя есть доказательства? —  Наш господин сам слышал, как об этом сговарива­лись. —  Перестань! — перебил его Ниидэ. — Неужели ты думаешь, что власти будут прислушиваться ко всякой бол­товне и пересудам у колодца? Есть факт: четверо напали на одного и избили его. И если вы не докажете, что кто-то хотел убить Такаду, то понесет наказание ваш господин. — Ниидэ пристально поглядел на молодого и добавил: — Более того. Если Такада использовал кого-то из вас, его отдадут под суд. Я ведь могу выступить как свидетель. Поэтому решим все полюбовно — так будет лучше для всех. Молодой поглядел на Идзо. Он по-прежнему держал правую руку за пазухой и по первому знаку готов был пустить в дело нож, который он, вне всякого сомнения, там прятал. Идзо отрицательно покачал головой. С помощью Нобору Ниидэ поднял Какудзо с носилок и внес в дом, где О-Танэ, пришедшая раньше, уже расстелила постель. —  Я хотел бы у вас спросить, — произнес Идзо, появля­ясь в дверях. — Вы не собираетесь увезти этого Какудзо отсюда? —  Напрасно беспокоишься. Он сломал ногу и дней двад­цать, а то и целый месяц пролежит в постели, — ответил Ниидэ. 5 Когда Идзо и его напарник убрались восвояси, пришли соседи проведать Какудзо, О-Танэ стала угощать их чаем, а Ниидэ, оставив дежурить Нобору, отправился к управляющему домами. —  Какудзо нужен покой, — уходя, сказал он. — Когда гости уйдут, возвращайся в больницу. —  Какой молодец ваш доктор, — приподнявшись на постели, засмеялся Какудзо, когда они остались одни. — Честно говоря, я перепугался: думал, вот-вот начнется дра­ка. —  Он такой! Если понадобится, и кулаки может пустить в ход. Не посмотрит, что против него трое, а то и пятеро, — усмехнулся Нобору. Он вспомнил, как Ниидэ расправился с бандитами в квартале публичных домов в Микуми. —  Знаешь, — вступила в разговор О-Танэ. — Мне ска­зали, что сегодня выгнали на улицу Гэна — того самого, что делает метелки. —  Не может быть! — нахмурился Какудзо. —  С ним поступили так же, как с Китидзабуро. Пришли трое здоровенных мужчин, похожих на грузчиков, сказали, что хозяин сдал им этот дом, вытолкали на улицу Гэна и его семейство, вышвырнули мебель, а теперь сидят в его доме и пьют сакэ. —  Ну а Гэн? —  А что он может против этих троих? Привел семью в дом к Ёхэю. Они и сейчас там. —  Почему выгнали Гэна? — спросил Нобору. —  Это все делишки Мацудзиро Такады, — вздохнул Какудзо. — Он убедился, что просто так никто свое жилище не освободит. Вот и решил применить силу. Дней пять тому назад он выгнал на улицу стариков Гэндзи. —  Неужели здесь у вас нет квартального старосты? — возмущенно спросил Нобору. —  Если бы на него можно было положиться, разве я решился бы на такое дело? Ведь я все перепробовал, к кому только не обращался, прежде чем надумал порешить этого кровопийцу Мацудзиро. Однако ситуация складывалась не в пользу жителей улицы Ябусита. Если монахи из храма Гококудзи выступили в поддержку Мацудзиро, то, как ни старайся, свою правоту не докажешь. Кроме того, у Мацудзиро были деньги, а всем известно, сколь падки до денег чиновники, тем более что молодой господин обещал понастроить здесь всякие доход­ные заведения. Какудзо и еще четверо квартирантов ходили жаловаться, но чиновники и слушать их не пожелали. У них на все был один ответ: —  Вы должны быть и так по гроб жизни благодарны хозяину — почти двадцать лет он не брал с вас ни гроша. Чего же вы хотите еще? —  А мы уж договорились между собой, что готовы отныне платить, сколько положено, лишь бы оставили нас в наших жилищах, но те и слушать не хотели. Они выпол­няли приказ Такады: поскорее выселить жильцов из при­надлежащих ему бараков. Нобору слушал и не мог понять: кто же из них прав? Может, и вправду проще им переехать в другое место? С какой стати они так упорствуют: то ли привыкли к своей улице, то ли из упрямства, просто чтобы настоять на своем? Но вслух он ничего не сказал. Ниидэ вернулся от управляющего через час. Он отворил дверь, однако внутрь не вошел, лишь подал знак Нобору и Такэдзо собираться в обратный путь, а О-Танэ сказал: — Ни о чем не беспокойтесь. Управляющему я все объ­яснил. Идзо ничего пока предпринимать не будет, но вы тоже постарайтесь не лезть на рожон, пока все оконча­тельно не устроится. Скажите об этом Какудзо и остальным жителям бараков. На обратном пути они заглянули еще к нескольким паци­ентам. По дороге Ниидэ рассказал о своей беседе с управля­ющим. Он прерывал повествование, когда они заходили к очередному пациенту, и продолжал уже на улице, поэтому рассказ длился довольно долго, зато Нобору узнал об этом происшествии во всех подробностях. Отец Какудзо, Какити, занимался изготовлением цино­вок, мечтал открыть свою мастерскую, но мечта его так и не сбылась. С двенадцати лет Какудзо отдали в ученики повару в харчевне «Надамон». Ему по душе была работа повара, но к двадцати годам он убедился, что готовить еду он не научится. Тогда он решил стать хозяином — открыть собственный ресторан — и начал копить деньги. Известно, что повара, за редким исключением, люди веселые — любят пошиковать, развлечься с женщинами, чему способ­ствует сам характер их работы. Но Какудзо, решив во что бы то ни стало открыть собственное дело, отказался от лишних трат, чем навлек на себя презрение всей поварской братии. Как раз в это время Какудзо сблизился с О-Танэ, и вскоре они решили пожениться. Родители О-Танэ рано умерли, и ее взял на воспитание дед Тасукэ, который зара­батывал тем, что вечерами разносил горячую лапшу про­ституткам. О-Танэ с двенадцати лет помогала ему готовить лапшу, а ночью — разносить. Два года тому назад деда хватил удар, отказали ноги; он лишился памяти и с трудом мог связать несколько слов. О прежней работе не могло быть и речи, и О-Танэ нанялась в чайный домик. Так прошло два года. Отец Какудзо скончался еще до того, как Тасукэ хватил удар, а мать умерла от болезни пятью годами раньше. Оставшись один, Какудзо поселился в доме родителей. До этого он жил в харчевне «Надамон». С О-Танэ он встре­чался каждый день и однажды поделился с ней своей мечтой о собственной харчевне. О-Танэ в свое время часто помо­гала деду Тасукэ готовить лапшу и, как посчитал Какудзо, вполне подходила на роль хозяйки. —  Мы непременно добьемся своего, если даже ради этого придется камни грызть, — сказала она Какудзо и тоже стала откладывать деньги из своих скудных заработ­ков. Наконец в августе этого года они договорились с управ­ляющим и переехали в пустовавший дом. Он стоял у дороги, по которой шли паломники к храму Гококудзи. Кроме того, поблизости был квартал особняков, принадлежащих потомкам знаменитых самурайских семейств, чьи слуги всегда считались выгодными клиентами. Короче говоря, место было выбрано вполне подходящее для харчевни. Подсчитав накопленные деньги, Какудзо договорился с плотником Ёхэем и штукатуром Косукэ — оба были порядочные выпивохи, но дело знали — и присту­пил к перестройке дома. Перестройка подвигалась не так быстро, как хотелось, потому что Ёхэй и Косукэ могли заниматься ею лишь в вечерние часы после работы, но все же к концу сентября она была в основном закончена. Тем временем Какудзо и О-Танэ закупили сковородки, котлы, кухонные ножи, посуду. Какудзо взял расчет в «Надамоне» и пятнадцатого октября состоялась церемония открытия. Дела пошли неплохо, осо­бенно много было посетителей в новогодние праздники, и Какудзо с О-Танэ решили пожениться — тем более что местные жители стали смотреть на них косо: мол, молодые люди затеяли общее дело, живут вместе, а не женаты. —  Прошло немного времени, и вдруг Мацудзиро Такада приказал им освободить дом, поскольку он идет на снос, — продолжил свой рассказ Ниидэ. — А ведь у них только-только дела наладились, появились постоянные клиенты. Но этого мало. Какудзо все свои деньги, равно как и деньги О-Танэ, вложил в харчевню да еще влез в долги. 6 Какудзо остался без гроша в кармане и с кучей долгов. О-Танэ ничего не оставалось, как вернуться на работу в чайный домик. Жители бараков посо­ветовались между собой и решили идти к Такаде. —  Но, как тебе уже известно, Такада не стал с ними раз­говаривать, а просто выставил за дверь, — продолжал Ниидэ. — Положение сложилось тяжелое. Мало того, что на стороне Такады были монахи из храма Гококудзи, его поддерживали и местные власти, заинтересованные в строи­тельстве увеселительных заведений, суливших немалые доходы. Да еще эти двадцать с лишним семей ничего не пла­тили за аренду жилья. Этот факт давал Такаде все шансы выиграть дело, если оно будет передано в суд. —  Но почему отец Такады отказался брать с них день­ги? — спросил Нобору. —  Не знаю. Интересно, что покойный Ёсити дал это обещание добровольно. Управляющий показывал мне домовую книгу, в которой черным по белому написано: Ёсити отдает свои бараки в безвозмездное пользование. Эта запись скреплена подписями хозяина и пятерых представи­телей от жильцов. —  Неужели все пятеро умели писать? — удивился Нобору. Ниидэ сердито поглядел на него и произнес: —  Человек с больной печенью остается человеком с больной печенью, даже если он этого не знает. —  М-да, — неопределенно протянул Нобору, хотя ничего не понял. —  Дело не в том. могли ли эти пятеро написать иерогли­фами свои фамилии, а в том, что засвидетельствовано право на безвозмездное пользование жилищами. Дураку ясно, что это главное. Но меня интересует другое: почему, по какой причине Ёсити дал такое обещание? До тех пор, пока мы это не выясним, жители бараков своего не добьются. —  Может быть, кому-то эта причина известна? — пред­положил Нобору. —  Какудзо уже говорил: из пятерых подписавших двое давно отсюда уехали, двое, в том числе отец Какудзо, умер­ли, остался один Тасукэ. —  Но, кажется, он то ли повредился в уме, то ли стра­дает провалами памяти. —  Я пытался поговорить с Тасукэ. После апоплексичес­кого удара у него, ко всему прочему, нарушена речь. Он изо всех сил пытается что-то вспомнить, но ничего членораз­дельно сказать не может, лишь твердит одно слово — «ко­лодец». Нобору удивленно поглядел на Ниидэ. —  Чего смотришь? — рассердился тот. — Думаешь, у меня на лице написано, что это значит? Никто ничего не понимает. Ни я, ни жильцы здешних бараков, а Тасукэ твер­дит: «колодец». —  Может быть, то, что я скажу, к разгадке отношения не имеет, но, кажется, я догадался... —  Ты что-то понял? —  Теперь мне ясно, почему Какудзо решил убить Такаду. Представьте настроение человека, у которого десяти­летние труды пошли прахом, лопнула надежда на женитьбу, а противник, наплевав на твои расчеты, думает только о наживе. Такая ситуация любого возмутит до крайности. —  Нет такой причины, которая оправдывала бы убий­ство! — гневно вскричал Ниидэ. — Среди бедняков немало людей, способных на крайности — безмерно радоваться каким-нибудь пустякам и понапрасну губить себя при малей­шем разочаровании. Это особенно характерно для тех, кто лишен глубоких корней, в том числе семейных... Но ты прав: это отношения к делу не имеет. Главное — узнать, почему Ёсити дал такое обещание. Тогда станет ясно, какие следует предпринять меры против его сына. А в принципе правда на стороне Какудзо: защитить его важнее и справед­ливей, нежели потакать богачам и монахам, думающим лишь о собственной выгоде. Ниидэ остановился, обратил взор к небу, словно вопро­шая о чем-то, и пробормотал: —  Так что же заставило Ёсити дать обещание? Глядя на него, Нобору подумал, что Красная Борода похож сейчас на доктора, который при осмотре больного не  сумел выявить болезнь и обращается за помощью к богам... На следующий день Нобору отправился к Какудзо. С помощью О-Танэ он промыл раны, сменил пластыри, нало­жил новую повязку на голову и собрался уже уходить, когда в дверях, тяжело опираясь на палку, появился старик. — Что случилось, дедушка? Вам нельзя одному выхо­дить из дому, — завидев его, испуганно закричала О-Танэ. «Должно быть, это и есть Тасукэ», — подумал Нобору, глядя на старика, и пододвинул к себе тазик с водой, чтобы вымыть руки. С трудом переступая непослушными ногами, старик с помощью О-Танэ вошел в комнату. Он напоминал сломан­ную деревянную куклу. Усевшись, он уронил палку, и она с громким стуком откатилась в сторону. Он был ужасно худ, лицо, обтянутое желтоватой кожей, казалось восковым и скорее напоминало маску, губы безвольно отвисли. Старик беззвучно пошевелил губами. Видимо, он хотел что-то сказать. —  Ничего не понимаю, — со слезами на глазах прошеп­тала О-Танэ. —  Что с вами, дедушка Тасукэ? — громким голосом спросил Какудзо. —  Погоди, дай ему отдышаться, — остановила его О-Танэ. Сказав Какудзо, что жар спал, опасности нагноения нет и надо лишь через день менять на ноге пластырь, Нобору  предупредил, что зайдет послезавтра, и направился к выходу. Проходя мимо О-Танэ и Тасукэ, он заметил, что старик силился что-то сказать, с трудом ворочая непослушным языком. Было тяжко глядеть, как он, пуская слюну, сжимал пальцами горло, словно хотел выдавить из себя какие-то слова. —  Успокойся, дедушка, и не мучай себя. С Какудзо все в порядке. А тебя я сейчас отведу домой. Ты полежи, отдохни немного и ни о чем не беспокойся, — увещевала его О-Танэ. 7 Нобору направился к мосту Коисикава. Он договорился встретиться с Ниидэ в доме ста­рого Мацудайры, но пришел раньше условленного срока, и ему пришлось дожидаться около часа. Затем они обошли еще нескольких пациентов и к пяти часам вернулись в боль­ницу. Так рано они еще никогда не возвращались, и Нобору удалось, не торопясь, принять ванну и спокойно поужинать. Когда ему подали чай, Мори как бы между прочим сооб­щил, что в больницу возвращается Цугава. Нобору не сразу понял, о ком идет речь. —  Ну как же, Гэндзо Цугава, которого ты сменил в этой больнице. Неужели не помнишь? —  А-а, тот самый противный тип! — вспомнил наконец Нобору и, подозрительно поглядев на Мори, спросил: — Неужели он и вправду возвращается? —  С какой стати мне тебя обманывать? —  Но ведь его прочили на должность врача при прави­тельстве. —  Ничего путного из этого не вышло. Стоило ему занять это место, как он сразу же натворил глупостей, и его вскоре выгнали. —  И направили обратно сюда? —  Да. Видно, здесь тоже нужны врачи, — сказал Мори, допив чай. —  Неужели наша больница нуждается в новых врачах? —  Ага, — отрезал Мори и постарался перевести разго­вор на другую тему. — Я слышал, будто Ино и О-Суги наду­мали жениться. Тебе что-нибудь об этом известно? Нобору покачал головой. Особого значения словам Мори, будто больнице нужны новые врачи, он не придал, а потому и не понял, почему тот переменил тему. Мори ска­зал, что сумасшедшей О-Юми жить осталось недолго, пожа­луй, она не дотянет до Нового года. После ее смерти О-Суги надлежит вернуться к родителям, а этого она не желает, вот они и договорились с Ино пожениться. —  Это первый светлый луч за все годы моего пребывания в больнице, а может быть, с дня ее основания ска­зал Мори. — И я с грустью подумал о том, сколь редко своими глазами удается увидеть счастливых людей. «Верно, увидеть счастливых людей — большая ред­кость», — согласился в душе Нобору. Надолго загадывать трудно, но сейчас, в этот короткий по сравнении вечно­стью миг, Ино и О-Суги счастливы ожиданием грядущей свадьбы. Но жизнь так длинна, и кто знает, что ожидает их в будущем? Нобору вновь покачал головой и рассмеялся. —  В этой больнице и философствовать научишься на стариковский манер, — сказал он. — Но это я не на твой счет, Мори, я о себе говорю. На следующий день, когда Нобору собрался идти с Ниидэ на осмотр пациентов, его остановил у ворот незнако­мый мужчина. —  Если не ошибаюсь, господин Нобору Ясумото? — на всякий случай удостоверился он. — Я плотник Ёхэй, живу в одном бараке с Какудзо. Ага, тот самый, кто взял к себе стариков Гэндзи, изгнан­ных Такадой, вспомнил Нобору, глядя на низенького, но плотного Ёхэя, заросшего по самые глаза густой бородой. —  Что-нибудь с Какудзо? — спросил он. —  Нет, с ним все в порядке. — Ёхэй запустил пятерню в бороду, не зная, с какого конца подступить к интересу­ющему его разговору. — Видите ли, у нас тут намечается одно дело, ну и мы все просим, чтобы вы обязательно пожа­ловали к нам часам к четырем. —  Кто-то приходил от Такады и решил затеять сва­ру? — спросил Ниидэ, разглядывая Ёхэя. —  Нет, свары никакой не ожидается, хотя... — Ёхэй снова запустил пятерню в бороду. — Хотя шум, пожалуй, и будет, но Такада тут ни при чем, хотя, с другой стороны, вроде бы дело его касается... В общем, приходите — тогда все поймете. — Ёхэй, похоже, совсем запутался, а может быть, нарочно не пожелал заранее раскрыть секрет. —  Значит, к четырем? — переспросил Ниидэ. — Пере­дай, что доктор непременно придет. Ёхэй вопросительно поглядел на Нобору. —  Приду, приду, — подтвердил тот. Закончив обход больных, Нобору отправился на улицу Ябусита. Небо затянуло тучами, и, хотя четырех еще не было, кругом потемнело, поднявшийся северный ветер неприятно холодил кожу. Нобору подошел к кухонному входу и окликнул хозяев. К нему сразу вышла О-Танэ. У порога стояли несколько пар обуви. Заметив удивленный взгляд Нобору, О-Танэ сказала, что к ним пришли соседи из других бараков. У постели Какудзо собрались плотник Ёхэй, штукатур Косукэ, продавец рыбы Тёдзи и рикша Масакити. Они вежливо приветствовали доктора и освобо­дили для него место. —  Просим прощения, что оторвали вас от дел, — начал лежавший на постели Какудзо. — Речь пойдет о Такаде. Вам, должно быть, уже известно об обещании, которое он дал девятнадцать лет тому назад? —  Слышал об этом. —  Так вот, к нам заходил Тасукэ... Да вы как раз в то время осматривали меня... Старик пытался что-то сказать, но язык плохо слушался его, и к тому же он был очень взволнован. Когда вы ушли, он немного успокоился и заго­ворил. В начале Тасукэ лишь повторял слова «домашний алтарь». Потом мы поняли, что речь идет о документе, подписанном Такадой и представителями от жильцов. Он сказал, будто бы этот документ отдали на сохранение покойному Какити — отцу Какудзо. «Я впервые об этом слышу», — сказал я Тасукэ. А тот ответил: «Немудрено. Когда твой отец скончался, ты был на работе. В последние минуты только я находился у его постели, и он мне шепнул: «В крайнем случае, если возникнет скандал с Такадой, погляди за алтарем. Там в нише с поминальными дощеч­ками найдешь документ». После того как Тасукэ хватил удар, он начисто забыл об этом документе. А теперь, когда сын Такады, Мацудзиро, стал требовать выселения жиль­цов, у него в памяти почему-то всплыло слово «колодец». Он стал вспоминать — и вдруг вспомнил все. 8 —  Ну а документ-то нашелся? — спросил Нобору. —  Нашелся. — Какудзо вытащил из-под подушки свер­нутую в трубочку бумагу. — Как и сказал старик, он лежал в нише, где хранились поминальные дощечки. —  И там объясняется причина, по которой Такада пре­доставил вам жилище в бесплатное пользование? —  Все написано и скреплено подписями. Потом я сообщу вам содержание. А сейчас пока не стоит — нам предстоит кое-что сделать, и если вы узнаете об этом зара­нее, то попытаетесь нас остановить. — С этими словами Какудзо передал Тёдзи свернутую в трубочку бумагу. —  В таком случае с какой целью вы пригласили меня сюда? — подозрительно глядя на Какудзо, спросил Нобору. —  Хотим, чтобы вы стали свидетелем. —  Свидетелем чего? —  Вы узнаете все чуть позже. Потерпите немного, скоро появится один человек, и мы начнем. —  Кого это вы ожидаете? —  Господина Такаду, — ответил Ёхэй, потом поглядел на Какудзо и спросил: — Мне не следовало об этом гово­рить? —  Это не секрет, — сказал Какудзо. — Мы пригласили сюда Мацудзиро Такаду. Сообщили ему, что нашли и готовы показать документ, подтверждающий согласие его отца передать нам бараки в безвозмездное пользование. Он ответил, что придет. —  А для чего тогда вам понадобился свидетель? —  Слишком уж хитер этот Мацудзиро, — вмешался штукатур Косукэ. —  Не болтай лишнего, — перебил его Какудзо. — И постарайся не забывать своих обязанностей. А ты, Тёдзи, готов? —  Надо бы прихватить фонарь, — сказал Тёдзи. — Сегодня рано стемнеет, и может понадобиться свет. —  Я принесу, — предложил рикша Масакити. — Вы мне только скажите куда — мигом доставлю. Нобору не участвовал в разговоре. Что они задумали? Зачем им понадобился свидетель? Он не догадывался, но, поскольку сами они своих замыслов не раскрывали и план их должен вот-вот осуществиться, он предпочитал не вме­шиваться и молча наблюдал за приготовлениями. О-Танэ угостила Нобору чаем. Вскоре Масакити ушел, предупре­див, что прихватит фонарь и спрячет его в нужном месте. Мацудзиро появился чуть позже четырех. Его сопрово­ждали Идзо и незнакомый мужчина, оставшийся снаружи. Пока Какудзо говорил, Нобору внимательно разглядывал домовладельца. Ему было всего двадцать три года, но выглядел он значительно старше. Среднего роста, упитан­ный, лицо самое заурядное, только во взгляде и в манере разговаривать проскальзывало высокомерие избалован­ного человека, которому с малолетства все дозволено. —  Откуда я знаю, может, вы все это придумали, — про­цедил Мацудзиро, выслушав Какудзо. —  Прочитайте документ — и убедитесь, что мы ничего не выдумали. Да разве решились бы такие тупоголовые люди, как мы, обманывать вас — грамотного и образован­ного господина? Мы еще пригласили как свидетеля госпо­дина Нобору Ясумото — доктора из больницы Коисикава. А теперь просим вас пойти и ознакомиться с документом. Мацудзиро обернулся и поглядел на Нобору. —  Нобору Ясумото, — представился тот. —  Мацудзиро Такада, — ответил домовладелец и, оки­нув взглядом одежду Нобору, произнес: — Знаю, знаю, именно в таких халатах ходят доктора из больницы Коиси­кава. В его взгляде, в том, как он произнес «в таких халатах», Нобору ощутил нескрываемое презрение, но сдержал себя и лишь улыбнулся в ответ. —  Вас проводят Тёдзи и Косукэ, — сказал Какудзо. — Господин доктор тоже согласился сопровождать вас. После того, как прочитаете, возвращайтесь сюда. —  Где находится документ? — спросил Мацудзиро. —  Он спрятан в укромном месте на пустыре. Ни к чему, чтобы его видел кто-либо еще, кроме вас. Поэтому пусть ваши люди останутся здесь. —  А что мешает им пойти со мной? —  Мы не хотим, чтобы они стали свидетелями вашего позора, — спокойно произнес Какудзо. — Ваш покойный отец пожелал, чтобы об этом документе никому не сообща­ли. Мы об этом узнали только сегодня и советуем вам от­правиться к тайнику без телохранителей. Мацудзиро на мгновение заколебался. —  Я вас не оставлю, господин, — сказал Идзо. Но его слова, по-видимому, возымели противоположное действие. —  Все в порядке, я пойду, — Мацудзиро упрямо вздер­нул подбородок. — Поглядим, что за позор меня ожидает. Надеюсь, доктор Ясуда составит мне компанию? —  Не Ясуда, а Ясумото, — поправил его Какудзо. —  Простите, сразу не запомнил фамилию, — высоко­мерно произнес Мацудзиро и, обернувшись к Идзо, прика­зал: — А ты позови Тацу с Гином и ждите меня здесь. За меня не беспокойтесь — я все же не кто попало, а Мацуд­зиро Такада! Нобору встал и первым вышел на  улицу через кухонную дверь. Ну и нахал, подумал Нобору, он, мол, «не кто попа­ло, а Мацудзиро Такада». Вслед за ним вышли Ёхэй, Мацуд­зиро, Тёдзи и Косукэ. —  Нам сюда, — сказал Тёдзи и двинулся по дороге к пустырю. Уже стемнело, в окошках бараков зажглись огни, дым из очагов стелился по земле, по улице, словно чертенята, с криками носились ребятишки. Бараки остались позади, дорога пошла на подъем и вскоре вывела к пустырю, на противоположной стороне которого виднелась скала с возвышавшимся на ней особня­ком. Пустырь зарос высокой травой. Трава высохла и при малейшем дуновении ветерка неприятно шелестела. Чуть поодаль виднелись две сосны с причудливо изогнутыми ветвями. Тёдзи приблизился к соснам и, внимательно оглядевшись по сторонам, сказал: —  Где-то здесь. —  Что это значит — «где-то здесь?» Что ты имеешь в виду? — спросил Мацудзиро. —  Место, где спрятан документ, — ответил Тёдзи. — Пожалуйста, подойдите сюда. Мацудзиро поглядел на Нобору. Тот сделал знак рукой, предлагая ему идти первым. Мацудзиро в нерешительности потоптался на месте, потом двинулся в сторону Тёдзи. — Чуть правее, — предупредил Тёдзи, поглядывая то на скалу, то на сосны. Мацудзиро сделал несколько шагов вправо. —  Еще немного. — Тёдзи понизил голос и присел на землю. — Еще шаг. Мацудзиро шагнул и, взмахнув руками, исчез из виду. 9 Все произошло так внезапно, что Нобору в первый момент ничего не понял. Падая, Мацудзиро закричал, потом его крики стали глуше и, каза­лось, доносились уже откуда-то из-под земли. —  Это и есть «колодец», — пояснил Ёхэй. — Мацудзиро туда свалился. Мы заранее проверили: воды там нет, ядови­тых испарений — тоже. Говорят, в давние времена в этот колодец сбросили девочку по имени О-Кумэ — там она и погибла. С тех пор его так и прозвали — «Колодец О-Кумэ» — и, чтобы детишки случайно в него не провалились, накрыли каменной плитой и огородили. Мы знали об этом и решили сыграть с Мацудзиро злую шутку. —  Прикуси язык, Ёхэй. Сейчас еще не время рассказы­вать, — перебил его Тёдзи. — Эй, Масакити, где ты там? Давай сюда фонарь. —  Ну как, все сошло гладко? — спросил Масакити. —  Полный порядок. Он угодил прямо в колодец. Сейчас воет там, как собака. Должно быть, пробрало до печенок. Давай фонарь! Нобору, не произнося ни слова, наблюдал за их действи­ями. —  Поскольку вы свидетель, — обратился к нему Тёдзи, — подойдите поближе и слушайте, о чем мы будем гово­рить с этим негодяем. Нобору кивнул. Небо было еще светлое, а на пустыре под скалой уже сгустились сумерки. Ветер усилился, сухая трава зашелестела громче. Фонарь тускло освещал лица пятерых мужчин, сгрудившихся у колодца. Тёдзи осто­рожно приблизился к самому краю зиявшего в земле отвер­стия, края которого слегка осыпались во время падения Мацудзиро. —  Эй, Такада, как вы там себя чувствуете? — крикнул Тёдзи, склонившись над отверстием. Со дна донеслись вопли, отражавшиеся эхом от стенок колодца, но слов разобрать было нельзя. —  Похоже, с вами все в порядке, раз вы так громко оре­те. А теперь послушайте, что я вам сейчас прочитаю. — Тёдзи вытащил из-за пазухи свернутый в трубочку доку­мент. —  Хорошенько прочисти уши, — крикнул Ёхэй. —  Не мешай, — оборвал его Тёдзи, потом снова скло­нился над колодцем и начал излагать Мацудзиро содержа­ние документа. — Девятнадцать лет тому назад пятнадца­того октября ты случайно свалился в этот колодец. Тебе тогда было четыре года. Ты был единственным сыночком, и отец в тебе души не чаял. Когда ты исчез, его чуть не хва­тил удар. Он нанял людей, прочесали всю округу, но тебя не нашли. Тогда твой отец обратился к гадалкам, заказал молитвы в храмах, но все было напрасно. Он решил, что тебя либо украли и увезли в чужие края, либо ты погиб. На четвертый день, когда отец твой совсем отчаялся, тебя слу­чайно нашел на дне этого колодца один человек, который жил в принадлежавших твоему отцу бараках. Он обвязался веревкой, спустился в колодец и вытащил тебя наверх. Позвали доктора. Он осмотрел тебя и сказал, что вряд ли удастся спасти... Со дна колодца больше не доносилось ни звука, голос Тёдзи особенно громко звучал в царившей вокруг тишине. —  Тем не менее ты выжил, — продолжал Тёдзи. — Можешь себе представить, как счастлив был твой отец. Он сказал, что этого никогда не забудет и завещает своим детям и внукам помнить о таком благодеянии. В благодарность за найденного сыночка он пообещал не взимать плату с двадцати четырех семейств, проживавших в его бараках, и скрепил свое обещание документом, который я держу сей­час в руках. Единственное условие, которое он поставил, — это хранить документ в тайне. Тебе в ту пору исполнилось всего четыре года. Ты еще ничего не понимал, и отец наде­ялся, что с годами ты забудешь о случившемся. Ему не хоте­лось, чтобы кто-нибудь омрачил твою жизнь напоминанием об этом несчастном случае. Как видишь, обещание дал твой отец по доброй воле. Надеюсь, теперь ты убедился в этом, Такада? Те, кто поставил свои подписи под документом, сдержали свое слово. Вот почему до сегодняшнего дня мы не считали себя вправе разглашать, почему твой отец осво­бодил нас от платы за жилище. Тёдзи рассказал, каким образом обнаружили документ в домашнем алтаре, куда его припрятал отец Какудзо, и в заключение добавил: —  Теперь ты знаешь все. Ты заявил, что обещание твоего отца — пустая бумажка. Тогда мы предложили пла­тить за жилье, но ты не пожелал даже слышать об этом, и нам ничего не оставалось, как принять свои меры. Вот ты и очутился в том самом месте, откуда тебя вытащили девят­надцать лет тому назад. Со дна колодца донеслись вопли. Усиленные эхом, они напоминали жалобный вой попавшего в западню зверя. —  Эй, не ори так, а то все силенки выорешь. Здесь место безлюдное: сколько ни кричи — никто не придет на помощь. В свое время мы тебя спасли, но, если теперь не пойдешь на наши условия, подохнешь в этом колодце. А теперь прощай. — Тёдзи подал знак, и Ёхэй с остальными надвинули на отверстие каменную плиту. —  Теперь вам понятно, почему мы заранее не раскрыли свои планы, — сказал Тёдзи, обращаясь к Нобору, — иначе бы вы отказались быть свидетелем. —  Кто знает! — усмехнулся Нобору. —  Он вынудил нас пойти на это. Теперь у него есть время подумать... А пока пойдем к Какудзо и еще раз почи­таем документ. Должно быть, он ждет не дождется нашего возвращения. —  Но я надеюсь, вы не оставите Такаду в колодце, — сказал Нобору. —  Все от него зависит, — неопределенно ответил Тёдзи. Они   вернулись   к   Какудзо,   предупредив   ожидавших своего господина телохранителей, что он ушел домой. Нобору вручили документ, который он внимательно изучил и убедился, что Тёдзи правильно и во всех подробностях изложил Такаде его содержание. —  Я не хочу вмешиваться в ваши дела, но, раз вы при­гласили меня как свидетеля, предупреждаю: если с Такадой что-нибудь случится... —  Уверяю вас, — перебил его Какудзо. — Мы ничего не сделаем такого, что доставило бы вам неприятности. Когда все решится, мы обязательно вас известим. Нобору простился и пошел в больницу. На пятый день, во время очередного визита Нобору, Какудзо сообщил: «Все закончилось благополучно». —  Вчера вечером мы его вытащили из колодца, — ска­зала О-Танэ. — Мы будем жить в этих бараках на прежних условиях. —  А вы не боитесь, что он отомстит? —  Не думаю. Пребывание в колодце, должно быть, пошло ему на пользу, так что он добровольно поставил на том самом документе свою подпись и приложил личную печатку. —  Похоже, несладко ему пришлось, — пробормотал Нобору. —  А мы все же решили отныне платить за жилье... Ой, больно! Нельзя ли поосторожней, доктор! — застонал Какудзо, когда Нобору снимал с раны пластырь. Ростки подо льдом 1 В  середине декабря из аптеки «Окакудо» сообщили о поступлении очередной партии лекарств, и в больнице Коисикава все врачи, включая Ниидэ, занялись составлением заказов. Ниидэ даже отме­нил по этому случаю очередной обход больных. Нобору в тот день собирался посетить своих родителей в Кодзимати, причем Ниидэ трижды напоминал ему об этом. Но он решил отложить свой визит, чтобы помочь Мори. В два часа они отправились в столовую выпить чаю. Мори сообщил ему, что сумасшедшая О-Юми в крайне тяжелом состоянии и протянет дней десять, не больше. Периоды улучшения состояния наступают все реже, аппе­тит то резко ухудшается, то непомерно возрастает. Дли­тельная бессонница и приступы буйного помешательства совершенно истощили ее организм. Последние дни О-Юми отказывается принимать пищу, не узнает окружающих. —  Вчера приходил ее отец, — продолжал Мори. — Худощавый мужчина лет пятидесяти. О себе он говорил мало, даже не сообщил, где живет. Красная Борода ничего о нем тебе не рассказывал? Нобору отрицательно покачал головой. — Я с ним встречался. У меня сложилось впечатление, что он крупный торговец, но собирается отойти от дел. Когда заходил разговор о дочери, он не мог сдержать слез. Мори налил себе еще одну чашку чаю. Затем они снова занялись лекарствами. — А отец О-Юми ничего не говорил о доме, который для  нее построил? — спросил Нобору. —  Он сказал, что сдержит обещание и передаст его в дар больнице... Кстати, ко мне приходил на переговоры Ино. — На какие еще переговоры? — Похоже, его беспокоит будущее О-Суги: если сумас­шедшая умрет, ей придется уехать к родителям, а он этого не хочет. Ворвался ко мне, когда я беседовал с отцом О-Юми, и заявил, что должен немедленно со мной перегово­рить — мол, от этого разговора зависит его будущее. — Вот как! —  Он прямо так и сказал. — Мори расхохотался. — Потом заявил, что намерен жениться на О-Суги, а если я пожелаю узнать о его прошлом, то все необходимые сведе­ния могу получить у плотника Токити, проживающего в Сакуме. Ино поклялся, что сделает все, чтобы О-Суги была счастлива до конца дней. — А О-Суги дала согласие? —  Сказала, что прежде должна спросить разрешения у родителей, которые живут в Эбарагори. Сама же она не против. В этот момент из коридора донесся топот ног и крики. — Не хочу! Не хочу! — послышалось оттуда. — Не тро­гайте меня, отпустите! Нобору выскочил в коридор и чуть не столкнулся с бежавшей ему навстречу девушкой. Она остановилась и быстро юркнула ему за спину. Вслед за ней показался Ниидэ, за которым спешила женщина лет сорока. —   Задержи ее, — предупредил Ниидэ, загораживая дорогу пытавшейся обойти его женщине. —  Помогите, помогите! — кричала девушка, прижима­ясь к Нобору. — Не отдавайте меня, я не хочу, не хочу! — Отведи ее в мою комнату, — приказал Ниидэ. —  Успокойся, теперь все в порядке. Пойдем со мной, тебя здесь никто не посмеет обидеть. — Нобору взял ее за руку. —  О-Эй! — закричала женщина. — Ничего плохого я тебе не сделаю. Я тебя заберу домой — так будет лучше. — С тобой мы потом поговорим, а пока оставайся здесь и жди, — перебил ее Ниидэ. — Но почему вы не разрешаете мне забрать ее? — Я хочу поговорить с ней наедине. А ты побудь здесь, я, кажется, ясно сказал. Тем временем Нобору отвел девушку в комнату Ниидэ. Комната была настолько завалена свертками и ящичками с лекарствами, что едва отыскалось свободное место, чтобы усадить ее. Девушке было лет восемнадцать, она была одета в короткое кимоно на вате, подпоясанное коричне­вым оби. Волосы украшал гребень. Кожа на руках огру­бела и была покрыта мелкими трещинами. Бледное, без малейшей косметики лицо напоминало маску. Усевшись на круглую циновку, девушка утерла слезы и громко рассме­ялась. Похожа на слабоумную, подумал Нобору, разглядывая ее лицо. 2 Вошел Ниидэ, сел напротив девушки и стал ее расспрашивать. О-Эй недавно исполни­лось девятнадцать, женщина, которая уговаривала девушку вернуться домой, ее мать. Отец три года тому назад ушел из дому и с тех пор не появлялся. Кроме нее в семье старший брат и сестра, а также две младшие сестры и младший брат. С десяти лет О-Эй отдали в услужение торговцу свечами в лавку «Кинроку». Недавно она забеременела, и ее отпра­вили домой к матери. На этот короткий рассказ у О-Эй ушло немало времени, она часто запиналась, внезапно заду­мавшись, надолго умолкала, иногда трижды повторяла одно и то же. Ответ на каждый вопрос ей вроде бы стоил огром­ного труда — она то почесывала затылок, то ладонью ути­рала губы, словно на них выступила слюна. Явные признаки слабоумия, пришел к окончательному выводу Нобору. В лавке «Кинроку» О-Эй была прислугой. Когда ее спра­шивали, от кого она забеременела, твердила, что не знает. Само собой, ее сочли ненормальной, вернули в родной дом, где и так было полно голодных ртов, и мать потребовала, чтобы О-Эй избавилась от ребенка — затем и привела ее в больницу. Ниидэ, бывало, соглашался прервать беременность, когда к тому вынуждали обстоятельства. Это не считалось страшным грехом. Вот в некоторых феодальных кланах, говорил он, издавались даже указы, разрешающие «убить новорожденного». В отдельных районах Японии, когда в многодетных семьях бедняков не хватало еды, существовало негласное право «на убийство новорожденных». Однако он, Ниидэ, считает, что убить появившееся на свет живое суще­ство — слишком жестоко и противоречит человеческой морали. Поэтому в случае необходимости надо совершать подобный акт, пока ребенок находится еще в утробе мате­ри, другими словами, пока он еще не стал «человеком». Исходя из этой теории, Ниидэ готов был избавить О-Эй от ребенка. Но когда он сообщил ей о своем решении, она переменилась в лице, стала кричать «не хочу, не хочу», вы­рвалась из рук врачей, выскочила из операционной и рину­лась по коридору к выходу из больницы. Ее поймали, но она, громко рыдая, твердила: —  Я хочу родить! Ребенок, который вот здесь, вну­три, — это мой ребенок. Что бы со мной ни сделали, я рожу его и воспитаю. Сама его выращу — и ничьей помощи мне не надо! — Ничего не имел бы против, если бы ты была способна справиться со своими материнскими обязанностями. Но ведь это не так. Ты сама говоришь, что с головой у тебя не все в порядке. Тебе предстоит еще долгая жизнь — и кто знает, сумеешь ли ты сама себя обслужить. А ведь хочешь взвалить на себя еще и воспитание ребенка, — убеждал ее Ниидэ. О-Эй громко рассмеялась и, склонившись к уху Ниидэ, шепнула: — Господин доктор, пусть это останется между нами: на самом деле я вполне здорова — только прикидываюсь дурочкой. — Помолчи, от таких больных я это слышал не раз. — Я не вру, доктор! Честное слово, не вру! В двенадцать лет — я уже служила тогда в лавке — меня послали в амбар помочь грузчикам. Я оступилась, упала с лестницы и ушибла голову и спину. Вот тогда-то, воспользовавшись этим случаем, я надумала прикинуться, будто повредила себе мозги... На самом же деле я здорова и вполне справ­люсь с воспитанием ребенка. —  Там в приемной ее ожидает мать, — обернувшись к Нобору, сказал Ниидэ. — Пойди и скажи ей, что девушку мы на несколько дней оставим в больнице. Когда понадо­бится, мы ее известим. Когда Нобору вошел в приемную, О-Канэ, мать девуш­ки, кинулась ему навстречу и, даже не дослушав его объяс­нений, закричала: — Что за чушь вы несете? Где это видано, чтобы на это требовалось столько времени? Она же ненормальная и такая упрямая: я ее убеждаю — надо освободиться от ребен­ка, а она и слушать не хочет. —  Верно, она не соглашается — и с этим не поспоришь, — ответил ей Нобору. — Ничего неестественного нет в том, что женщина — пусть она и дурочка — желает иметь детей. — И вы хотите помочь слабоумной родить идиота? —  Доктор Ниидэ сказал, чтобы вы пришли через три дня. —  Я уйду отсюда только вместе с ней, — решительно заявила О-Канэ. — Мне говорили, что в этой больнице делают такую операцию тем, кто в этом нуждается, и даже за лекарство не берут денег, потому и обратилась к вам. Теперь поняла, что сглупила. Схожу туда, где надо пла­тить, — там сделают сразу и не станут ни о чем расспраши­вать. Приведите сюда мою дочь, и немедленно! Может, в самом деле отпустить с ней дочь? — подумал Нобору. Но Ниидэ стоял на своем, и женщина ушла, пообе­щав напоследок, что уж через три дня заберет дочь, чего бы это ни стоило. Просительное выражение исчезло — она глядела на Ниидэ злобно и презрительно, будто он лишил ее чего-то чрезвычайно для нее важного. — Чего она хочет? — возмутился Нобору. — Что-то за этим кроется — ведь она заявила, будто готова даже заплатить, лишь бы поскорее освободить дочь от ребенка. — Не твоя забота — предоставь это мне и Мори, а сам собирайся к родителям в Кодзимати. Уже три часа, и они тебя давно ждут. В Кодзимати в гостиной сидели супруги Амано и их дочь Macao. День был сумрачный, над городом низко нависли серые тучи, готовые вот-вот разразиться дождем. Еще не было четырех, а в доме уже зажгли огни. Нобору сначала позвали в кабинет отца, где была и мать. Там ему объявили, что тянуть нечего, сегодня состоится помолвка, пока неофициальная, без гостей — он и Macao только обменя­ются чашечками сакэ, как положено. Нобору сперва заявил, что отказывается. Эта церемония в родственном кругу оживила воспоминания о его помолвке с Тигусой. Мать будто почувствовала это и, подвигав непослушными ногами, хотела что-то сказать, но отец властным жестом остановил ее. — Таково желание господина Амано, и я с ним согласил­ся, — решительным, не допускающим возражений тоном заявил он. — Что мешает нам отпраздновать это в семейном кругу? Ведь на март уже назначена официальная помолвка. — Потому-то и нет необходимости делать это сейчас, — возразил Нобору. — Но ведь существует обычай! Нобору промолчал и поглядел на токонома[24 - Токонома — стенная ниша с приподнятым полом в японском доме. ]. Там в мед­ных вазах стояли веточки сосны и сливы. Так было и сто, и двести, и триста лет тому назад. «Всегда ветка сосны, всегда ветка сливы — от сотворе­ния мира!» — тоскливо подумал Нобору. Мать поставила эти ветки согласно традиции, а отцу невдомек, почему такое бессмысленное повторение вызы­вает печальное чувство. Его молчание родители восприняли как знак согласия. У отца, по-видимому, отлегло от души. —  Пойди приготовь все, как положено, — сказал он матери. — Ну, вот и хорошо, — улыбнулся он, глядя на Нобору. — Откровенно говоря, я за тебя беспокоился — ведь помолвка с Тигусой была неудачной. Кстати, господин Амано собирается поговорить с тобой. Думаю, разговор этот будет для тебя небезынтересным. Отец загадочно поглядел на Нобору. Его лицо освети­лось ласковой улыбкой. 3 Помолвка в семейном кругу происходила в гостиной. По этому случаю пол застелили пунцовым шерстяным ковром, расставили старинные позо­лоченные ширмы и внесли два светильника. Жених и неве­ста переоделись: Нобору — в льняной камисимо[25 -  Камисимо — старинный мужской парадный костюм.], Macao — в белое кимоно из гладкой ткани и в утикакэ[26 -  Утикакэ — старинная женская одежда покроя кимоно. ] такого же цве­та. Волосы ей уложили в прическу в стиле симада[27 - Симада — прическа молодой девушки с узлом на затылке. ], воткнув в них золоченые шпильки. Густой слой косметики настолько изменил внешность Macao, что Нобору она пока­залась взрослой женщиной. Его отец и мать, а также супруги Амано были в строгой одежде, подобающей цере­монии. Нобору заметил, что столик с чашечками для сакэ вне­сла незнакомая ему женщина. «Похоже, и сватов не пригласили», — подумал он. Когда завершилась церемония обмена чашечками сакэ, женщина, скромно сидевшая в углу, низко поклонилась, коснувшись ладонями пола, и негромко, дрожащим голосом произнесла: «Поздравляю». Нобору с удивлением заметил, как затряслись ее руки, а по щекам потекли ручейки слез. «Так это же Тигуса!» — чуть не вскрикнул Нобору. Ну конечно же, перед ним была Тигуса — его бывшая невеста. Но как же она переменилась! Куда исчезли ее ослепитель­ная, чувственная красота, ее очаровательные черты лица, какими они запомнились Нобору перед отъездом в Нагаса­ки. Может, такое впечатление создавали выбритые брови и выкрашенные в черный цвет зубы, как это положено замужней женщине? Но главное — сказалась семейная жизнь: рождение ребенка, необходимость каждодневно потакать прихотям мужа... Сейчас перед ним была обыкно­венная, ничем не привлекательная замужняя женщина, каких во множестве можно встретить в любом городе, на любой улипе. Глядя на нее, Нобору ощутил, как многолет­няя тяжесть свалилась с него, и мысленно возблагодарил судьбу, которая их когда-то разлучила. — Здравствуйте, Тигуса, — спокойно произнес он. — Я слышал, что у вас родился ребенок. Надеюсь, он здоров? — Благодарю вас, — прерывающимся голосом ответила Тигуса. — Девочка недавно перенесла корь, но теперь уже поправилась. — Ах вот как? К сожалению, я не знаком с вашим супру­гом, но тем не менее передайте ему, пожалуйста, привет и наилучшие пожелания. — Ну довольно! А теперь отправляйся к себе, — прика­зал Амано. Тигуса поклонилась и вышла. — Спасибо, Нобору, — прочувствованно произнес Ама­но. — Я, может быть, глупый отец, но не успокоился бы, не получив твоего прощения. Но ты проявил истинное благо­родство. Теперь я разрешу Тигусе заходить к нам в дом и смогу нянчить внучку. Нобору поклонился и поглядел на Macao. Девушка отве­тила ему полным благодарности взглядом. Какие умные, глубокие и чистые глаза — в них, как .в зеркале, отражается вся гамма чувств до тончайших оттен­ков; поистине судьба оказалась к нему благосклонной; вер­но, красота Macao не броская, но со временем она расцве­тет — в этом нет сомнения. Тигуса напоминала пышный цветок, а стебель и веточки служили лишь тому, чтобы подчеркнуть его красоту. Отцветет цветок, опадут его лепестки, и стебель и веточки останутся голыми. Macao же — цветок вроде бы скромный, неброский, но красота его становится все утонченней по мере того, как растут его веточки и вытягивается стебель. И если Тигусу можно сравнить с усыпанным цветами кустом, то Macao похожа на вечнозеленое дерево, не меняющее цвета во все времена года; именно такую женщину он мечтал избрать спутницей жизни. Так думал Нобору, разглядывая Macao. После того как пригубили сакэ родители жениха и неве­сты, Амано повернулся к Нобору и сказал: — Скоро исполнится год, как ты работаешь в больнице Коисикава. Недавно я встретился с господином Ниидэ, и мы договорились, что в марте будущего года ты оставишь боль­ницу. Тебя назначают на должность медика при правитель­стве. Нобору вопросительно поглядел на Амано. — Мы собирались сразу же определить тебя на эту долж­ность по возвращении из Нагасаки, — продолжал Амано, — но в твое отсутствие Тигуса сошлась с другим. Мы понима­ли, что, оставаясь среди нас, ты не снесешь позора. Я посо­ветовался с доктором Ниидэ, и он согласился взять тебя на время в свою больницу. Так вопреки твоей воле ты попал туда. Мы решили, что перемена места и напряженная работа помогут тебе преодолеть постигшее тебя разочаро­вание. Кроме того, мы посчитали, что в такой больнице ты сможешь применить знания, почерпнутые в Нагасаки. С тех пор я частенько встречался с доктором Ниидэ, интересовался тобой. Вначале он со смехом рассказывал, какой ты твердый орешек и сколько ему пришлось прило­жить сил, чтобы приучить тебя к работе, но в последнее время ты изменился в лучшую сторону и, к радости Ниидэ, с готовностью брался за лечение самых трудных пациентов. Вот и получилось: мы тебя вроде бы насильно отправили в больницу Коисикава, а благодаря твоим стараниям и терпе­нию все разрешилось к лучшему. Ты не можешь себе пред­ставить, как меня обрадовал лестный отзыв Ниидэ. Еще раз прости нас за своеволие. Нобору молча поклонился. Он с подобающей скромно­стью выслушал Амано. В глубине души он понимал, что это не его заслуга и за все ему следует благодарить Ниидэ. Неприятный инцидент с О-Юми, воспоминания о котором до сих пор заставляли его краснеть, произошел исключи­тельно по его вине: с горя он пристрастился к сакэ, хотя, честно говоря, оно ему никогда не нравилось. Это пристрастие и привело к плачевным последствиям, которые чуть не стоили ему жизни. И спас его не кто иной, как Ниидэ. При­чем не бранил его, хотя и следовало. Мало того, он поста­рался сделать так, чтобы это позорное происшествие сохра­нить в тайне — о нем ведь так никто и не узнал, кроме Мори. Тот случай явился переломным моментом в жизни Нобору. Он излечил его от меланхолии, позволил по-новому ощутить вкус к жизни, к работе в больнице. Именно тогда раскрылась для него широта души Ниидэ, который, как казалось, лишь молча наблюдал за его капризами и глу­пыми вывертами. Однажды Ниидэ признался, что воровал, продал друга, предал учителя. Не ему, Нобору, судить, насколько эти слова соответствовали действительности, но настойчивость и упорство, с какими Ниидэ старался изле­чить его от апатии и вернуть к полнокровной жизни, безгра­ничная любовь, проявляемая им к бедным людям, порой воспринимались Нобору как стремление искупить грехи, совершенные им в прошлом. Говорят: только тот, кто не изведал тяжесть преступле­ния, способен судить людей. Говорят: тот, кто изведал тяжесть преступления, никогда не будет судить людей. Трудно сказать, с чем столкнулся в своей жизни Ниидэ, но мрак и тяжесть преступления он, должно быть, знал не понаслышке, подумал Нобору. Когда закончился праздничный обед, Нобору сказал, что хотел бы поговорить с Macao, и попросил оставить их наедине. Macao переоделась и пришла в его комнату. На ней было легкое кимоно с неброским узором по подолу и широкий пояс с вышитыми на нем красными кленовыми листьями. Она выглядела гораздо моложе, чем в свадебном наряде, а пушок на щеках в свете фонаря казался нежным, едва заметным ореолом. 4 Я хотел бы задать тебе один вопрос, — начал Нобору. — Господин Амано, твой отец, сообщил мне, что в марте меня собираются назначить на должность медика при бакуфу. — Да, — кивнула Macao. — Это было моей заветной мечтой. В Нагасаки я стре­мился постичь современную медицинскую науку, многое изучил и выработал свою методику лечения. На этом посту я рассчитывал прославить свое имя и стать светилом, известным всей стране. Но теперь это желание пропало. Слушая Нобору, она лишь удивленно моргала длинными ресницами. — Короче говоря, я намерен остаться в больнице Коисикава, — продолжал Нобору. — Я и сам не вполне уверен, что мое решение останется неизменным до конца дней, но сейчас богатству и обеспеченной жизни я предпочел бы скромную работу в больнице. Конечно, мне еще надо испросить согласия у доктора Ниидэ, но хочу тебя заранее предупредить: работа в больнице не принесет ни денег, ни славы. Хорошенько подумай: готова ли ты разделить со мной жизнь в нужде? Я не требую от тебя немедленного ответа — обдумай все и честно скажи. Macao молча глядела на него своими прозрачными гла­зами, в которых так легко читались обуревавшие ее чув­ства. Ее зрачки расширились, и Нобору прочитал не выска­занный словами ответ: я согласна. —  По-видимому, ты не очень ясно представляешь, что такое жизнь в постоянной нужде. Я же не страшусь трудно­стей, ибо вижу глубокий смысл в своей работе. О решении сообщи мне письмом. — Я сделаю так, как вы посоветовали, — решительно сказала Macao. Нобору ощутил, как чувство благодарности поднимается из глубины души и охватывает все его существо. Он понял, что Macao уже приняла решение, хотя и не высказала его вслух, и оно продиктовано не слепым повиновением, а сознательной готовностью вытерпеть любые невзгоды, потому что она всем сердцем уверовала в правоту принятого им решения. Он все понял и радостно улыбнулся. Macao отве­тила ему счастливой улыбкой и скромно опустила глаза, словно испугалась, как бы кто-то посторонний не подсмо­трел ее чувства. Нобору простился с родителями и с семейством Амано и вышел на улицу. К вечеру сильно похолодало, но счастли­вый Нобору, не чувствуя холода, быстро шел по дороге, бормоча себе под нос: «Все прекрасно, теперь все будет хорошо!» По возвращении в больницу Нобору зашел к Мори. Тот поздравил его с помолвкой, похвалил Macao, шутливо ска­зав, что и сам бы не прочь жениться на такой девушке. Но когда Нобору поделился с ним своими мыслями насчет работы в больнице, Мори покачал головой. — Это будет непросто, — сказал он. — Похоже, Красная Борода уже принял решение, и вскоре сюда вернется Цугава. — Здесь ему не место, — сердито возразил Нобору. —  Видишь ли, я тоже не переношу этого человека, но раз ты уходишь, то пусть хоть Цугава придет взамен — все лучше, чем вообще никого. — Я останусь, — упрямо произнес Нобору. — С места не двинусь, даже если Красная Борода станет гнать меня прочь... В чем дело? Почему ты на меня так смотришь? —  Просто я подумал: тебе не следует спешить с этим разговором — лучше подожди, когда представится удобный случай. — Ты поможешь? — Попытаюсь. На следующее утро, когда еще не рассвело, Нобору раз­будили громкие крики. Он не вполне проснулся и никак не мог сообразить, что случилось. Наконец он различил возму­щенный женский голос. Он быстро оделся и выскочил в коридор. Ночной фонарь еще не был погашен, доски пола неприятно холодили ноги. В конце коридора у входа в палату санитарки пытались унять бушевавшую О-Эй. — Утихомирься, — строго прикрикнул Нобору. — Рядом тяжелобольные. О-Эй притихла, но зло поглядывала на окруживших ее женщин. — Она хотела сбежать, — объяснила пожилая санитар­ка, указывая на отворенную дверь, ведущую в сад, — я пришла на смену О-Каве и не успела затворить дверь, как она выскочила из палаты и попыталась удрать. — Спасибо за труды, — сказал Нобору санитаркам. — Идите к себе, а с девушкой я разберусь сам. Слегка подталкивая О-Эй, он провел ее в свою комнату, убрал в нишу постель, постучал Мори, попросив его побыть с девушкой, а сам отправился за советом к Ниидэ. Доктор что-то писал, но отложил кисточку в сторону и, выслушав Нобору, ненадолго задумался. — Все ясно, — наконец сказал он, тяжело вздохнув. — Кстати, ты встретился у своих родителей с Амано? — совер­шенно неожиданно спросил он. —  Да, он приезжал на помолвку, — коротко ответил Нобору. — Но как все же поступить с О-Эй? — вернулся он к тому, зачем пришел. — Думаю, не зря она пыталась бежать из больницы — на то были серьезные причины. —  Эта девушка вовсе не слабоумная. Она не соврала, сказав, что нарочно прикинулась дурочкой... Кстати, пого­вори с ней сам и попытайся узнать, почему она так поступи­ла. — Может быть, у Мори это получится лучше? — помол­чав, возразил Нобору. — Нет, это сделаешь ты. — Ниидэ пристально поглядел на него. — Тебе вскоре предстоит начать семейную жизнь. Не исключено, что извлечешь кое-что полезное и для себя. Поговори с О-Эй — на сегодня освобождаю тебя от посеще­ния больных на дому. 5 В начале О-Эй наотрез отказа­лась говорить. Завтрак и чай для нее принесли в комнату Нобору, но она не притронулась ни к тому, ни к другому, сидела на полу, уставившись в стену, и всем своим видом давала понять, что из нее не выудишь ни слова. Пошел уже одиннадцатый час, и Нобору решил, что сегодня он от О-Эй ничего не добьется, как вдруг она кашлянула и бесцветным голосом пробормотала: — А, все равно, телега сломана, и ее уж не починишь. Нобору замер. О-Эй снова умолкла, потом передернула плечами и, все так же уставившись в стену, заговорила: —  У меня будет ребенок, чего бы мне это ни стоило. И я всем докажу, что сумею одна, без чьей-либо помощи, его вырастить. Нобору слушал, не проронив ни слова. Он подумал: «Если заговорю, только спугну ее». Однако О-Эй умолкла надолго. Тогда Нобору прервал молчание и как бы между прочим спросил: —  Если решила рожать, то ведь это можно сделать в больнице. Отчего же надумала бежать отсюда? — Боюсь, снова придет мать и уговорит доктора сделать операцию. Вот я и решила бежать отсюда и родить в другом месте, — ответила О-Эй. —  Но ты хоть понимаешь, как трудно будет растить ребенка без отца? —  Понимаю, но, по мне, лучше воспитывать ребенка одной. — Почему? И тогда О-Эй, все так же не отрывая взгляда от стены, рассказала свою историю. Ее отец, Сатаро, ушел из семьи, и где находится сей­час — неизвестно. Прежде он считал себя человеком искус­ства — играл на сямисэне[28 - Сямисэн — японский трехструнный щипковый инструмент. ] и неплохо пел. Он участвовал в небольших представлениях, пел в харчевнях для гостей, иногда был уличным музыкантом. Заработки его были невелики, а из того, что зарабатывал, приносил домой лишь малую толику. С ее матерью, О-Канэ, он познакомился в какой-то закусочной. Позднее, когда они поженились, О-Канэ изводила его ревностью, из-за чего в доме что ни день вспыхивали ссоры. «Я не жалуюсь на то, что ты совсем не приносишь в дом денег, — выговаривала она мужу. — Ты артист, а артисты ничего в деньгах не смыслят — это я знала еще до того, как вышла за тебя замуж. Меня беспокоят женщины. Уж такой народ артисты — готовы приволокнуться за любой женщи­ной. Признавайся, у тебя ведь тоже есть любовница!» Такие упреки всегда заканчивались дракой, во время которой они поносили друг друга последними словами... О-Эй внезапно умолкла, повернулась лицом к Нобору и, сердито сверкнув глазами, сказала: — Вы хотите меня обмануть. — С чего это тебе в голову пришла такая глупая мысль? —  Вы просите рассказать о себе, чтобы обманом вы­рвать у меня согласие на операцию. —  Не болтай глупости! Наша больница находится под опекой местных властей. Неужели ты всерьез думаешь, что здесь могут вынудить женщину сделать такую операцию вопреки ее желанию? —   Ах, все мужчины одинаковы, — пробормотала О-Эй. — Не будь мужчин, женщины и дети смогли бы жить без мучений. Нобору ничего не ответил. О-Эй успокоилась и продол­жила свой рассказ. О-Канэ была влюблена в Сатаро как кошка и выполняла любые его прихоти. Старшей сестре О-Рицу в этом году исполнилось двадцать три года, младшей, О-Суэ, девять. Было еще два брата — Дзиро и Кэндзи. Родители застав­ляли детей работать с семи-восьми лет, отправляли нянчить младенцев или в лавки, быть на побегушках, причем не забывали наперед выклянчить задаток. Одиннадцати лет О-Рицу устроили служанкой в веселый дом. Родители регулярно забирали у О-Рицу все деньги, и вскоре у нее уже было столько долгов, что для их уплаты к девочке — ей тогда исполнилось двенадцать — пригласили гостя. Такое испытание оказалось ей не по силам, и на следующий день она сбежала домой. Сатаро пришлось идти на переговоры. В конце концов порешили на том, что О-Рицу отправят в один из публичных домов в квартале Атака, поставив усло­вием, что она будет исполнять исключительно обязанности служанки и гостей к ней водить не станут. Вначале О-Рицу в самом деле поручали работу на кухне, посылали за покупками, но спустя два месяца к ней привели гостя. Она снова пыталась бежать, но ее поймали и избили до полусмерти. Оказалось, что за эти два месяца родители умудрились вытянуть у хозяйки дома двенадцать рё. — В то время мне было уже восемь лет, — продолжила свой рассказ О-Эй, — и родители отправили меня нянчить младенца к продавцу сэмбэй[29 -  Сэмбэй — сухое печенье, изготовленное из риса.]. Иногда по дороге домой я заходила в публичный дом, где служила старшая сестра. От нее я и услышала эту историю. Брат Дзиро служил на постоялом дворе в Бакуротё. Все причитавшиеся ему деньги тоже забирали родители, а он не получал ни единого мона[30 - Мон — старинная мелкая монета. ]. Возвращаясь от старшей сестры, О-Эй думала о том, что и ее, и четырехлетнего Кэндзи, и недавно родившуюся младшую сестру ожидает участь, постигшая старшего брата и сестру, — работать в поте лица ради того, чтобы набивать ненасытные утробы родителей, — и ее юное сердечко сжа­лось от ужаса. Когда О-Эй исполнилось десять лет, ее пристроили к торговцу свечами. Спустя полгода к ней зашла старшая сестра и сказала по секрету, что жить в публичном доме невыносимо и она решила бежать. Ей было уже четырнад­цать лет, но два с лишним года изнурительной службы совершенно истощили ее. Она настолько исхудала, что мало чем отличалась от десятилетней О-Эй. —  Мне все равно, я конченый человек, но ты хоро­шенько подумай и постарайся избежать того, что случилось со мной, — сказала она напоследок. С того дня О-Эй только и думала о том, как выжить. Отец с матерью по-прежнему заходили в лавку, где рабо­тала О-Эй, забирали причитающиеся ей деньги под предло­гом того, что им все труднее сводить концы с концами: родилась еще О-Суэ. Если так будет продолжаться, то вскоре и ее постигнет судьба сестры — продадут в публич­ный дом, думала О-Эй. И вот однажды ее осенила замеча­тельная мысль. — В квартале Икэ-но-хаси, где расположена наша лавка, жил один дурачок по имени Мацу, — продолжала О-Эй. — Ему было лет семнадцать или восемнадцать. Он бродил по городу с отвисшими мокрыми губами, бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Взрослые сторонились Мацу, лишь детишки гурьбой бежали за ним. Мацу и навел меня на мысль прикинуться дурочкой. Уж слабоумную-то не станут продавать в публичный дом. Так решила О-Эй, а было девочке в ту пору всего десять лет. Однажды, помогая в амбаре грузить товар, она оступи­лась, упала с лестницы и сильно ушибла голову и спину. — Я это сделала не нарочно — оступилась и потеряла сознание... 6 —  Когда я пришла в себя, меня напоили водой. Медленно, глоток за глотком пила я воду и думала: вот и пришел тот час, о котором мечтала... Несколько дней голова раскалывалась от боли, и я никак не могла разогнуть спину. Как раз в эти дни я начала строить из себя слабоумную Я долго наблюдала за Maцу, подражала его жестам и гримасам Теперь я овладела этим так искусно, что все окружающие поверили: я рехнулась. Даже доктор попался на удочку, сказал, что слабоумие — следствие ушиба головы и потребуется время, пока я излечусь. Иногда я вела себя так, будто дело пошло на поправку, но, когда родители успокаивались и думали, что я вот-вот выздоровею, снова начинала представляться дурочкой. Мой хозяин добротой не отличался, но и злым человеком тоже не был. Он чув­ствовал свою вину за случившееся, но перестал выплачи­вать деньги родителям. «Я возьму на себя заботы об О-Эй, — ведь несчастный случай произошел во время работы, но выплачивать вам жалованье не намерен — ведь она теперь ничего не дела­ет, — объяснил он Сатаро и его жене. — Если вы не довольны такими условиями, я готов простить задолженность О-Эй, но тогда придется забрать девочку домой», — доба­вил он. После этого Сатаро трижды приходил за О-Эй, но та отказывалась возвращаться, рыдала так громко, что было слышно на весь квартал, а однажды даже прокусила ему  руку. Слушая О-Эй, Нобору незаметно наблюдал за девуш­кой. Говорила она вполне связно, вела себя нормально, лишь беспокойные руки, которые то и дело утирали с губ несуществующую слюну, создавали впечатление слабо­умия. По-видимому, она настолько усвоила повадки дурачка Мацу, что они вошли в привычку. Нобору поразило удиви­тельное упорство, проявленное О-Эй — по сути, совсем еще девочкой — в стремлении добиться поставленной цели. —  Будь мои родители простыми, хорошими людьми, я никогда не позволила бы себе их обманывать, — продол­жала О-Эй. — Но они не такие. Что мать, что отец жили за счет собственных детей, работать не работали, лишь пили сакэ, набивали брюхо, развлекались, бездельничали. Я заметила, что все бедные семьи в одинаковом положе­нии. Даже родители, горячо любящие своих детей, нередко отправляют их на заработки. Нужда заставляет! Хуже всего ведут себя мужчины. Как только им перевалит за тридцать, они будто лишаются разума: пьют, развлекаются с женщи­нами, играют в азартные игры, совершенно не заботясь о жене и детях. Не знаю, как обстоят дела в богатых семьях, но среди бедняков из десяти мужчин восемь или девять поступают именно так. Поэтому у меня нет никакого желания выйти замуж. Буду заниматься самой черной работой и растить ребенка. Без мужчины в семье мне не понадобится отправлять ребенка на заработки, чтобы ублажить мужа и каждый день думать, как бы свести концы с концами. Я вполне обойдусь без мужа и уверена, что прекрасно сама воспитаю ребенка. — Как я понимаю, твоя мать требует, чтобы ты освобо­дилась от ребенка, и желает по-прежнему жить за счет твоих заработков? — произнес Нобору. —  Именно так. — О-Эй кивнула и провела ладонью по губам. — С тех пор как отец три года тому назад ушел из дома, она стала пить вино и собирается продать в веселый дом девятилетнюю О-Суэ. — Она догадывается, что ты строишь из себя дурочку, а на самом деле вполне нормальная? — Нет! — О-Эй решительно качнула головой. — Просто она считает, что и на дурочку найдутся любители, которые и заплатят побольше, было бы остальное в порядке. — Это просто ужасно, что есть на свете люди, готовые переспать со слабоумной. Они потеряли разум, — пробор­мотал Нобору. — Так вы позволите мне родить ребенка? — спросила О-Эй. —  Сейчас разговор не об этом... Хотел бы я знать, что думает о твоем решении отец ребенка? — Разве это имеет значение? —  Понимаю, ты намерена одна, без мужа воспитывать ребенка, но ведь существует и отец того, кто растет сейчас в твоем чреве. — Пусть это вас не беспокоит, — рассмеялась О-Эй. — Как только он узнал, что заделал мне ребенка, его и след простыл. — Он работал в той же лавке, что и ты? —  Как вам сказать, — неопределенно ответила О-Эй и хитровато поглядела на него. — Моим единственным жела­нием был ребенок. Я надеялась, что и мать отстанет от дурочки с ребенком, и мужчины тоже не будут на такую зариться. Может, мне и не суждена долгая жизнь, но она обретет смысл — жить ради того, чтобы вырастить и воспи­тать свое дитя. Что до отца, то я его и в лицо не помню. О-Рицу вскоре изловили. В свои двадцать три года она многое повидала, сменила не одну работу, но долго нигде не задерживалась, а теперь снова в публичном доме. Старший брат Дзиро работает землекопом, с семьей порвал. Конеч­но, беспокоит судьба младших сестры и брата, но главное сейчас — родить ребенка и защитить себя от нападок матери. — Так завершила свой рассказ О-Эй. — Я все понял. А теперь возвращайся в палату. Пока не родишь, все заботы возьмем на себя мы. И не пытайся бежать — этим ты только навредишь себе, — сказал Нобору. — Не беспокойтесь, больше не убегу. — О-Эй виновато улыбнулась и пошла к себе. В тот вечер, дождавшись возвращения Ниидэ, совершав­шего очередной обход больных, Нобору рассказал ему о своей беседе с О-Эй. Ниидэ молча слушал и не произнес ни слова и после того, как Нобору умолк. Не уяснив, какое впечатление произвела на Ниидэ история О-Эй, Нобору нерешительно спросил: — Мы сможем оставить ее в больнице до родов? — Значит, ты понял, что она нормальна и имеет полное право родить? — Ниидэ саркастически усмехнулся. — Без­условно, мы оставим ее в больнице. Ведь у нас нет иного выхода. — Боюсь, как бы не учинила скандал ее мамаша, — про­бормотал Нобору. — Предоставь это мне. Девушка успокоилась? — Вроде бы да. — Прошу тебя завтра встретиться с ее хозяином. Скажи ему, что больница берет на себя все хлопоты, связанные с родами, и узнай: согласится ли он потом принять ее на ра­боту? 7 Хозяин никак не хотел пове­рить, что О-Эй вполне здорова и нарочно строила из себя дурочку, но на работу взять согласился. —  Мы отремонтируем кладовку и поселим ее там. Не знаю, дурочка она или вполне нормальный человек, но работает хорошо, и, думаю, от нее будет прок. Конечно, я не допущу, чтобы мамаша тянула из нее деньги. — О последнем я вас прошу особо, — произнес Нобору, подчеркивая каждое слово. Не успел он вернуться в больницу, как привезли человека с тяжелой травмой. Два часа без передышки Нобору и Мори им занимались и только после того, как опасность для жизни миновала, пошли в столовую выпить чаю. Вскоре туда зашел молодой человек и сообщил, что их дожидается женщина по имени О-Канэ. Нобору с удивлением узнал Цугаву. — Ты ли это, Цугава? — воскликнул Нобору. —  Спасибо, что не забыли. — Цугава саркастически усмехнулся. — Должно быть, нам с вами, Нобору, суждено все время меняться местами. Теперь настал мой черед — я возвращаюсь в больницу. Нобору переглянулся с Мори. Тот сидел молча, сердито насупив брови. — Так что мне сказать этой женщине? — прервал молча­ние Цугава. — Передай, что с ней будет говорить Ниидэ. Он еще не вернулся — пусть подождет, — сказал Нобору. — Похоже, она здорово пьяна и орет на всю больницу. — В таком случае встречусь с ней я. Проводи ее, пожа­луйста, в мою комнату, — проворчал Нобору. — Значит, в вашу комнату? — хитро поблескивая глаза­ми, произнес Цугава. — Слушаюсь, господин доктор. Мори сердито сжал кулаки. — Не принимай близко к сердцу, — сказал Нобору, про­вожая взглядом Цугаву. —  Не принимать близко к сердцу?! Спасибо за совет. Тебе-то что — ты покидаешь больницу, а мне с этим ничто­жеством... — Не горячись! Этот человек не будет здесь работать — я ведь уже говорил тебе. Мори поглядел на свой кулак, разжал его, потом сжал еще сильнее — так, что на пальцах побелели косточки. — Но ведь это не от тебя зависит, — возразил он. Нобору молча опустил голову. Н-да, подумал он, О-Эй  было всего десять лет, когда она решила защитить себя от посягательств матери. И она своего добьется: в этой беспо­щадной круговерти родит ребенка и всем докажет, что сумеет одна воспитать его. Чем-то с этим схож и жизненный путь, избранный Ниидэ. Он находит смысл жизни не в том, чтобы добиваться уже сегодня видимых результатов, а в  постоянном труде, который на первый взгляд кажется напрасным. Я посвящаю себя напрасному труду, говорил он. Любой росток несложно вырастить в теплице, но, пожа­луй, истинный смысл жизни — в неистребимом желании вырастить зеленый росток среди льдов. Так хотел сказать ему Нобору, но промолчал. —  Я останусь здесь, — тихо, но решительно произнес он. — Меня взял в эту больницу Красная Борода — он обя­зан учесть мое желание. Он покинул столовую и вернулся в свою комнату. Там сидел Цугава и беседовал с О-Канэ — не столько беседовал, сколько подтрунивал над ней. О-Канэ качало из стороны в сторону от выпитого вина. Она говорила какие-то пошло­сти, а Цугава преувеличенно громко поддакивал. — А-а, это ты! — воскликнула О-Канэ, осоловело глядя на Нобору. — Я запомнила тебя, но ты мне не нравишься. Вот этот господин мне больше по душе. Не произнося ни слова, Нобору сел за стол. — Ну, теперь моя миссия закончена. — Цугава поднял­ся. — Оставляю ее с вами наедине, господин доктор. Нобору даже не поглядел в его сторону. О-Канэ была сильно навеселе. Она уселась перед Нобору и так широко расставила ноги, что стало видно ее голубое исподнее. —  Ну, что вы решили с этой дурочкой? Надеюсь, сде­лаете ей операцию? — спросила она, с трудом ворочая язы­ком. — Но ваша дочь хочет родить. — Ерунда! — О-Канэ сделала жест рукой, будто отводя от себя паутину. — Неужели вы всерьез прислушиваетесь к тому, что болтает эта сумасшедшая? Я ведь не какая-ни­будь легкомысленная богачка и не допущу, чтобы это так просто сошло вам с рук. Делайте, что вам говорят, и побыстрее. — Оставьте ее в покое, — тихо произнес Нобору, с тру­дом сдерживая гнев. — Девушка желает родить, и мы ей поможем. А вам советую: перестаньте доить из нее деньги. Нобору почувствовал, что говорит слишком резко, но слова были сказаны. О-Канэ бросила на него разъяренный взгляд. Ее отвислые губы вытянулись в ниточку, лицо исказила отвратительная гримаса. Казалось, еще мгновение, и она вцепится в него зубами. — Это я-то дою из дочери деньги?! Какое право ты име­ешь так говорить? Еще никто не посмел сказать обо мне плохое слово. А теперь ты наболтаешь людям такое, что мне стыдно будет им на глаза показаться. Где у тебя доказа­тельства, что я отнимаю у дочери деньги? Где?! —  А чем вы заставляете заниматься вашу дочь О-Рицу? — шепотом спросил Нобору. — А что делают ваши дети: Дзиро, Кэндзи? Куда собираетесь определить малышку О-Суэ? — Не твое дело! — закричала О-Канэ, отворачиваясь от Нобору. — Это мои дети — я их родила и вырастила. А тебя, чужого человека, не касается, как поступают роди­тели с собственными детьми. — Если не касается, почему вы требуете доказательств? Тяжело дыша, О-Канэ обернулась к Нобору и злобно  поглядела на него. — Я мать своих детей. Дети должны всячески помогать родителям. Я ведь тоже в поте лица трудилась для отца с матерью. Не я это придумала — так уж повелось. О-Канэ встрепенулась от внезапно пришедшей ей в голову мысли и надменно, с издевкой сказала: —  Разве власть имущие не учат нас, что послушание достойно награды? Разве сыновний долг не первая из всех ста заповедей? Разве весь мир не держится на подчинении младших старшим, детей родителям? Ну-ка, ответь, разве не так? 8 Нобору буквально трясло от негодования. Он сознавал: для этой женщины любые сло­ва — пустой звук, но ему захотелось сказать ей такое, что проняло бы ее до самых печенок.  Пока он судорожно  пытался это придумать, седзи раздвинулись, и в комнату вошел Ниидэ. Нобору встал, чтобы задвинуть сёдзи обрат­но, но Ниидэ остановил его. — Оставь так — здесь плохо пахнет, — сказал он. Нобору вернулся на свое место. — Плохо пахнет? — взвилась О-Канэ. — Это вы на меня намекаете? — Не намекаю, а прямо говорю. Здесь смердит твоим грязным нутром. Всю комнату провоняла — вот-вот всех выворотит наизнанку. Принюхайся — поймешь. — Какое вам дело до моего нутра? — Сгнило не только твое нутро, вся ты гниль, с головы до пят! Некоторые заставляют своих детей работать, когда в доме нечего есть. Но я до сегодняшнего дня еще не встре­чал здоровых родителей, которые продают своих детей, чтобы напиться сакэ. Такие подлецы — нелюди. Они не имеют права называться родителями. Запомни: любая ско­тина, любое дикое животное готово пожертвовать жизнью ради спасения детеныша, будет голодать, но первым накор­мит его. А ты хуже скотины, хуже дикого зверя... Мол­чи! — заорал он, видя, что О-Канэ собирается ответить. — Девочку мы оставим у себя в больнице, — продолжал Ниидэ. — А о тебе я сообщу властям, и если ты по-преж­нему будешь наживаться за счет детей, они примут меры. — Ах, как страшно! — Убирайся, — сказал Ниидэ. — И учти: будешь нажи­ваться на собственных детях — тебе не миновать тюрьмы. — Я не из пугливых, — пробормотала О-Канэ, поднима­ясь. — Властями ты можешь детишек стращать, а не меня! В тюрьму посадят! Ой-ой, у меня сейчас кожа на животе лопнет от смеха. — Приговаривая так, О-Канэ бочком выбралась из комнаты и, пошатываясь на непослушных ногах, покинула больницу. — Нет, так нельзя, — пробормотал Ниидэ. — Последнее время я веду себя непозволительно грубо. И чего я так рас­кричался. Она ведь просто темная, глупая женщина. И это не вина ее, а беда. И все это из-за крайней бедности и тяже­лых условий. — Я так не думаю, — возразил Нобору. Ниидэ удивленно поглядел на него. — Бедность или богатство, плохие или хорошие условия, на мой взгляд, не имеют отношения к сущности челове­ка, — пояснил он. — Почти год я сопровождал вас во вре­мя обходов больных на дому и за это время сталкивался с разными людьми. Были среди них достаточно образован­ные и обеспеченные, но уступавшие обыкновенным просто­людинам. Встречались мне и совершенно неграмотные бедняки — прекрасные люди, перед которыми хотелось низко склонить голову. — Хочешь сказать, как за ядовитым растением ни уха­живай, оно все равно останется ядовитым? Так, что ли? Но человек научился делать из ядовитых растений чрезвы­чайно эффективные лекарства. Нет слов, О-Канэ плохая мать, но если ее только поносить и унижать, она от этого лучше не станет. Напротив, будет еще зловредней. А нужно из плохого человека научиться извлекать то, что в нем есть хорошего, — точно так же, как из ядовитых растений извле­кают полезное лекарство. При всех обстоятельствах ведь это все-таки человек! — Скажите, — тихо спросил Нобору, — а ваша идея вер­нуть в больницу Цугаву тоже основывается на этой точке зрения? — С чего это ты приплел сюда Цугаву? — Хочу узнать: чем вы руководствовались? — Желаешь, чтобы я накричал и на тебя? —  По-видимому, так это и будет, — холодно ответил Нобору. — Но вам нет необходимости возвращать Цугаву в больницу, потому что я намерен здесь остаться. — А кто тебе это разрешил? — Ниидэ сердито с узил гла­за. — Вы. — Я?! — Да, вы изволили разрешить. — Ничего не выйдет, я не допущу. — Ниидэ рубанул воз­дух рукой. — Тебя назначают на высокий пост — дело решенное! —  «Именно нашей больнице нужны настоящие врачи» — разве это не ваши слова? Я и сам только здесь понял, что врачевание — акт милосердия, — настаивал на своем Нобору. —  О чем ты болтаешь? — резко перебил его Ниидэ. — «Врачевание — акт милосердия...» — Он почувствовал, что говорит слишком возбужденно, глубоко вздохнул и понизил голос. — «Врачевание — акт милосердия...» Этот вздор, эти бредни придумали для себя врачи-шарлатаны, у которых одна цель — заработать побольше денег. Они свое подлое поведение прячут за столь высокими словами, чтобы скрыть неутолимую жажду к бесчестному обогащению. Нобору стоял перед ним, не решаясь прервать. — О чем говорить, если медицина не способна по-насто­ящему вылечить даже простуду, — продолжал Ниидэ, — врач не может правильно поставить диагноз и ищет во тьме на ощупь, опираясь лишь на жизненные силы больного. Мало того, врачи в своем большинстве — шарлатаны, не желающие трудиться. — Тогда тем более странно, что вы намереваетесь изба­виться от моих услуг, а Цугаву вернуть в больницу, — пере­бил Нобору. — Не надо путать одно с другим. — Вы сами знаете, что я ничего не путаю. И позвольте вам заметить: я останусь здесь, даже если ради этого при­дется применить силу. Я своими глазами однажды видел, какой вы обладаете силой, но и это не заставит меня усту­пить. Ваша воля, можете выгнать меня, но... — Ну и глупый же ты человек. — К этому и вы приложили руку. —  Да, глупый! Это в тебе говорит юношеский задор. Смотри, потом пожалеешь, но будет поздно. — Значит, вы позволите мне остаться? — Уверяю тебя, будешь горько сожалеть об этом. — Поживем — увидим. Во всяком случае, позвольте вас поблагодарить. — Нобору склонил голову. Ниидэ ничего не ответил и вышел из комнаты. ДЕВУШКА ПО ИМЕНИ О-СЭН Часть первая 1 Макрель была свежайшая. Ее голубоватая чешуя переливалась всеми цветами радуги. О-Сэн почистила тушку, отрезала голову, отделила от костей мякоть, посолила, затем положила в горшочек, добавила тонко нашинкованный имбирь и спрыснула уксу­сом, с удовольствием наблюдая, как от уксуса мякоть меняет цвет и будто съеживается. Радостно напевая, она стала думать о том, использовать ли для гарнира зеленую периллу либо сдобренную уксусом гречиху. И в этот момент она услышала голоса, доносившиеся из мастерской: —  Когда это тебе понадобится? —  Если можно, сделайте к завтрашнему дню, часам к двенадцати. —  Исключено. Видишь, сколько у меня заказов? Обра­тись к другому точильщику. —  Понимаю, но мне бы очень хотелось, чтобы именно вы наточили мне этот нож — я намереваюсь взять его с собой в поездку. —  В поездку? — донесся удивленный голос Гэнроку. — Ты собираешься куда-то ехать? —  Да, поэтому я к вам и пришел — знаю, что вы насто­ящий мастер, исполните заказ наилучшим образом. О-Сэн узнала голос Сёкити, и ее тотчас бросило в жар. Сёкити уезжает — на заработки или... Она приблизилась к двери в мастерскую и стала прислушиваться. —  Вот оно что... — пробормотал Гэнроку после недол­гого молчания. — Хорошо, постараюсь исполнить в срок. —  Спасибо, буду вам крайне признателен. Хлопнула дверь.  О-Сэн прислушалась к звуку шагов. Они приближались к входу на кухню. Она слегка отодви­нула перегородку, и в следующий момент появился Сёкити. Он подошел, то и дело оглядываясь, словно за ним следо­вали по пятам. На побледневшем лице необычно ярко блестели глаза. Глядя на О-Сэн, он облизал пересохшие губы и зашептал: —  Я должен сказать тебе кое-что очень важное. При­ходи к набережной Янаги в Окавабату — там буду тебя ждать. —  Хорошо, — растерянно закивала О-Сэн. —  Не обманешь? Приходи обязательно! — повторил Сёкити и исчез, словно его ветром сдуло. Не заметил ли их кто-нибудь, подумала О-Сэн и быстро огляделась по сторонам. Лишь у входа в парикмахерскую она заметила ожидавшую приглашения клиентку, в библио­теке же, галантерейной лавке и у торговца сушеной рыбой никого не было. На удивление пустовала и контора посыль­ных Ямадзаки, около которой обычно собирались побол­тать кумушки, — у входа лишь кошка дремала на солныш­ке. Задвинув перегородку, О-Сэн достала из бамбуковой корзинки листья периллы, положила на разделочную доску, взяла кухонный нож и задумалась... Под каким бы предло­гом улизнуть из дому? Такое ей предстояло впервые. Серд­це замирало от страха, в то же время ей очень не хотелось лгать дедушке Гэнроку. Перед глазами всплыли бледное лицо и беспокойный взгляд Сёкити, в ушах еще звучали его слова об отъезде. Глядя на разделочную доску, она вдруг вспомнила, что у плотины, в Янагиваре, всегда продают листья аралии. Она купит их для гарнира и, если поторопит­ся, может успеть на свидание с Сёкити. Она вытерла о перед­ник руки и заглянула в мастерскую. —  Дедушка, я схожу что-нибудь купить на гарнир к мак­рели, — сказала она. —  Стоит ли тратить лишние деньги? Для макрели сой­дет и то, что найдется дома, — возразил Гэнроку, не отры­вая глаз от точильного камня. —  Не беспокойся, я только куплю листья аралии и сразу вернусь. О-Сэн поспешно выскочила на улицу, опасаясь, как бы Гэнроку ее не остановил. Чтобы пройти к Янагиваре, надо было свернуть напра­во, однако О-Сэн повернула налево, чуть не бегом миновала квартал Хэйэмон и вышла к Окавабате. Был вечерний прилив, и от высоко поднявшейся на реке Сумида воды сильно пахло морем. Волны холодно посвер­кивали в лучах предвечернего осеннего солнца, в воде отра­жались белые облака. Водная гладь казалась необычно пустынной — ни барж, ни чаек над рекой. Лишь небольшое суденышко, поспешавшее вверх по течению, виднелось близ переправы Такэя. О-Сэн быстро пошла вдоль берега. Потревоженные ее шагами крабики разбегались, прячась в щелях каменного парапета. Она замедлила шаги, опасаясь, как бы невзначай не наступить на одного из них. Сёкити поджидал ее в тени большой ивы, близ слия­ния реки Канда с Сумидой. Скрестив руки, он стоял, прислонившись к дереву, и рассеянно смотрел на воду. —  Спасибо, что пришла, — прошептал он, неотрывно глядя на О-Сэн расширившимися от волнения глазами. —  Я отпросилась, чтобы сделать кое-какие покупки в Янагиваре, и очень спешу. Боюсь, как бы нас здесь не уви­дели. —  Я надолго тебя не задержу. Похоже, Сёкити был напуган не меньше О-Сэн. Он и всегда выглядел бледным, но сейчас в его лице не было ни кровинки. Беспокойно оглядываясь по сторонам, он сказал: —  Утром я поссорился с Котой. Терпел, терпел, а сегодня не выдержал. Когда-нибудь это должно было слу­читься — одному из нас надо уйти. Теперь ясно, что уйти придется мне — хозяин мастерской решил взять в приемные сыновья Коту. —  А почему вы поссорились? Чего не поделили? —  Сегодняшний случай пустяковый. Но на душе так накипело, что просто нужен был повод... Откровенно гово­ря, все произошло из-за... — начал Сёкити и осекся, с опас­кой поглядывая на О-Сэн. — Нет, прежде чем расскажу, надо кое о чем тебя спросить. Видишь ли, завтра я отправ­ляюсь в Камигату[31 -  Камигата — район современных Осаки и Киото, а также прилега­ющих префектур. ]... О-Сэн с трудом проглотила подступивший к горлу комок. —  Оставаться в Эдо мне нет никакого резона — либо придется работать под началом Коты, а этого я не хочу, либо уйти из мастерской и влачить жизнь заурядного плот­ника. Вот я и решил: поеду на заработки в Камигату, нако­плю денег, чтобы купить разрешение на собственную мас­терскую, и только после этого вернусь в Эдо. Там, в Камигате, чужие люди — никто не станет меня отвлекать, да и продукты дешевые. Думаю, года за три, самое большее за пять накоплю нужную сумму... Будешь меня ждать? —  Что ты имеешь в виду? — Голос О-Сэн задрожал. — Я... и ты?.. —  Да, да! Именно так. До сегодняшнего дня я не решался тебе сказать. А вернусь самое позднее через пять лет, стану хозяином мастерской и постараюсь сделать тебя счастливой. Обещай, что дождешься меня и ни за кого дру­гого не выйдешь замуж. —  Буду ждать, — прошептала О-Сэн, чувствуя, как запылали щеки. — Да, Сёкити, буду тебя ждать, — повто­рила она, словно в бреду, не вполне сознавая, что говорит. —  Спасибо, О-Сэн! — воскликнул он. — После этого я спокойно покину Эдо. У меня появилась цель, ради которой есть смысл отправиться в Камигату. Теперь я могу при­знаться, из-за чего поссорился с Котой. Он ведь тоже имеет на тебя виды, поэтому мы и поругались. Знай, когда я уеду, он будет всячески к тебе подкатываться, но меня это уже не беспокоит — ведь ты обещала ждать, и я знаю: что бы ни случилось, ты не нарушишь своего обещания. На О-Сэн нахлынули странные, сложные чувства, кото­рых словами не объяснить. Лишь много позднее она поняла, что эти несколько минут определили ее будущее... Тем вре­менем надвинулись сумерки, погасли фонари в чайных домиках на улице Хирокодзи и набережной Хондзё, где еще недавно веселились гости, обслуживавшие их девушки расходились по домам, на окнах опустились шторы. Подняв­шийся с реки ветер холодил кожу. Он срывал с деревьев увядшие листья, и они, лениво кружась, медленно опуска­лись на землю. Спешили домой запоздалые прохожие. Время от времени тишину нарушали заунывные крики лотошников. Все это вместе окрашивало грустью наступив­ший осенний вечер. Простившись с Сёкити, О-Сэн прямиком отправилась домой — идти за покупками в Янагивару было уже поздно. Необъяснимое волнение охватило ее. Сладостное, испытан­ное впервые в жизни, оно теснило грудь, наполняло жаром сердце. Короткая встреча с Сёкити, его слова внезапно про­будили в ней дремавшие до той поры чувства. Дома, тянув­шиеся вдоль улицы, навевающий грусть вечерний пейзаж были привычными ее взгляду, но для нее сейчас все выгля­дело необыкновенным. О-Сэн словно другими глазами уви­дела город, казавшийся ей теперь отмеченным печатью величественного покоя и красоты. Когда она добралась до дома, в мастерской горел фонарь, Гэнроку по-прежнему трудился, склонившись над точильным камнем. Подходя к дому, О-Сэн взглянула на висевшую над дверью вывеску. Дожди и ветер основательно над ней потрудились. Лишь с трудом можно было различить слова: «Точильная мастерская Гэнроку». А сбоку более мелкими иероглифами было выведено: «Алебарды и копья к заточке не принимаются». Девушка сняла вывеску, очистила ее от пыли и грязи и лишь после этого зашла в мастерскую. —  Извините, дедушка, около плотины всегда торговали листьями аралии, но сегодня, как назло, их не оказалось, — сказала она. —  Я ведь предупреждал тебя: обойдемся тем, что есть дома. Макрель в уксусе — это же царский ужин, а какой к ней будет гарнир — неважно. —  Я сейчас все быстро приготовлю, — сказала О-Сэн и убежала на кухню. 2 На следующий день Сёкити зашел получить свой заказ, а заодно и попрощаться. Не вда­ваясь в подробности, он сообщил Гэнроку, что отправля­ется на заработки в Камигату года на три, а О-Сэн пожелал здоровья, многозначительно поглядел на нее и улыбнул­ся — улыбка получилась грустной. В тот же день он про­стился со своими родственниками в Синагаве и отправился в путь. Первые несколько дней О-Сэн была сама не своя. Зани­маясь обычными домашними делами, она вдруг замирала, перед глазами всплывал образ Сёкити, его бледное лицо, настойчивый и в то же время растерянный взгляд, проник­новенный шепот. Она постоянно думала: где он теперь, благополучно ли миновал Хаконэ, не захворал ли в пути? В ее воображении возникали страшные картины: шайки банди­тов, нападавшие на Сёкити, подстерегавшие его в пути неожиданные бедствия, от которых мороз пробегал по коже. Спустя полмесяца она постепенно успокоилась и теперь все чаще задумывалась о ссоре между Сёкити и Котой, о том, что связывало ее с обоими юношами... В квартале Кая находилась большая мастерская, принад­лежавшая Яминокити Сугите. В ней работали более десяти плотников — известных мастеров, которых приглашали даже в дворянские поместья. Прежде родители О-Сэн — у них была небольшая парикмахерская — жили по соседству с Сугитой. Когда девочке исполнилось двенадцать лет, ее отец, Мосити, скончался. Он был человеком нелюдимым, неприветливым и крайне раздражительным. Такие черты характера отталкивали от него клиентов, и потому парик­махерская чаще всего пустовала. Мать О-Сэн часто болела, неделями не вставая с постели. Все это создавало в доме гнетущую, безрадостную атмосферу. О-Сэн с раннего дет­ства немало времени проводила у Сугиты. Он и его жена О-Тё очень любили детей. К несчастью, их единственная дочь прожила всего полгода, а больше детей у них не было. О-Тё часто заходила к соседям, брала на руки и ласкала малютку. Девочка тоже привыкла к ней и, когда чуть подросла, с удовольствием навещала большой и гостепри­имный дом Сугиты, так отличавшийся от тесного и унылого отцовского дома. У Сугиты ее всегда ожидали чудесные игрушки и сласти. О-Тё дарила ей кимоно и оби, весной и осенью наряжала ее и брала с собой любоваться цветами. В такие дни ее нес на плечах старик Садагоро, с давних пор живший в доме Сугиты. Вместе с четой Сугита О-Сэн побы­вала и у водопада Одзигонгэн, и в долине Светлячков, и в Пионовом саду в Хондзё. —  О-Сэн, хочешь стать моей дочуркой? — нередко обращалась к ней О-Тё, ласково гладя ее по щекам. —  Если бы я не была маминой дочкой, обязательно стала бы вашей, — совсем не по-детски отвечала девочка, скорчив серьезную гримаску. Мать умерла, когда О-Сэн исполнилось девять лет. И сразу же к ним в дом переехал дедушка Гэнроку — отец Мосити. До этого из-за неуживчивого характера Мосити он жил отдельно, на Канде, где у него была точильная мастер­ская. Когда мать О-Сэн скончалась, он сам вызвался пере­ехать к ним в дом, понимая, что угрюмый Мосити не сумеет как следует воспитать дочь. Дед и прежде бывал у них, при­носил девочке сласти и красивые шпильки для волос, поэтому О-Сэн давно уже привыкла к нему и теперь даже спать укладывалась в обнимку с дедом... Именно в те годы она познакомилась с Котой и Сёкити. Кота был дальним родственником Сугиты. В тринадцать лет его взяли учени­ком в мастерскую. Характер у Коты был неуживчивый, вздорный. Он часто ссорился с работавшими у Сугиты плот­никами, но в то же время оказался на редкость способным и сметливым учеником. Сёкити появился в мастерской на полгода позже. Судьба его не баловала. В раннем детстве он потерял родителей. Братьев и сестер у него не было, и его приютил дальний родственник — рыбак из Синагавы. В противоположность Коте он отличался спокойным, покла­дистым нравом. Сёкити был настолько хлипок и мал ростом, что никто бы не поверил, что они с Котой одногод­ки. После смерти матери О-Сэн почти перестала ходить в дом Сугиты. Дед Гэнроку был против, да и отец не одобрял ее частые посещения этого семейства. Много позже О-Сэн узнала, в чем тут дело. Оказывается, Сугита просил отца отдать им О-Сэн в приемные дочери, а тот наотрез отказал­ся. С тех пор отношения между ними испортились, хотя О-Тё по-прежнему навещала О-Сэн, осыпала ее подарками, а иногда присылала с Котой или Сёкити приглашения на обед или в театр. После смерти отца О-Сэн с дедом Гэнроку переехали в другой район. Теперь они жили далеко от Сугиты, и О-Тё посещала их значительно реже, однако плотники из мастер­ской по-прежнему точили свои инструменты у Гэнроку. — Где это видано, чтобы плотник обращался к чужому человеку, сам должен содержать в порядке свой инстру­мент, — ворчливо встречал их дед, но заказы всегда выпол­нял исправно. Он не упускал случая, чтобы напомнить плотникам о рабочей гордости, вспоминал, какими были ремесленники в старину. Это доставляло старику удовольствие, да и плот­ники с интересом слушали его рассказы. Он говорил о пре­вратностях судьбы, о том, как старые мастера, не пасуя перед трудностями, честно выполняли работу, об их просто­те, энтузиазме и преданности делу. Своими рассказами он призывал следовать примеру тех мастеров. Прислушива­лись к его советам и Кота с Сёкити. Хотя Кота по-прежнему грубил в мастерской старшим, однако он стал отличным мастером, ни в чем не уступая опытным плотникам. Бывая в театре, он не забывал при­обрести для О-Сэн нарядные шпильки, полотенца с фамиль­ными гербами знаменитых актеров или на худой конец сменные воротнички для нижнего женского кимоно. Но умению преподносить подарок он так и не научился. «На, возьми», — говорил он О-Сэн и, отвернувшись, протягивал очередное подношение. Впрочем, такое поведение Коты нисколько не обижало О-Сэн, и она предпочитала обра­щаться с разными просьбами именно к Коте, а не к Сёки­ти... Минувшей зимой Сугита официально объявил Коту своим приемным сыном. По этому случаю он устроил рос­кошный банкет, на который пригласили также Гэнроку и О-Сэн. Во время церемонии Кота вел себя смирно и даже покраснел от смущения, когда Сугита обменялся с ним чашечками сакэ, потом, выпив лишнего, стал, как обычно, грубить, сидел за столом развалившись, безо всякого стес­нения хватал то одно, то другое блюдо, и Сугите то и дело приходилось его одергивать. Наблюдая за Котой, О-Сэн потихоньку хихикала. Ему уже исполнилось девятнадцать, а он по-прежнему вел себя как озорной мальчишка. Она заме­тила, что Сёкити, обслуживавший гостей, был необычайно бледен и чем-то удручен, но тогда не придала этому особого значения. Лишь позднее, узнав о ссоре между Сёкити и Котой, поводом для которой послужило решение Сугиты избрать Коту приемным сыном, она поняла, почему Сёкити был таким угрюмым во время банкета, и от всего сердца посочувствовала ему. —  Странно, почему Сугита не выбрал себе в наследники Сёкити — он такой покладистый и послушный, — с неодоб­рением сказала О-Сэн. —  А собственно, какая разница? Человека, которого Сугита назвал приемным сыном, вовсе не обязательно ожи­дает счастливое будущее. А тот, кому отказали в этом, не обязательно будет всю жизнь прозябать. Судьба или не судьба, улыбнулась она человеку или отвернулась от не­го — об этом можно судить лишь после его смерти, — задумчиво произнес Гэнроку. Сёкити продолжал спокойно трудиться и после усынов­ления Коты, ничем не выдавая своего недовольства. По мастерству он нисколько не уступал Коте, а бывало, и пре­восходил его. Но О-Сэн казалось, что Сёкити в его работе все время подстегивало самолюбие, стремление доказать, что он лучше, талантливей. Он представлялся ей одиноким, невезучим человеком, достойным сочувствия. Но это вовсе не означало, будто она симпатизировала ему больше, чем Коте. Что до Коты, то при всей его самоуверенности, силь­ном и неуживчивом характере он не вызывал у О-Сэн чув­ства неприязни. Оба юноши дружили с ней с детских лет, и каждый по-своему был ей близок и симпатичен. Но теперь с этой двойственностью пора кончать, думала О-Сэн, перед отъездом Сёкити она побещала ждать его и, что бы ни случилось, свое слово сдержит. Он ведь отпра­вился на заработки ради их будущей совместной жизни. И как же ему будет тяжело среди чужих людей, в непривыч­ных условиях... Теперь думы о Сёкити переполняли все ее существо. Каково ему сейчас? Наверное, уже прибыл в Осаку... Где поселился? Нашел ли подходящую работу? Пора бы и весточку о себе подать. Эти мысли беспокоили О-Сэн, все­ляли в сердце тревогу. Так миновала осень, наступили первые зимние дни. 3 В один из первых дней месяца симо[32 - Одиннадцатый месяц по лунному календарю. ] О-Сэн отправилась за покупками. По дороге ее на­гнал Гондзиро из конторы посыльных Ямадзаки и вручил письмо. —  Это от Сёкити, — с противной ухмылкой сказал он. —  Ох! — вскрикнула О-Сэн, чувствуя, что вот-вот лишится чувств. — Как у вас оказалось это письмо? Вы видели Сёкити? —  Случайно встретились в Осаке. Он жив и здоров. Просил вручить вам письмо, но так, чтобы никто не заме­тил. —  Я вам так благодарна! Гондзиро хотел сказать что-то еще, но О-Сэн быстро пошла прочь, прижимая письмо к груди... Контора Ямадзаки пользовалась хорошей репутацией. В ней служили пять молодых посыльных, которых направ­ляли в длительные поездки — даже в Осаку. Гондзиро был одним из самых исполнительных и все задания выполнял точно и в срок. Правда, он частенько выпивал. Из-за этой дурной привычки его не раз увольняли, но потом снова при­нимали на службу после клятвенных заверений, что это не повторится. Почему Сёкити, зная о пристрастии Гондзиро к алкого­лю, попросил именно его передать письмо, думала О-Сэн, возвращаясь домой с покупками. Ведь он, напившись, вполне способен проболтаться — ну если не первому встречному, то соседям. Должно быть, там, на чужбине, так подействовала на Сёкити встреча с человеком из родных мест, а тот пообещал, что сохранит все в тайне. И все же до самого дома О-Сэн не покидало беспокойство: как бы не случилось чего нехорошего... В тот вечер, дождавшись, когда Гэнроку уснет, О-Сэн убавила огонь в фонаре и стала читать письмо. Оно было очень коротким. Сёкити извещал, что благополучно при­был в Осаку, поселился в доме плотника в районе Досё и по его протекции устроился на работу по специальности. В отличие от Эдо люди в Осаке холодные, безразличные, зато не имеют привычки вмешиваться в чужие дела, и он может жить так, как ему заблагорассудится. Другими слова­ми, никто не станет глядеть на него косо, если он будет на всем экономить. «Писать письма — только расстраиваться, да и получать — тоже. Поэтому я тебе писать не буду, и ты пока тоже ничего не пиши», — добавил он в конце. О-Сэн много раз перечитывала короткое послание. Она догадыва­лась, что в письме, врученном чужому человеку, Сёкити не сообщил и половины того, что хотел. Однако между строк она ощутила его тоску по Эдо, увидала холодное, неласко­вое небо, и вздымаемые ветром тучи пыли на дороге, и мрачные, неприветливые улицы и мосты далекой Осаки. Она словно увидела наяву, как на фоне этого пейзажа Сёкити с ящичком для инструментов бредет по улицам чужого города, где нет ни друзей, ни знакомых, как уклады­вается в холодной комнате в постель, поев неразогретый ужин. Все это представлялось ей чем-то вроде нескончае­мой, тоскливой песни. Письмо стало поворотным моментом в жизни О-Сэн, хотя сама она это еще до конца не осознала. Она даже вне­шне переменилась. То, что она до сих пор испытывала к Сёкити, походило на чувства семнадцатилетней девушки. Они напоминали сладостное, но смутное влечение, когда еще не ясны границы между реальностью и мечтой. Теперь же, когда она прочитала письмо и представила Сёкити трудящимся не покладая рук в этой далекой и незнакомой Оса-ке, ее влечение, кажется, переросло в настоящую любовь. Причем она воспринимала эту любовь уже не как семнадца­тилетняя девушка, а как взрослая, зрелая женщина. Однажды после полудня к Гэнроку пришел посыльный с приглашением от Сугиты. Такого до сих пор не бывало, да и о причине приглашения посыльный толком ничего не смог сказать, поэтому Гэнроку отказался, но Сугита при­слал нового гонца — и старик в конце концов был вынужден согласиться... Он отправился после ужина, но не прошло и часа, как возвратился домой с красным от возбуждения лицом. —  Зачем вас приглашали, дедушка? — спросила О-Сэн. —  Н-ничего особенного, — пробормотал он и невер­ными шагами приблизился к О-Сэн. — Вроде бы меня здо­рово накачали... —  Вы и правда едва держитесь на ногах, и от вас так пахнет сакэ. —  Подай мне воды. —  Вы сначала прилягте. Помогая ему добраться до постели, О-Сэн заметила, что старик все время отворачивается, стараясь не глядеть ей в глаза. С чего бы это, с внезапным беспокойством подумала она, подавая ему воду. —  Еще воды, — пробормотал он, залпом осушив чашку. Потом попросил третью. —  До чего же вкусна вода с похмелья! Я не устану это повторять хоть тысячу раз. В молодые годы, когда я только начинал приобщаться к вину, помнится, выпивал противное сакэ лишь для того, чтобы насладиться чудесным вкусом воды с похмелья, — бормотал Гэнроку. —  Ответьте мне, дедушка, Сугита приглашал вас по какому-то делу? — перебила О-Сэн, настойчиво глядя ему в глаза. —  А как же, конечно, по делу. — Гэнроку ненадолго умолк, что-то обдумывая, потом улегся на постель и, повер­нувшись к О-Сэн, сказал: — Дело касается тебя. Они просят отдать тебя в жены Коте. —  Ой! — вскрикнула О-Сэн и прижала ладонь к щеке, будто  получила пощечину.  Заметив,  какое  впечатление  произвели на девушку его слова, Гэнроку нахмурился и виновато опустил глаза. —  Ну и что вы им ответили, дедушка? —  Отказал. Извини — я должен был сначала узнать твое мнение. О-Сэн промолчала. —  Может, мне так поступать не следовало. У Сугиты солидная мастерская, да и Кота завидный жених. Кроме того, супруги Сугита знают тебя с пеленок. Вполне возмож­но, ты была бы счастлива... Но я им отказал. Как только они меня ни уговаривали — я не смог дать своего согла­сия. — Генроку резко приподнялся на постели. — У каждого человека есть свое самолюбие, особенно сильно оно у бедных людей. Ведь самолюбие — это единственное, что позволяет им сохранять достоинство в обществе. Ты, наверное, этого не знаешь: когда была еще жива твоя мать, пришла жена Сугиты О-Тё, села у ее изголовья и попросила отдать тебя в приемыши: мол, Мосити при его скверном характере дочь воспитать не сумеет, сама ты тяжело больна, и в любой момент может случиться самое скверное, а в семье Сугиты О-Сэн ни в чем не будет испытывать недо­статка, и они сделают все, чтобы ее вырастить и воспитать как положено, а поскольку счастье ребенка — заветная мечта родителей, то надо с радостью принять это предложе­ние. Гэнроку умолк. При свете фонаря его посеребренные сединой, торчащие в разные стороны редкие волосы похо­дили на сверкающий нимб. Его изборожденное глубокими морщинами лицо исказилось. Должно быть, вспомнил о многих испытаниях и бедах, которые довелось ему пере­жить. —  О-Тё говорила искренне, без какой-либо задней мысли, но представляешь, как горько было слушать все это матери. Тем более что в свое время именно к ней сватался Сугита. Но твоя мать любила Мосити и вопреки воле роди­телей, которые дали согласие Сугите, вышла замуж за твоего отца. — Гэнроку тяжело вздохнул и продолжал: — В ту пору ваша парикмахерская пользовалась хорошей репу­тацией, отец нанял даже двух помощников, так что твои родители могли жить вполне сносно, хотя никаких излишеств себе не позволяли. Потом Сугита женился на О-Тё, и между обеими семьями возобновились нормальные отношения, но былая искренность исчезла. Вскоре в парик­махерской случилась неприятность. Один из помощников, будучи нетрезвым, порезал бритвой клиента. Рана на лице была глубокой. К несчастью, этот человек оказался не постоянным клиентом, с которым можно было полюбовно договориться, а случайным посетителем. Он пожаловался квартальным властям, Мосити неоднократно вызывали, сурово допрашивали и присудили непомерный штраф для выплаты пострадавшему... Но беда не приходит одна. Вскоре другой помощник сбежал, прихватив с собой кое-какие вещи и деньги... Как раз в эти дни ты и появилась на свет. Твоя мать и прежде не отличалась хорошим здоровь­ем, а после родов совсем занемогла и подолгу не вставала с постели. После того случая с клиентом посетители пере­стали посещать парикмахерскую, она все больше хирела, и твои родители с трудом сводили концы с концами. Именно тогда О-Тё зачастила к вам. Незадолго до этого у  нее умерла дочь — ей не исполнилось и шести месяцев. Но не только тоска по маленькому живому существу заставляла ее брать тебя на руки, ласкать, покупать кимоно, игрушки и сласти. Она испытывала чувство жалости к твоим родите­лям, которых теперь постоянно преследовали неудачи. Можешь представить, как мучительно было твоему отцу и матери принимать подобные знаки внимания. Ведь твоя мать отказала Сугите и вышла замуж за Мосити. И вот теперь процветающее семейство Сугиты выражало свое сочувствие неудачникам. Это было обидней, невыносимей, чем любые насмешки. Еще и поэтому твоя мать горько рас­плакалась, выслушав предложение О-Тё отдать тебя им в приемыши. О-Сэн почувствовала, как горький комок подкатил к горлу. Она не сомневалась, что О-Тё предлагала взять ее к себе от чистого сердца и без всякой задней мысли говорила о неудачнике отце, о болезни матери, о том, что сумеет вос­питать девочку, будет холить ее и лелеять. Но в то же время О-Сэн догадывалась, сколь горько было все это выслуши­вать обедневшему отцу и больной матери, от которых отвернулась судьба. —  Сколько раз потом уговаривала меня твоя мать, — продолжал Генроку. — «Когда я умру, возьми О-Сэн к себе, воспитай ее и, что бы ни случилось, ни при каких обсто­ятельствах не отдавай ее в дом к Сугите». Я исполнил ее просьбу. Тебе, О-Сэн, уже семнадцать, ты взрослая девушка и, надеюсь, не осудишь меня за это. Я не против Коты, но никогда не нарушу обещания, которое дал твоей матери. —  Я все поняла, дедушка, — прошептала О-Сэн, утирая кончиками пальцев выступившие на глазах слезы. — Знай же, я не ушла бы к ним, не согласилась бы выйти замуж за Коту, даже если бы ничего об этом не знала. —  Я рад, что ты все поняла. А богатство, беспечная жизнь — этого еще недостаточно, чтобы сделать человека счастливым. Ведь человек, в конце концов, рожден для того, чтобы страдать и трудиться в поте лица своего. 4 Теперь для О-Сэн многое про­яснилось — и почему отец и дед не захотели отдавать ее в дом к Сугите, и почему, несмотря на кажущуюся дружбу, сам Сугита ни разу не побывал у них в гостях, и почему сразу после смерти отца дед свернул свою мастерскую и переехал к ней. С особым чувством восприняла она слова матери: «Что бы ни случилось, ни при каких обстоятель­ствах не отдавай ее в дом к Сугите». Дед объяснял это при­сущим беднякам самолюбием, однако О-Сэн понимала упорство матери иначе. Она ведь отказала Сугите, вышла замуж за другого — мыслимое ли дело отдавать свою род­ную дочь в приемыши человеку, которого она отвергла? Нет, дело здесь вовсе не в самолюбии, а в обыкновенной женской гордости. Это чувство матери казалось О-Сэн таким понятным и близким... Отец и мать трудились всю жизнь и вдоволь настрадались. Они никогда не могли позволить себе излишней рос­коши, но они любили друг друга, вместе делили все радости и беды. Дедушка прав: человек рожден для того, чтобы страдать и трудиться. Родителей соединила любовь, а что может быть прекрасней, когда любящие супруги скромно живут, утешая и поддерживая друг друга. На четвертый год после кончины матери умер и отец. Наверное, они и на том свете нисколечко не жалеют о про­житой жизни. В этом О-Сэн не сомневалась. Ведь теперь она тоже любима и любит. Выходя по делам из дома, О-Сэн старалась пройти по набережной Янаги. С ветвей уже облетели листья, вода в реке блестела, словно отполированная, вдоль набережной гулял ветер. Она всегда останавливалась у той самой ивы, где Сёкити назначил ей свидание. Ей казалось, что все это случилось очень давно — и в то же время будто вчера. В лучах заходящего солнца всплывало бледное лицо Сёки­ти, она ощущала на себе его пронзительный взгляд, слы­шала его испуганный шепот, чувствовала, как он старается сдержать переполнявшую его любовь... Сёкити, мысленно обращалась она к юноше, мы обязательно будем вместе, как мои отец и мать, вместе нам не страшны никакие трудности. Что бы ни случилось, О-Сэн будет ждать твоего возвраще­ния. Тот год выдался необычайно холодным. С наступлением месяца сивасу[33 -  Сивасу — двенадцатый  месяц по лунному календарю,  последни месяц года. ] вода на кухне замерзала даже днем. Остав­ленные на ночь в кухонной раковине овощи утром станови­лись как стеклянные. В те дни Кота зачастил в мастерскую Гэнроку. С приближением Нового года другие плотники, точившие у Гэнроку инструмент, уже не показывались. Приходил лишь Кота, придумывая всякий раз какой-нибудь предлог. Старик встречал его без особой радости, но и пре­небрежения не выказывал. А когда Кота просил его расска­зать о минувших временах, с удовольствием пускался в воспоминания. — Хорошо жили люди — ни перед кем не лебезили, — говорил Кота, выслушав очередной рассказ старого Гэнроку, и его волевое, открытое лицо неожиданно становилось задумчивым. — К сожалению, нынешние мастера никуда не годятся. Фугуют рубанком против волокон дерева — и не стыдятся требовать три моммэ[34 - Моммэ — старинная мелкая монета. ] в день. Бывает и хуже: ленятся лишний раз промерить — и пилят на глазок. Да еще оправдываются: мол, если тратить время на промеры, на обед не заработаешь. Каковы, а? — Не сегодня это началось, — откликался Гэнроку с мягкой улыбкой. — И в прошлые времена настоящих масте­ров можно было по пальцам сосчитать. Верно, теперь все работают спустя рукава, потому что знают: и так сойдет. И все же где-то есть настоящие мастера. Они были и в давние времена, есть и теперь. Только их очень мало. Живут они скромно, незаметно, но ведь именно на таких людях дер­жится общество. Расскажу тебе случай, который произо­шел лет тридцать тому назад... И старик Гэнроку снова уходил в воспоминания. Когда появлялся Кота, О-Сэн старалась не заходить в мастерскую. Но если случайно они сталкивались, Кота неизменно встречал ее радостной улыбкой. На его лице появлялось странное, просящее выражение, не свойствен­ное его прямому и резкому характеру. Что-то он задумал, чего-то ждет, хотя дедушка ему наотрез отказал, с беспо­койством размышляла О-Сэн и, заметив его ласковый взгляд, тотчас отворачивалась и уходила на кухню. Но Кота не подавал виду, будто пренебрежительное отношение О-Сэн его расстраивает, и по-прежнему чуть ли не через день заглядывал в мастерскую... С прошлой весны О-Сэн начала по утрам посещать заня­тия кройки и шитья, которые давала на дому пятидесятилет­няя вдова по имени Ёнэ. На эти занятия приходили исклю­чительно девушки на выданье. Молчаливая и стеснительная от природы О-Сэн ни с кем из них не подружилась. Прихо­дя, она лишь здоровалась и усаживалась где-нибудь в угол­ке, не принимая участия в девичьей болтовне. Девушки тоже не пытались навязываться ей в подруги. Лишь О-Мон, отец которой торговал растительным маслом в районе Тэнно, сразу же выказала особое расположение к О-Сэн. Она была круглолица, улыбчива, приветлива, отличалась лег­ким, дружелюбным характером. Однажды, когда урок закончился и О-Сэн собиралась домой, к ней подошла О-Мон и предложила немного прово­дить ее. —  Но ведь тебе в другую сторону, — удивилась О-Сэн. —  Ничего, я сделаю небольшой крюк, — ответила О-Мон, потом подошла поближе и шепнула ей на ухо: — Мне надо с тобой поговорить. О-Сэн чуть отстранилась и внимательно поглядела на девушку. —  Ты знакома с Котой из мастерской Сугиты? — спро­сила О-Мон. Услышав имя Коты, О-Сэн растерялась, не зная, что и ответить. — Знакома, а почему ты об этом спрашиваешь? — без­различно сказала она, пытаясь скрыть охватившее ее беспо­койство. —  Ходят слухи, будто ты собираешься за него замуж — все говорят об этом. —  Чепуха! — воскликнула О-Сэн с твердой решимо­стью, которая удивила О-Мон. — Не знаю, кто пустил такой слух, но это неправда. —  Но ведь он заходит к вам чуть ли не каждый день! Говорят и более ужасные вещи, которые я не решаюсь повторить вслух... —  Кто распространяет эти сплетни? Кто?! — дрожа от негодования, вскричала О-Сэн. —  Ссылаются на человека, который живет с вами по соседству. Болтают, будто он все видел своими глазами. Но я лично не поверила. Конечно, это лживые слухи. Я увере­на: такая девушка, как ты, на подобное не способна. Слухи распространяются из конторы посыльных Ямадзаки, сразу же подумала О-Сэн. Тамошняя хозяйка без­мерно болтлива. Что ни день у конторы собираются посуда­чить, кумушки и бездельники мужчины. Старый Гэнроку терпеть не мог этих сборищ и никогда в них не участвовал. Те платили ему той же монетой и не упускали случая позло­словить на его счет. Контора находилась наискосок от дома О-Сэн, и собиравшиеся там кумушки вполне могли заметить Коту, когда он приходил к Гэнроку в мастерскую. Не исключено, что до них дошли слухи о попытках Сугиты со­сватать Коту за О-Сэн... Расставшись с О-Мон, она вернулась домой, сразу же обо всем рассказала Гэнроку и попросила переговорить с Котой, чтобы тот больше не появлялся в их доме. —  Давно известно: на чужой роток не накинешь пла­ток, — пробормотал Гэнроку, проверяя большим пальцем остроту заточенной бритвы. — Как ни старайся, от злосло­вия не убережешься. Если мы запретим Коте бывать у нас, станут болтать, почему, мол, он вдруг перестал приходить. Поэтому тебе не стоит расстраиваться — пройдет время, и слухи улягутся. —  Вы, дедушка, к этому относитесь спокойно, а мне-то каково? Мне эти слухи ненавистны, — с непохожей на нее решительностью возразила О-Сэн. — Ведь если об этом и дальше будут болтать — я и носа не смогу показать на ули­це. Сгорю от стыда! —  Успокойся, если тебе это так уж противно, поговорю с Котой при первом удобном случае. Не могу же я прямо завтра заявить ему: не приходи, и все. Придется подумать, как нам это обставить наилучшим образом... Как раз в те дни распространились слухи о нападении на семейство Кира бродячих самураев из Ако. Разговоры об этом происшествии продолжались до самого Нового года. И кумушки на время оставили О-Сэн в покое. В новогодние праздники от Сугиты зачастили посыль­ные с приглашениями, но Гэнроку и О-Сэн под разными предлогами отказывались посетить его дом. Неудобно было идти в гости к тем, кому отказали в сватовстве, а ведь еще предстоял неприятный разговор с Котой... Четвертого января вечером к Гэнроку пришли Кота и Мацудзо — плот­ник, работавший в мастерской Сугиты. Они принесли подарки — сакэ и разнообразные закуски. По существу­ющему обычаю следовало их пригласить к столу. День был праздничный, и О-Сэн не ушла, как обычно, на кухню, а сидела рядом и с грустным выражением лица подливала гостям и Гэнроку сакэ. Вскоре Кота захмелел и ударился в воспоминания. Он рассказывал о том, как впервые посе­лился в доме Сугиты и стал работать у него в мастерской, как познакомился с О-Сэн, причем упоминал такие подроб­ности, о которых девушка давно уже позабыла. Неожи­данно Гэнроку прервал его. —  Послушай, Кота, — начал он, — в такой день вроде бы не время вспоминать об этом, но я все же скажу. Тебе, должно быть, известно, что Сугита просил меня выдать О-Сэн за тебя замуж, а я по некоторым причинам ему отка­зал. Поверь, мне неприятно говорить об этом, но после отказа твои посещения выглядят несколько странно, поэтому я просил бы тебя больше сюда не приходить... —  Вы даже не представляете себе, как больно мне это слышать от вас, — ответил Кота. — Да, я знаю, что мне отказали: будто О-Сэн еще слишком молода и к тому лее обязана.ухаживать за вами... Но почему из-за этого я не могу приходить к вам в гости?.. Я с тринадцати лет живу у Сугиты и с тех пор знаком с О-Сэн. Да и с вами встречаюсь не в первый раз. Так не слишком ли жестоко отказывать мне от вашего дома только потому, что О-Сэн не желает выйти за меня замуж? —  Никто тебе не отказывает, но подумай сам: живет здесь старик и молоденькая девушка, и вдруг к ним зачастил наследник процветающей мастерской. Что люди скажут? Вот и пошли странные слухи... —  Странные слухи? — Кота понурил голову. — К сожа­лению, я не вправе убеждать вас, будто на слухи не следует обращать внимания. Такие уж существа — люди! Они спо­собны своей болтовней одного воодушевить, а другого при­кончить... Я все понял, дедушка Гэнроку. —  Пойми меня правильно: ты — солидная персона, наследник Сугиты. Когда обзаведешься семьей, милости просим, мы всегда будем тебе рады. Льщу себя надеждой, что в будущем ты даже станешь опорой для нашей О-Сэн. А пока... —  Постараюсь исполнить вашу просьбу. Жаль, что по моей вине возникли нехорошие слухи, — пробормотал Кота, низко опустив голову. —  А теперь забудем об этом и выпьем по чашечке. Эй, О-Сэн, не остыло ли сакэ? Кота посидел еще с полчаса, потом стал прощаться. Он был настолько пьян, что никак не мог попасть ногами в сандалии. Он еще недалеко отошел от дома Гэнроку, как вдруг  его кто-то окликнул: —  Никак молодой хозяин мастерской? Похоже, в прият­ном настроении изволите возвращаться от своей любовни­цы? Не мешало бы на радостях угостить несчастного. —  Твой голос вроде бы мне знаком. Кто ты? — громко, так, что было слышно в соседних домах, спросил Кота. — А-а, это ты, Гондзиро? Что торчишь здесь как пень? Если хочешь выпить, пойдем — я угощаю. —  Знал, что пригласите. Готов сопровождать. Не зайти ли нам в забегаловку в Кита? — Не болтай ерунду. Пойдем к набережной, в Окавабату. Хотя вода из реки Сумида самое подходящее для тебя питье, но я угощу тебя на славу. —  Ну и остры же вы на язык, молодой хозяин. О-Сэн, закрывавшая ставни, невольно подслушала этот  разговор. Ей запомнилось имя Гондзиро, и еще долго в ушах раздавался его противный, вульгарный голос. 5 Кота сдержал свое обещание, хотя давал его в сильном подпитии. Он теперь редко загля­дывал к Гэнроку, да и то на пару минут — даже не присажи­вался и сразу уходил. В феврале поступили сообщения о том, что бродячие самураи из Ако покончили с собой, сделав харакири. На улицах Эдо только об этом и говорили. А весной появилось множество книжонок с иллюстрациями, повествующих об этом событии. О-Сэн купила пару книжек и даже прочита­ла. Авторы, опасаясь, по-видимому, преследований со сто­роны властей, изменили время действия и имена, поэтому трагическая история гибели этих самураев показалась О-Сэн надуманной и нисколько на нее не подействовала... Незаметно наступило лето. Однажды в начале июня, вернувшись после занятий по кройке и шитью, О-Сэн с удивлением заметила, что стол накрыт и Гэнроку поджи­дает ее, чтобы вместе пообедать. —  Пришло письмо. Меня приглашают в харчевню Игая на дружескую пирушку с коллегами, поэтому я вместе с тобой пообедаю и тотчас отправлюсь, — сказал он. —  Наверное, поздно вернетесь? —  Постараюсь быть дома до того, как стемнеет. Я купил вьюнов — они на кухне. На ужин приготовь их с мисосиру[35 -  Мисосиру — суп из бобовой пасты.]. —  Ну раз есть вьюны, надо к ним купить сакэ. —  Стоит ли? Надеюсь, сакэ нам подадут в харчевне. —  Но в этом году вьюны у нас впервые. Чашечка сакэ не помешает, чтобы отметить это событие. Покончив с обедом, Гэнроку переоделся и отправился в харчевню. Воспользовавшись его отсутствием, О-Сэн при­брала мастерскую, протерла мокрой тряпкой пол, потом сходила за сакэ и развела в очаге огонь. Она разрезала вью­нов на тонкие ломтики, положила в кастрюлю, добавила сакэ и бобовой пасты. Когда суп был готов, она погасила огонь и в ожидании Гэнроку занялась шитьем. Дувший с утра ветер стих, и к вечеру стало невыносимо жарко. Что-то дедушка припозднился, подумала О-Сэн, когда стало плохо видно иглу. Она убрала шитье и начала накры­вать на стол. Поставила тарелочки с соленьями, попробо­вала суп —- он немного остыл, но на вкус был хорош. Она подогрела суп, а заодно и сакэ. —  Пора бы ему и вернуться, — с беспокойством пробор­мотала О-Сэн. Теперь она, заслышав шаги на улице, всякий раз выгля­дывала наружу сквозь занавеску на кухонном окне. Уже совсем стемнело, она зажгла огонь в фонаре и села у стола, дожидаясь Гэнроку... Гости из чайных домиков на Окавабате стали расходиться по домам. Оттуда доносились возбу­жденные голоса мужчин, веселые крики женщин и звуки сямисэнов. —  Это здесь, — внезапно послышался снаружи чей-то голос. —  Сейчас я открою дверь, а вы вносите. Только осто­рожней. Осторожней! — произнес другой. Сёдзи раздвинулись, и вошел знакомый Гэнроку — точильщик Кюдзо. Дурное предчувствие охватило О-Сэн. Не произнося ни слова, она встала из-за стола. Ее глаза смо­трели не на Кюдзо, а на мужчин позади него — в руках у них были носилки. В следующий миг О-Сэн закричала и рвану­лась к дверям. —  Не надо волноваться, успокойся, О-Сэн, — сказал Кюдзо, обеими руками стараясь оттеснить ее от носилок. — Ничего страшного не случилось. Гэнроку выпил лишнего и упал. Его уже осмотрел доктор и приказал уложить в постель. Едва сдерживая рыдания, О-Сэн быстро постелила. По знаку Кюдзо мужчины внесли носилки и уложили Гэнроку в постель. Кюдзо сел у изголовья и, то и дело утирая со лба обильный пот, поведал, как все случилось. Многие замети­ли, что уже с самого начала пирушки Гэнроку неважно выглядел и вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Решили, что виной тому жара, и посоветовали выпить сакэ. Он опрокинул несколько чашечек подряд и вроде бы при­ободрился. За разговором с друзьями он выпил еще и захме­лел. Потом он вышел по нужде и упал. —  Сбежались люди, — продолжил свой рассказ Кюд­зо, — стали его окликать, приводить в чувство, но он ни слова в ответ, лишь громко хрипел. Ну, положили ему на лоб тряпку, смоченную холодной водой, и вызвали доктора. Тот тщательно осмотрел Гэнроку, сказал, что его хватил удар — правда, не сильный, — опасности для жизни нет, нужен только покой, и тогда он быстро поправится. Доктор оставил лекарства и ушел. Так что, как видишь, О-Сэн, бес­покоиться нечего. — Кюдзо снова утер со лба пот. Слушая Кюдзо, О-Сэн молча кивала, то и дело облизы­вая языком пересохшие губы. Она окончательно пришла в себя, когда мужчины, оста­вив прописанные доктором лекарства, собрались уходить. —  Спасибо вам за хлопоты, — тихо сказала она, прово­див их до двери. Гэнроку спал, негромко похрапывая. О-Сэн хотела было разбудить деда, но вспомнила, что доктор приказал его не тревожить, и тихонечко села у изголовья. Правда ли, что удар был легкий и дедушка быстро поправится? А если ему лучше не станет? От кого-то она слышала, что после удара человек не обязательно умирает, но надолго бывает прикован к постели. Что тогда? Что ста­нется с ней? На какие заработки будет она жить? Эти мысли не давали ей покоя, пока она молча глядела на спавшего Гэнроку. Потом О-Сэн вспомнила, что за весь день у нее не было и маковой росинки во рту, а ведь предстояла еще бес­сонная ночь. Она села за стол, подняла крышку с кастрюли, но взглянула на беспомощную фигуру деда, который еще днем, когда она провожала его в харчевню, был бодр и полон сил, опустила крышку обратно, и слезы покатились у нее из глаз. На следующий день с раннего утра стали приходить друзья проведать Гэнроку. Соседки помогали О-Сэн гото­вить еду и заваривать чай. Особенно старалась хозяйка рыб­ной лавки О-Раку. После полудня бодрствовавшая всю ночь О-Сэн едва держалась на ногах. Женщины посоветовали ей хоть немного отдохнуть. О-Сэн постелила постель в уголке, легла и мгновенно уснула. Когда она открыла глаза, был уже вечер. —  Проснулась? — заметила О-Раку, готовившая ужин, — Пока ты спала, приходила навестить Гэнроку твоя подружка О-Мон, но я не стала тебя будить. —  Кто ей сообщил, что с дедушкой удар? —  Не знаю. Сказала, что завтра снова зайдет. Ужин готов. Сейчас закипит чайник, так что садись и поешь хоть немного. А я схожу домой, сделаю кое-какие дела по хозяй­ству и скоро вернусь. О-Сэн поела без всякого аппетита и едва успела убрать за собой посуду, как появилась жена Сугиты О-Тё. С тех пор как О-Сэн с дедом переехали в новый дом, они с О-Тё не встречались, и она так обрадовалась этому визиту, что была готова кинуться к ней в объятия, но вспомнила про наказ деда и ограничилась обычным приветствием. По-видимому, у О-Тё тоже остался неприятный осадок после отказа Гэн­року выдать О-Сэн замуж за Коту, она вела себя сдержанно, не выказывая былой приветливости, и вскоре прости­лась, оставив небольшой сверток для больного. После ужина снова забежала О-Раку, но никаких особых дел не было, и, выпив чашечку чаю, она ушла. О-Сэн осталась одна. Состояние Гэнроку не улучшалось. Он по-прежнему был без сознания, поэтому О-Сэн даже не могла напоить его лекарством и лишь время от времени меняла на голове смо­ченные в холодной воде полотенца. Дневной сон ее немного освежил, но, сидя в одиночестве у изголовья деда, она ощу­тила вдруг такую беспомощность, такую невыносимую тос­ку... «Сёкити, — едва слышно зашептала она, обернувшись к западу, туда, где находилась Осака. —Ты ничего не знаешь, ничего! Как же мне теперь быть? Ведь нужны деньги на доктора, на лекарства... На что жить? Как жаль, что тебя нет сейчас рядом...» Ах, если бы он был неподалеку... Он сразу же прим­чался бы на помощь. Но он в далекой Осаке, и она не может сообщить ему о том, в каком положении оказалась. Но даже если бы он знал, вправе ли она срывать его с работы? Судьба отвернулась от нее, видно, родилась она под несчастливой звездой. Ей тяжко сейчас, а будет еще тяже­лее. Должно быть, так ей на роду написано: всю жизнь стра­дать! Ей уже семнадцать, но она не помнит ни одного дня, когда бы чувствовала себя по-настоящему счастливой. Вечно хворавшая мать, проводившая почти все время в постели; вечно недовольный, хмурый отец, тяжко вздыхав­ший по ночам; грязная, запущенная парикмахерская с ред­кими посетителями... Жалкое, полунищенское существова­ние без радости, без надежды на будущее. Потом переезд в другой дом после смерти родителей и тягостная жизнь с дедом. В то время как девушки-одногодки весело проводили время в играх и развлечениях, ей приходилось мыть рис, топить печурку, с раннего утра бегать по лавкам за продук­тами, мокнуть под дождем, доставляя клиентам сделанную дедом работу. Кроме вещей, подаренных в детстве женой Сугиты, ей за всю жизнь не купили ни единого кимоно, ни единого оби. Даже жалкой шпильки не подарили. Мало того, у нее не хватало времени, чтобы хоть помечтать об обнове. Правда, в ту пору она не столь уж переживала из-за этого, не так уж завидовала другим девушкам. Ведь человек по своей натуре неприхотлив и быстро свыкается с обсто­ятельствами. К тому же случались иногда и светлые, прият­ные минуты... Но теперь, оглядываясь на минувшие годы, она понимала, сколь безрадостна, беспросветна была ее жизнь. О-Сэн внимательно всматривалась в прошлое, но не могла отыскать ни единого просвета, сулившего хоть какую-то надежду на будущее. Напротив, все предвещало лишь страдания и несчастья. «Сёкити, ты единственная моя опора на этом свете. Я не знаю, что будет со мной, но поверь: я непременно продер­жусь до твоего приезда. Но и ты не забывай меня и возвра­щайся. Слышишь? Возвращайся поскорее», — с мольбой взывала к нему О-Сэн. 6 На следующий день Гэнроку пришел в сознание. Он даже заговорил, но язык плохо подчинялся ему, и слова трудно было разобрать. Из глаз беспрерывно текли слезы, так что вскоре намокла подушка. Приходивший проведать его доктор повторял, что все будет в порядке, однако вся левая половина тела по-преж­нему не слушалась Гэнроку, да и соображал он плохо. Види­мо, слезливость возникла у него из-за болезни. Но не только поэтому. Стоило Гэнроку поглядеть на О-Сэн, как слезы лились в три ручья. Заплетающимся языком он все время пытался что-то сказать. Вначале О-Сэн ничего не могла понять, но однажды, внимательно прислушавшись, разобрала. —  Бедняжка О-Сэн, бедняжка О-Сэн, — шептал он. —  Вы не волнуйтесь, дедушка, со мной все в порядке, — улыбаясь, сказала она. — А вы скоро поправитесь — так говорит доктор. Вы, наверное, слышали? Просто вы переутомились от работы, а теперь вам надо хорошенько отдох­нуть и ни о чем не думать. —  Знаю, зна-аю, — запинаясь, пробормотал Гэнро­ку. — Я ведь все вижу... Вот и говорю... Б-бедная О-Сэн. Б-бедная О-Сэн. —  Не говорите так, дедушка, не надо! — О-Сэн готова была обнять его и зарыдать в голос. Если бы она расплака­лась, слезы облегчили бы ей душу, но она понимала: рас­страивать Гэнроку нельзя, это лишь ухудшит его состоя­ние — и старалась весело улыбаться, только бы не подать виду, как ей тяжело. С каждым днем все меньше людей приходило навестить Гэнроку, справиться о его здоровье. Перестали наведы­ваться и соседи, за исключением О-Раку из рыбной лавки. Как-то вечером она заглянула и сообщила, что в бане можно принять ванну с настоем из листьев персика. Из-за болезни Гэнроку О-Сэн давно уже по-настоящему не мылась. В следующую субботу она попросила О-Раку подежурить у постели деда и отправилась в баню. Чтобы при­нять персиковую ванну, как и ирисовую, от простуды, или апельсиновую, которую готовят в день зимнего солнцесто­яния, надо выстоять очередь. Поэтому О-Сэн лишь смыла пот, приняла ванну, а голову мыть не стала, чтобы не задер­живать других. Вернулась она домой в приподнятом настроении — будто освободилась от тяжкого груза. —  Вот и я, спасибо вам, О-Раку! — воскликнула она, войдя в дом через кухонную дверь. Удивившись, что никто ей не ответил, она оставила бан­ные принадлежности на кухне и заглянула в комнату, где лежал Гэнроку. О-Раку там не было, а у изголовья сидел Кота. Девушка испуганно остановилась в дверях. —  Твою соседку позвали домой. Она ушла раньше, попросив меня подежурить, — пояснил он, обернувшись к О-Сэн. —  Благодарю вас. —  Я, как узнал, сразу же хотел проведать дедушку Гэн­року, но была срочная работа... Досталось же вам, О-Сэн. —  Да, это случилось так неожиданно. —  Ну, дедушка, я думаю, скоро выздоровеет. За него можно не беспокоиться. А вот как быть с тобой? Так ведь ты долго не продержишься. Но ничего — что-нибудь приду­маем. —  Не извольте беспокоиться, я постараюсь как-нибудь справиться, — холодно ответила О-Сэн, взбалтывая мик­стуру для Гэнроку. — Дедушка особых хлопот мне не доставляет. Кроме того, мне помогают соседи. Так что не все так ужасно, как вам представляется. —  Может быть, ты права, но хорошо, если это про­длится дней десять, ну двадцать, а если... — Кота хотел что-то добавить, но, заметив решительный взгляд девушки, осекся и, оставив для больного сверток, поспешно простил­ся. С того дня он снова стал часто наведываться — то прине­сет лекарство, мол, «оно очень помогает при параличе», то что-нибудь вкусное — «пусть съест хоть немного». Иногда он засиживался, поил Гэнроку лекарствами, менял на лбу полотенца и даже растирал ноги. —  Если будете в чем-нибудь нуждаться, предупредите меня — постараюсь сделать все, что в моих силах. И пожа­луйста, не стесняйтесь, — всякий раз говорил он перед ухо­дом. —  Благодарю вас, — отвечала О-Сэн, отводя глаза в сторону и всем своим видом давая понять, что ей неприятны хлопоты Коты. Она слушала Коту и вспоминала предупре­ждение Сёкити: «Когда я уеду, к тебе непременно начнет подкатываться Кота. Он тоже имеет на тебя виды». Должно быть, Сёкити прав. Если человек по-прежнему приходит и навязчиво предлагает свои услуги, хотя ему отказано в женитьбе и запрещено появляться в их доме, это нечто боль­шее, чем обычное сочувствие. С этим еще можно было бы смириться, если бы в жизни все шло гладко, но теперь, когда на О-Сэн обрушилась беда, настырность Коты наво­дила на мысль, будто он намерен воспользоваться момен­том и втереться в доверие. Женский инстинкт О-Сэн, не собиравшейся изменять данному Сёкити обещанию, подска­зывал ей: надо быть начеку! Да и вообще следует всегда рассчитывать только на свои силы и не пользоваться услугами других. Чтобы свести концы с концами, можно брать у соседей вещи в стирку или наняться посыльной. Заработка ей с дедом хватит, чтобы не умереть с голоду. Дело обычное — и никого это не удивит. Так решила О-Сэн, и у нее сразу полегчало на душе. Когда на следующий день появился Кота, она потребова­ла, чтобы он больше не приходил. Вечер был дождливый. Приятный, освежающий ветер весело позванивал в висев­ший на дверях колокольчик, шевелил бамбуковую штору над входом, выдувал из комнаты застоявшийся воздух. —  Неужели ты так меня ненавидишь? — после долгого молчания спросил Кота, вызывающе глядя на О-Сэн. — Чем я тебе не угодил? Я ведь помогаю вам не из одолжения, не из притворной любезности. С детских лет я привык к Гэнроку, к тебе, особенно к тебе. И я не считаю тебя чужой. Но даже если бы мы не были давно знакомы, разве обыкновенные человеческие чувства не обязывают нас помогать друг другу? Почему же ты считаешь, что я не дол­жен этого делать? Объясни, О-Сэн. —  Я понимаю тебя, Кота, но позволь напомнить тебе один случай — может быть, ты позабыл. В новогодние праздники, когда ты возвращался от нас домой, тебя встре­тил Гондзиро из конторы Ямадзаки... —  Гондзиро? Может быть, но в точности я не помню. —  Зато я запомнила это на всю жизнь, — звенящим голосом произнесла О-Сэн, не в силах подавить вспыхнув­ший гнев. — В тот вечер Гондзиро, завидев тебя, сказал: «Никак молодой хозяин мастерской? Похоже, в приятном настроении изволите возвращаться от своей любовницы?» —  Какая ерунда! Да можно ли принимать всерьез бол­товню этого пропойцы? —  А ты послушай, что говорят соседи. Они распростра­няют и более ужасные слухи. Ты — мужчина, для тебя они, может быть, предмет гордости, а для меня, женщины, это как позорное клеймо на всю жизнь. —  Поверь, я ничего об этом не знал. — Кота опустил голову и надолго замолчал, потом упавшим голосом про­шептал, заикаясь на каждом слове: — Клянусь, мне ничего не известно об этих слухах. Неужели они так тебя расстрои­ли? —  Мне и прежде было противно о них слышать, а теперь, когда у меня на руках больной дедушка, я должна особенно строго блюсти себя. Иначе бог знает что еще ста­нут болтать, если ты по-прежнему будешь сюда приходить. —  Но ведь можно разом покончить со слухами, О-Сэн! Все зависит только от тебя. —  Мне кажется, я уже дала ясный ответ. —  Ну а если я сам сделаю тебе предложение? Неужели ты откажешь? — В глазах Коты вспыхнул огонек. — Я не очень красиво умею говорить, но предлагаю вполне серьез­но: если ты согласна... —  Прошу тебя, не продолжай! Мне это неприятно. Пусть я глупая, несчастная девушка, но... —  Ты несчастная?! — Кота побледнел, потом пронзи­тельно поглядел на нее. — Скажи, О-Сэн, у тебя уже кто-то есть? Ах, какой же я глупец! Мне бы следовало сразу дога­даться. О-Сэн молча кивнула в ответ. Она спокойно, нет, даже горделиво кивнула, сама удивляясь своей храбрости, потом достала из комода два свертка и положила их перед Котой. В свертках были деньги, которые принесли О-Тё и Кота, когда приходили проведать Гэнроку. Деньгами О-Сэн постеснялась воспользоваться и положила их в комод. —  Спасибо за сласти и лекарства, но деньги я принять не могу. Передай их О-Тё — и пусть она не сердится. —  Прощай, О-Сэн, — грустно сказал Кота и, захватив свертки, ушел. На следующее утро О-Сэн пригласила О-Раку посовето­ваться насчет работы. —  Зачем это тебе? — рассмеялась О-Раку. — Ведь семейство Сугиты собирается с вами породниться, а за ними как за каменной стеной. Стоит ли беспокоиться, искать работу? О-Раку вовсе не хотелось обидеть девушку — просто она считала дело решенным. Пришлось О-Сэн рассказать ей, что ни о каком замужестве не может быть и речи. —  Вот оно что? — удивилась О-Раку. — А я-то думала, что Сугита вам во всем поможет. Ну не расстраивайся — что-нибудь придумаем. —  Я уже не ребенок — мне семнадцать лет, и я готова наняться на любую работу, — сказала О-Сэн. — Понимаю. Если человек решится, он способен сде­лать даже то, что свыше его сил. Но смотри не ошибись. Наймешься к кому-нибудь, а потом окажется, что работа тебе не по вкусу. Хуже нет — попасть впросак. Я сначала хорошенько подумаю, а потом загляну снова. Не беспокой­ся, ты ведь живешь не в пустыне, и соседи тебе всегда помо­гут. 7 О-Сэн стала обметывать петли на застежках у таби[36 - Таби — носки из плотной ткани. ]. Сначала она обратилась к учительнице кройки и шитья, но та сказала, что шитьем за плату зани­маться ей еще рано. За стирку или за работу посыльным ей предложили гроши, и она была вынуждена отказаться. Вот тогда О-Раку и предложила заняться обметыванием петель. В те годы таби, как правило, подвязывали шнурками, но в Киото и Осаке уже с весны начали пользоваться застежка­ми. Они крепче держали, а кроме того, позволяли легко и быстро снимать и надевать таби. Появились они и в Эдо. Правда, по-настоящему в моду застежки еще не вошли, и заказов было пока маловато, хотя работа оплачивалась вполне сносно. Главное, О-Сэн могла выполнять ее дома, и это было очень удобно, учитывая болезнь Гэнроку. Таби изготовлялись из хлопчатобумажной ткани или из кожи. Последнее время стали распространяться таби из хлопчат­ки — они были удобны в носке и стоили сравнительно деше­во. Но все же люди предпочитали кожаные — более теплые и прочные. Работать с кожаными оказалось сложнее. Трудно было протыкать иглой дубленую крашеную кожу — то и дело ломались иглы, и О-Сэн постоянно ходила с иско­лотыми пальцами. Но платили за них хорошо. И, если приноровиться, можно было прилично зарабатывать... С середины июля Гэнроку начал вставать с постели. Правда, он еще не вполне владел левой половиной тела и речь по-прежнему была затруднена. В тюгэн[37 - Тюгэн — пятнадцатый день седьмого месяца по лунному календарю, соответствует последнему дню Бон — праздника поминовения усопших. ] принято гото­вить рис с ростками лотоса и угощаться маринованной мак­релью. О-Сэн давно уже не готовила ничего вкусного и с удовольствием принялась за дело. Она разделала макрель и поставила на стол бутылочку сакэ. Доктор рекомендовал пить сакэ для общего укрепления организма, но понемногу. Однако Гэнроку до сих пор из осторожности отказывался. На этот раз он пригубил чашечку. —  Давненько я не выпивал, прямо все нутро про­жгло, — пробормотал он, блаженно жмурясь. — Если от этого нет вреда, может, и правда стоит выпивать малую толику? Вот опрокинул чашечку — вроде бы и сил прибави­лось. —  Доктор советовал — сказал, что полезно для здо­ровья. —  Нет, пожалуй, грешно мне теперь выпивать. Появятся дополнительные расходы — и все на твои плечи. —  Перестаньте, дедушка! Даже слышать не хочу об этом. —  Я так говорю не из благодарности, а потому, что счастлив. Многие дети помогают своим родителям, но не часто встречаются внучки, которые так заботятся о деде. Тебе ведь всего семнадцать, и в таком юном возрасте все заботы легли на твои хрупкие плечи, а ты исполняешь их с удовольствием, плохого слова не скажешь. Вот почему у меня так радостно на душе. Крупные слезы покатились у него по щекам. Уж очень он стал в последнее время слезливым, подумала О-Сэн. —  А ведь я ничего хорошего для тебя не сделал, — про­должал Гэнроку, утирая слезы. — С тринадцати лет ты варила мне рис, готовила закуски, бегала с поручениями. А я? Ни одного оби, не говоря уж о кимоно, тебе не купил. Да что там! Ни единой шпильки не подарил. А ты, чтобы зара­ботать нам на жизнь, стала надомницей, платишь доктору за визиты, покупаешь лекарства, готовишь для меня люби­мые блюда, даже если я не прошу об этом. Я восхищаюсь тобой и рад, что ты есть на свете... В будущем году мне стукнет семьдесят, но лишь теперь я стал понимать, что за существо женщина. Да, наблюдая за тобой, я наконец ура­зумел, сколь благодетельны женщины. Ты в свои семнад­цать лет взвалила на себя труд, непосильный даже для меня, взрослого мужчины. И все потому, что ты женщина! Ах, О-Сэн, если бы я догадался об этом сорок лет тому назад! Сорок лет тому назад... Наверное, он вспомнил о своей жене, моей бабушке, подумала О-Сэн. Она ее совершенно не помнила, ничего не знала о ее жизни. Ни отец, ни мать никогда о ней не рассказывали. Скорее всего, на то были свои причины. И вот теперь Гэнроку, заговорив о благодетельности женщин, вспомнил о чем-то безвозвратно поте­рянном. —  Когда человеку хорошо, он думает исключительно о себе, — продолжал Гэнроку. — И лишь попав в беду, когда люди, общество отвернутся от него и каждый день полон страданий, он впервые задумывается о судьбе других, лишь тогда он начинает принимать близко к сердцу все окружа­ющее. Но ничего уже не исправить — лепестки цветов облетели, вода утекла, все ушло безвозвратно, и прошлое не вернуть. Какая глупость! Ах, до чего же человек глуп! —  Хватит, дедушка! Вам нельзя так волноваться — это очень вредно для здоровья. Что прошло — то прошло. Стоит ли о том вспоминать. Давайте лучше подумаем о нашем будущем. Вот скоро вы поправитесь, сможете снова заниматься своим делом, и, если мы вдвоем будем работать, нам вполне хватит на безбедную жизнь. Будем ходить в театр, на выставки... Кстати, не забыть бы нам нынче наве­стить садовника Сомэи — полюбоваться его хризантемами. —  Верно. Я ведь давно обещал тебе показать его сад, но так и не собрался. Но они так и не смогли побывать у садовника: левая половина тела все еще не подчинялась Гэнроку, и он не решался удаляться от дома. Его пичкали различными «чудо­действенными» лекарствами, обращались к монахам и зна­харям, но улучшения не наступало. Многие говорили, будто паралич, поразивший человека в летнюю пору, проходит с первыми заморозками. О-Сэн и Гэнроку с нетерпением ожидали зимы. Наконец наступил месяц симо, а Гэнроку по-прежнему едва передвигался. Двадцать второго ноября ночью произошло очень силь­ное землетрясение. Многие постройки были разрушены на всем протяжении от Одавары до Босю. Обрушились дома и статуи Дзидзо[38 - Дзидзо — божество, покровитель детей и путников. ] в Эдо. Разрушился до основания храм Сандзюсанкэндо в Фукагаве. С перерывами землетрясение продолжалось до двадцать пятого ноября и прекратилось лишь двадцать шестого. Но начался страшный ливень, на побе­режье Ава и Кадзуса обрушились цунами, по слухам, погибло сто тысяч человек. Много жертв было и в Одаваре, в эпицентре землетрясение оказалось особенно разрушительным. Двадцать девятого ноября О-Сэн, закончив ско­пившуюся за дни бедствия работу, крепко уснула. Она про­снулась среди ночи и сразу же поглядела на постель Гэнро­ку. Но старика там не было. Наверное, вышел в туалет, подумала О-Сэн и прислуша­лась. Снаружи бушевал ветер. Тревожно шумели ветви ююбы в саду, жалобно скрипели ставни на расшатавшихся во время землетрясения петлях. Сквозь открытую дверь в мастерскую она заметила свет фонаря, раскачивавшегося из стороны в сторону. В смутной тревоге О-Сэн встала с постели и, запахнув спальное кимоно, вошла в мастерскую. Под фонарем, склонившись над точильным станком, сидел Гэнроку и что-то делал. В щели задувал ветер, и в дощатой мастерской царил пронизывающий до костей холод. Памя­туя указание доктора, что Гэнроку ни в коем случае нельзя пугать, О-Сэн неслышно приблизилась и встала у него за спиной. Старик сидел на травяной циновке и точил кухон­ный нож. Рядом стоял таз с водой и другие принадлежности, необходимые для заточки инструментов. Зачем он это делает? — удивленно подумала О-Сэн, следя за его неуве­ренными движениями. Работа требовала физического напряжения, и со лба Гэнроку пот стекал ручьями. Наверное, ему очень хочется поскорее выздороветь, а лекарства и молитвы не помогают. Вот он и решил изле­читься работой, испытать, не утратил ли профессиональных навыков. Глядя на его сгорбившуюся спину, О-Сэн почувствовала неизъяснимую жалость. —  Дедушка, — тихо окликнула она Гэнроку, прижалась к его плечу и зарыдала. —  С чего это ты расплакалась, внучка? — с улыбкой прошептал Гэнроку, ласково поглаживая ее по спине. — Меня разбудил ветер, больше уснуть я не мог — вот и решил немного побаловаться. —  Я вас понимаю, дедушка. Вам надоело ждать, хочется поскорее взяться за работу, но нельзя торопиться — при вашей болезни это очень опасно. Потерпите еще немного. —  Не в этом дело. Я вовсе не тороплюсь, но мне вдруг так захотелось сесть за точило, снова вдохнуть тот запах, какой бывает, когда точила касается лезвие ножа, — я ведь начал уже забывать, — увидеть, как веером рассыпаются искры... —  Понимаю вас, дедушка, — повторила О-Сэн и стала иытирать полотенцем его повлажневшие руки. — И все же потерпите, а пока выбросьте все другие мысли из головы — вам надо думать только о здоровье. Будущий год для вас счастливый, и болезнь пойдет на убыль. Ждать осталось недолго... —  Хорошо, О-Сэн, и прости, что опять доставил тебе беспокойство, а теперь пойдем-ка спать. Опираясь о руку внучки, он вышел из мастерской и направился к постели, но вдруг замер. —  Кажется, бьют в набатный колокол, — пробормотал он. О-Сэн прислушалась. В самом деле, сквозь завывание кетра издалека доносились тревожные звуки набата. При­чем колокол звонил троекратно — значит, где-то пожар. —  Пойду погляжу, — сказала О-Сэн. Она накинула верхнее кимоно и вышла наружу. В усы­панное звездами небо взлетали языки пламени. Горело где-то недалеко — возможно, в районе Хонго. Гарью не пах­ло — сильный ветер отгонял дым в сторону. В той стороне небо походило на лаковую шкатулку с просвечивающей сквозь лак позолотой. У О-Сэн от ужаса язык будто присох к гортани. —  Не беспокойтесь, дедушка. Пожар далеко, кажется в Хонго, ветер восточный и искры несет в сторону Суругадай, — превозмогая страх, спокойно сказала О-Сэн, заходя в дом. — После землетрясения еще и пожар. Похоже, многим несчастным придется встречать Новый год без крова над головой, — печально произнес Гэнроку. — Ничего не поде­лаешь... Ложись-ка спать, пока не простудилась. 8 О-Сэн улеглась в постель, но сон не шел. Набиравший силу ветер гремел ставнями. Каза­лось, еще немного — и они сорвутся с петель. Снаружи послышались тревожные голоса. «Вроде бы пожар повора­чивает к Ситае», «Ага, уже перекинулся на Суругадай», «Видимо, загорелся храм Мэйдзи», — испуганно перегова­ривались между собой соседи. —  Похоже, пожар усиливается, — пробормотала О-Сэн, не открывая глаз. Гэнроку ничего не ответил, но спустя некоторое время прошептал: —  Кажется, ветер переменился. Вскоре после этого в дверь постучали. О-Сэн быстро накинула кимоно и подошла к двери. —  Неужели вы спите? — послышался из темноты жен­ский голос. Это была О-Раку из рыбной лавки. — Огонь перекинулся в Ситаю, а ветер дует в нашу сторону. Выйди, погляди, что творится. —  Я уже выходила, — ответила О-Сэн. Она распахнула ставни и выглянула наружу. Ей сразу бросилось в глаза, что горело значительно ближе. Над тем­ными крышами домов полыхало красное небо. —  Похоже, пожар движется в нашу сторону, — пробор­мотала она. —  Ну, до нас еще далеко, но на всякий случай соберите самое нужное. У тебя на руках ведь еще больной дедуш­ка, — сказала О-Раку. —  Спасибо, что не забыли о нас. —  А за деда не беспокойся. В крайнем случае мой муж вам поможет. Как только О-Раку ушла, О-Сэн быстро переоделась и начала собирать вещи. В Эдо часто случались пожары, и у жителей этого города вошло в традицию иметь наготове, так сказать, аварийный запас: рис на два дня, тарелки, палочки для еды, мазь от ожогов, смену белья... Завязав все необходимое в узел, О-Сэн разбудила Гэнроку, облачила его в две пары кимоно, на голову надела теплый башлык. С улицы доноси­лись тревожные голоса, грохотали тележки, груженные вещами. Снова забежала О-Раку. —  Уже собралась? — глядя на узел, спросила она. — Пока не торопитесь: вроде бы ветер переменился и пожар распространяется на запад. Может быть, обойдется. —  А мне показалось, что горит все сильнее, — глядя на полыхающее небо, возразила О-Сэн. — Напасть-то ка­кая — сначала землетрясение, потом пожар... —  У нас в Эдо что ни день, то пожар. И что удивитель­но: здесь живет столько умных людей, а все никак не на­учатся гасить пожар сразу. Вот и получается: где-то загоре­лось, а стоит подуть ветру — и сотни, а то и двух сотен домов как не бывало. —  Поглядите, — перебила ее О-Сэн. — Искры дождем посыпались. —  В самом деле! — воскликнула О-Раку. — Горит где-то рядом. О-Раку выскочила на улицу. Пожар по-прежнему рас­пространялся на запад, но одновременно огонь вспыхнул в другой стороне и быстро приближался к их домам. Улицу заполнили испуганно галдевшие люди с узлами, тащившие за собой плачущих детей. Красные отблески пожара осве­щали их встревоженные лица. О-Раку помчалась домой, а О-Сэн пошла на кухню, напилась воды и остановилась посреди комнаты, не зная, на что решиться. С больным дедом, пожалуй, безопасней уйти сейчас, пока пожар не подступил к самому дому, подумала она. Но со слов погорельцев О-Сэн знала, что бежать сломя голову тоже не сле­дует, надо сначала осмотреться, проверить, в какую сто­рону дует ветер, а потом уж принимать решение — иначе попадешь в самое полымя. До сих пор ей не приходилось спасаться от пожара, и она никак не могла сообразить: то ли уходить из дома сейчас же, то ли еще немного подождать. Она снова вышла на улицу. —  О-Сэн! — окликнул ее сосед. — Вы еще здесь? Почему не уходите? Уже загорелся храм Татибана. Спасай­тесь немедленно — иначе будет поздно! — крикнул он и поспешил вперед, таща на спине огромный узел. У О-Сэн подкосились ноги, она прислонилась к двери, чтобы не упасть. В считанные минуты улица опустела. Суета в соседних домах прекратилась, они стояли темные, притихшие, глядя на улицу черными дырами открытых настежь дверей. Вне себя от страха О-Сэн помчалась через двор к соседке, постучала в дверь. Никакого ответа. Несколько мужчин молча прошли мимо, таща на себе свой скарб. Их шаги гулко отдавались на дощатых мостках, переброшенных через канаву. В полной растерянности О-Сэн вернулась домой. Она застала Гэнроку у домашнего алтаря с зажженным светильником. —  Дедушка, — проговорила она, стараясь изо всех сил сохранять спокойствие, — я думала, все обойдется, но пожар приближается, и для нас будет лучше пока покинуть дом. —  Ты иди, О-Сэн, — сказал Гэнроку, усаживаясь перед алтарем. — Я уверен, что до нас пожар не доберется, но тебе надо на время где-то укрыться. —  Как вы можете так говорить, дедушка! Неужели думаете, что я вас оставлю здесь одного? —  Каждому человеку предопределен свой срок. — Гэн­року грустно улыбнулся. — И, как ни старайся, от судьбы не уйдешь. Вся эта суета мне не по нраву. —  В таком случае я останусь вместе с вами. —  Не говори глупостей. Мы с тобой разные люди. Ты молода, тебе еще жить да жить. Бывает, молодость спо­собна даже повернуть судьбу в другую сторону. А мне уже семьдесят. В такие годы сколько ни суетись — толку не будет, а молодость может пробиться вперед из самого, казалось бы, безвыходного положения. Поэтому иди и не беспо­койся обо мне. Надеюсь, через час-другой мы снова будем вместе... —  Дедушка! — О-Сэн, плача, уткнулась ему в колени. В этот момент кто-то постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. Это был Кота. Он откинул башлык, распах­нул стеганую куртку и тяжело опустился на порог, чтобы отдышаться. —  Дедушка, надо уходить, — сказал он. — Дольше нельзя задерживаться ни на минуту. Пожар от храма Татибана перекинулся к Окурамаэ и быстро распространяется. Единственный выход — перебраться на ту сторону реки. Собирайтесь, я понесу вас на спине. —  Спасибо, что вспомнил о нас. — Гэнроку с благодар­ностью поглядел на Коту. — Прошу тебя, позаботься об О-Сэн, а меня оставь — я слишком стар, чтобы куда-то бежать из дому. —  Как вам не стыдно, дедушка! — вскричал Кота. — Где это видано, чтобы молодые бежали, бросив стариков в беде. Ну-ка, забирайтесь мне на спину и крепче держитесь! О-Сэн, вещи собраны? —  Да, вот узел. —  Подсади дедушку мне на спину. Веревка найдется? Я хочу его привязать — не очень красиво, зато удобней будет нести. —  Обо мне не беспокойтесь, — плачущим голосом повторял Гэнроку. Не обращая внимания на его просьбы, Кота с помощью О-Сэн водрузил его на спину и крепко привязал к себе поясом от кимоно. Закусив губы, О-Сэн глядела на Коту. У них сложились непростые отношения, и меньше всего ей хотелось оказать­ся от него в зависимости, но положение было безвыход­ное. Поэтому, когда Кота появился в дверях, она едва сдер­жала крик радости. —  О-Сэн, ты готова? — спросил Кота. —  Да, сейчас только погашу огонь в жаровне. По центральной улице двигалась толпа. Район Асакуса был весь охвачен огнем, ветер гнал оттуда облака смрад­ного дыма. Кота остановился в нерешительности. На западе пожар перекинулся от Суругадай к Янагиваре. На севере он распространялся от Юсимы в двух направлениях — к Уэно и реке Канда. —  Идите к переправе Умая, — посоветовал проходив­ший мимо плотный, похожий на носильщика мужчина, заметив старого Гэнроку на спине у Коты. —  Вы в этом уверены? — спросил Кота, придержав его за рукав. —  Зачем мне врать? — сердито сказал мужчина. — Я бы тоже двинул в ту сторону, но мне надо на Канду — там оста­лась жена. Видите, у переправы небо чистое, даже дыма нет. Если уходить от пожара, то только туда. Кота решил последовать его совету и повернул к пере­праве, но навстречу хлынуло столько людей, что он тут же отказался от этой мысли — с Гэнроку на спине и ухватив­шей его за руку О-Сэн сквозь такую толпу не пробраться. И он вместе с остальными двинулся в сторону Хондзё. Пожар из Юсимы уже достиг Сакумы, где ярким пламе­нем горел особняк какого-то даймё. О-Сэн то и дело погля­дывала на Гэнроку, заговаривала с ним, стараясь подбо­дрить старика. Они уже были в двух шагах от моста, когда толпа вдруг остановилась и повернула вспять. —  Да не давите же, поворачивайте обратно, — закричал кто-то. —  А что случилось? Почему все возвращаются? — спросил Кота. —  Ворота закрыты. Толпа отхлынула, словно бушующий поток, наткнув­шийся на плотину. Чтобы не потеряться, О-Сэн обеими руками ухватилась за Коту. —  Они говорят, что ворота заперты, — повторила О-Сэн. —  Этого быть не может, — возразил Кота. — Какой идиот решил запереть ворота перед носом у людей в такой момент? —  Ворота заперты, ворота заперты! Через мост Асакуса путь закрыт — возвращайтесь! — теперь уже во весь голос кричали те, кто был впереди. Эти крики повергли толпу в ужас. На мгновенье устано­вилась   грозная  тишина,   которая   сразу   же   взорвалась воплями возмущения. Если ворота на мост Асакуса в самом деле закрыты, значит, отрезан единственный путь к спасе­нию. Пожар с ужасающей быстротой надвигался с севера и запада. С востока путь преграждала река Сумида. Остава­лась единственная дорога — через мост, но и она оказалась перекрытой. —  Ломайте ворота, — крикнул кто-то в толпе. —  Сбейте засовы, крушите ворота! — теперь уже сотни глоток поддержали этот боевой клич. Толпа заревела — все понимали, что иного выхода нет, и лавиной хлынули к воротам. 9 В последний момент Коте уда­лось выбраться из обезумевшей толпы. Он догадался, почему ворота на мост Асакуса оказались заперты. По-видимому, пожар охватил дома и на противоположном берегу реки. Отсюда из-за сильного ветра люди не видели поднимавшихся там клубов дыма, но Кота еще в самом начале пути заметил отблески пламени над Янагиварой. К тому времени огонь, наверно, уже достиг Бакуротё — потому и закрыли ворота, чтобы избежать лишних жертв. Во всяком случае, ворота заперты по указанию властей. И без разрешения никто их не откроет. И конечно же, столь прочное сооружение толпе не сокрушить. Все эти доводы мгновенно пронеслись в голове у Коты, и он счел за лучшее выбраться из толпы. Они прошли по берегу Канды, мино­вали Хэйэмон и вышли к Окавабате. Там, где Канда сливалась с Сумидой, была обширная площадка со складом камней. Потом ее застроили домами, но в те времена сюда можно было свободно пройти. Здесь почти не было строений — лишь деревообделочная мастер­ская, будка для каменщиков и небольшая лодочная станция. Кота рассчитывал найти лодку, чтобы переправиться в Хондзё, а если это не удастся, переждать пожар там — и вода близко, и площадка, где сложены камни, достаточно обширна, чтобы схорониться, если огонь подступит вплот­ную. Но, видимо, не одному Коте пришла в голову эта мысль. Когда они добрались до площадки, она была забита людьми и скарбом. Кота вначале растерялся, но потом понял, что в таких обстоятельствах стесняться нечего, и стал проби­раться поближе к берегу, все время повторяя: «Пропустите, у меня тяжелобольной». Так они добрались до укромного уголка у самой воды, с трех сторон окруженного грудами камней, между которыми оказалась небольшая ниша, куда можно было, правда с трудом, втиснуться всем троим. —  Лучшего места не сыскать, — сказал Кота и осто­рожно опустил на землю Гэнроку. — Вам, наверно, холод­но, дедушка, но потерпите немного — сейчас что-нибудь придумаем. —  Спасибо, Кота, а теперь оставь нас — тебе ведь надо возвращаться домой. —  Не беспокойтесь. — Кота приподнял старика и уса­дил в щель между камнями. — Сугита вместе с женой и работниками все в доме прибрали и ушли... О-Сэн, подай мне свой узел, я его подложу дедушке за спину — так ему будет удобней. —  Спасибо, я это сделаю сама. Она скинула со спины узел, пододвинула к Гэнроку и сама уселась рядом. Кота отошел, сказав, что посмотрит, в какую сторону распространяется пожар. О-Сэн хотела было его остано­вить — вдруг потеряется, — но передумала. Она догадалась, что дело вовсе не в пожаре — просто Кота старается дер­жаться поодаль. Ведь она просила его не приходить. Чув­ствуя угрызения совести, О-Сэн придвинулась к Гэнроку и огляделась вокруг. Вся площадка была заполнена людьми. Они сидели и лежали со своим скарбом среди груд камней, многие были с детьми. Пожар всех выгнал из домов. Одни рассказывали, как на глазах сгорели их жилища, другие — как с трудом пробирались сюда под настоящим дождем сыпавшихся на головы искр, третьи были очевидцами ги­бели десятков людей, задохнувшихся от дыма. —  Здесь мы в безопасности, — услышала О-Сэн чей-то голос. — В крайнем случае залезем в воду и будем дер­жаться за каменную облицовку берега... Вскоре вернулся Кота. Он принес матрас, который на­бросил на Гэнроку и О-Сэн. —  Я зашел в брошенный дом и взял его без спроса. Он убережет вас от холода и от искр. Прихватил с собой еще котелок с рисовыми колобками и чайник с водой. — Он рас­стелил полотенце и пригласил Гэнроку и девушку переку­сить. —  Рисовые колобки я тоже взяла, — сказала О-Сэн. —  Прибереги, они еще понадобятся — неизвестно, что будет завтра. А сейчас угощайтесь и запейте чаем, пока не остыл. —  Спасибо, — сказала О-Сэн. — Дедушка, и вы тоже берите. —  Похоже на пикник, — пробормотал Гэнроку. Кота взял колобок и стал медленно жевать. —  Черт возьми, а вот соль я не прихватил. — Он сокру­шенно покачал головой. —  Ничего, — улыбнулась О-Сэн. — Сойдет и с умэбоси[39 - Умэбоси — специальным способом замаринованные сливы. ]. Погодите, я сейчас достану. Она быстро развязала узел и вытащила коробочку с маринованными сливами. —  В самом деле, такое впечатление, будто мы выбра­лись за город на прогулку, — смеясь, сказала она. Гэнроку и Кота, словно сговорившись, о пожаре больше не упоминали. Но и без того было ясно, что положение скверное. Резкий ветер нагонял клубы дыма, опаляя лица жаром, сверху непрерывно сыпались мелкие искры. — Советую лечь и хорошенько укрыться, а я буду смахи­вать с вас искры, — предложил Кота. Гэнроку и О-Сэн послушно натянули на себя матрас и подложили под головы узлы. Должно быть, наш дом уже сгорел, подумала О-Сэн, но никакого сожаления не почувствовала. Нынешний год был невезучий: сначала заболел Гэнроку, потом землетрясение и напоследок сгорел дом. В общем, дошли до крайности. Но, может, это и к лучшему: невезение исчерпает себя и начнется для них новая, счастливая жизнь. «Сёкити, — шеп­тала она, пытаясь представить себе его лицо, — я не падаю духом, что бы ни случилось, буду тебя ждать и не стану про­сить других о помощи. А за эту ночь ты уж меня прости. Мы с дедушкой оказались в безвыходном положении. Будь ты здесь, мы не нуждались бы в Коте, но ты далеко. Надеюсь, ты не сердишься?» Опасность надвигалась значительно быстрее, чем они предполагали. Гонимые ветром клубы смрадного дыма закрывали небо, стлались по земле. Люди задыхались. Тем временем пожар перекинулся из Кая в Хэйэмон. Загорелись дома, стоявшие фасадами к берегу. Совсем недавно их крыши едва дымились — и вдруг все разом вспыхнули, будто взорвалась огромная плавильная печь. Пламя окра­сило дым в багровый цвет, от жара пересохло в горле. Где-то заплакал ребенок, и вслед за ним, как по команде, заре­вели сотни детей. —  Следите за своими вещами! — воскликнул Кота. — Если на них упадут искры и они загорятся — погибнем. Все лишнее бросайте в воду! Он поднялся на груду камней и громко предупреждал всех об опасности, пока не охрип. С возвышения Кота огля­делся по сторонам. Пелена дыма то и дело застилала все вокруг, но он успел разглядеть, что горит Рёгоку и пламя охватило уже весь район от Ягэнбори до Янокуры. Каким-то образом огонь перекинулся и на набережную Хондзё. —  На том берегу уже загорелись дома, так ведь скоро пожар и до нас доберется, — испуганно сказала О-Сэн. Она взобралась на груду камней и встала рядом с Котой. —  Зачем ты сюда пришла? — недовольно спросил Ко­та. — Сейчас же спускайся вниз и залезай под матрас. Пока я здесь, с вами ничего не случится — только исполняйте мои приказания. О-Сэн послушно спустилась к Гэнроку и натянула на себя матрас. От дыма и жара становилось трудно дышать. — Дедушка, как вы себя чувствуете? — обратилась она к Гэнроку. Но ответа не последовало. Под матрасом было душно, и она высунула голову наружу. Все вокруг ревело, будто в огромном котле. Временами сквозь этот шум прорывались вопли людей. Обжигающий ветер свистел в ушах, будто насмехался над их страданиями. Дым темной пеленой навис над площадкой. — Вещи горят — скорее сбрасывайте их в реку, — раз­дался чей-то пронзительный голос. Невыразимый страх охватил О-Сэн. — Где ты, Кота? — что было силы закричала она. — Не высовывай голову! — остерег ее Кота, соскакивая с груды камней. — Прячься под матрас — иначе от искр загорятся волосы. — Под матрасом нечем дышать, — едва сдерживая слезы, ответила О-Сэн. —  Терпи — иного выхода нет... А как там дедушка? Дедушка, вы меня слышите? Гэнроку молчал. Он даже не пошевелился. Кота приподнял матрас. Старик лежал без движения, склонив голову набок. Кота резко рванул воротник его кимоно и приложил ухо к груди... О-Сэн, до боли сжав кула­ки, широко раскрытыми глазами смотрела на деда. Он лежал спокойно с полуоткрытым ртом, словно собирался ювнуть. Однако это уже было опустевшее жилище, из которого ушла жизнь. Кота потряс его за плечи, потом схватил чайник, вылил ему на голову остатки воды. Зачерп­нув воду в реке, снова повторил то же самое и приложил ухо к груди. Сердце не подавало признаков жизни. Кота встал, бессильно опустив руки, и разрыдался. Слезы капали старику на грудь. —  Простите меня, дедушка, — прошептал он, утирая слезы. — Моя вина, что не пришел к вам раньше, когда начался пожар. Моя вина, что пришлось вам умереть в таком месте. —  Зря ты себя коришь, Кота. Только благодаря тебе удалось вызволить дедушку из этого ада. Ведь он вообще отказывался уйти из дому, — всхлипывая, произнесла О-Сэн. —  Он не хотел быть для тебя лишней обузой и тяжело переживал, что тебе приходится все время за ним ухажи­вать. Он так любил тебя, как, должно быть, ни один дед не любил свою внучку. И когда он видел твои страдания — это было для него как нож в сердце. «Уж лучше умереть, лишь бы не видеть, как О-Сэн выбивается из сил» — это он сам мне говорил... Послушай меня, О-Сэн, хотя мои слова могут показаться тебе бессердечными. Дедушки нет, с этим надо смириться и подумать о себе — ему все равно уже не поможешь. Все его горести и переживания теперь позади. Он ушел в тот мир, где царит покой и нет никаких забот. — Ты прав, — всхлипнула О-Сэн, и в этот момент пыла­ющий обломок доски упал рядом с ней. Пожар надвигался словно снежная лавина. Люди искали спасения в реке, но, к несчастью, наступил час прилива, и многие, захлебываясь в волнах, стали тонуть. Кое-кому уда­лось уцепиться за облицованный камнем берег, но на них сверху падали искры и пылающие обломки. Пытаясь их стряхнуть, они выпускали из рук каменную облицовку, за которую держались, и тут же уходили под воду. Некоторые, видимо, помешались от ужаса и, очертя голову, бросались в огонь. Разбросанный в беспорядке скарб угрожающе дымился. Камни и земля настолько раскалились, что до них невозможно было дотронуться. О-Сэн не заметила, как на ней оказались толстая куртка Коты и его башлык. Сам Кота таскал из реки воду и поливал ей голову. — Если не сможешь больше терпеть, ложись на землю лицом вниз — легче будет дышать, — крикнул он. Внезапно О-Сэн услышала детский плач. Он доносился из-за соседней груды камней. Она подошла и заглянула туда. В узкой щели лежало два узла. В одном, широко разе­вая рот, кричал завернутый в халат младенец. В другом были вещи. Прожженные в нескольких местах узлы дыми­лись. Вокруг — ни души. О-Сэн инстинктивно подхватила младенца — похоже, ему не исполнилось и месяца — и сунула его под куртку. — Зачем? — сердито заорал Кота. — Его родители, ско­рее всего, погибли. А ты, что ты будешь с ним делать? Он умрет у тебя на руках. — Всех нас ожидает один конец, — тихо сказала О-Сэн, прижимая к себе младенца. — Мне тоже недолго осталось. Понимаю: ничем помочь я ему не смогу. Но пусть мы вме­сте уйдем в мир иной. Жаль оставлять его умирать в одино­честве. — Но тебе-то я погибнуть не позволю — спасу, чего бы  это ни стоило. — Кота присел рядом и, не отрываясь, гля­дел ей прямо в глаза. — Понимаю, я тебе неприятен... — О чем ты говоришь, Кота! Разве об этом сейчас надо думать? — Нет, позволь уж мне досказать до конца, раз начал... Я очень хотел, чтобы ты стала моей женой, мечтал об этом. Без тебя я не видел смысла жизни. Охрипший от волнения голос Коты, его сверкавшие неестественным блеском глаза заставили О-Сэн отшатнуть­ся. — С семнадцати лет я думал только о тебе. Представля­ешь, как я страдал, чувствуя, что ты ко мне равнодушна. Я прекрасно понимал это, но был не в силах отказаться от встреч с тобой. Все надеялся, что когда-нибудь и ты меня полюбишь. Подбадриваемый этой надеждой, я продолжал заходить к вам, позабыв о мужской гордости. Однако в твоем отношении ко мне никаких перемен не произошло. Мало того! Однажды ты вообще запретила мне посещать ваш дом... Гонимые ветром клубы дыма вынудили его замолчать. Он надолго закашлялся, потом прижал кулаки к лицу и голосом, полным тоски, продолжал: — Тебе не понять, какие чувства охватили меня, когда я услышал твой отказ. Ты даже не представляешь, как я мучился, как страдал... Слушая его, О-Сэн всей душой звала на помощь Сёкити. Ей хотелось заткнуть уши и бежать куда глаза глядят. Снова в ее памяти всплыли слова Сёкити: «Когда я уеду, Кота обязательно начнет подкатываться к тебе. Но я спо­койно уезжаю в Камигату, потому что ты, О-Сэн, обещала меня ждать». «Защити меня, Сёкити! Как я нуждаюсь сей­час в твоей поддержке», — мысленно обращалась к нему О-Сэн. Она закрыла глаза и прижалась лицом к младенцу. — Но я решил больше тебе не досаждать. Эта ночь поло­жит всему конец, — грустно продолжал Кота. — В жизни всему приходит конец. Забудь обо всем, что я тебе говорил. Прости меня, а я сделаю все, чтобы тебе помочь. Нельзя падать духом. Ты должна выжить, даже если ради этого тебе придется вцепиться зубами в эти камни. О-Сэн молчала. Кота встал, принес воды и стал поливать надетые на нее башлык и куртку. Но ручеек воды из чайника не спасал от жара и сыпавшихся сверху искр. Тогда он полил водой матрас и накрыл им О-Сэн. Кота огляделся вокруг и вдруг заметил, что на площад­ке, лишь недавно кишевшей людьми, никого, кроме них, не осталось. Брошенные вещи шевелились, словно живые существа, извергая красные огненные языки. Площадка, освещаемая ослепительным светом пожара, являла собой страшную картину, похожую на дурной сон. Кота отбросил в сторону чайник. Не чувствуя тяжести, он начал подтаскивать к реке крупные камни и сталкивать их в воду. Набросав десятка полтора, он осторожно спу­стился в реку, держась руками за каменную облицовку бере­га, и встал на камни. Вода была по грудь. Он вылез на берег, столкнул еще несколько камней и вернулся к О-Сэн. —  Все в порядке. Я возьму у тебя младенца, а ты спу­стись в реку. Я здесь набросал камней, так что не утонешь. Слезай осторожно, придерживайся за облицовку. — А ребенок в воде не простудится? — В крайнем случае у него расстроится желудок, но это все же лучше, чем сгореть... А теперь не пугайся, я сверху опущу на тебя матрас. Кота смочил матрас и накрыл им стоявшую в воде О-Сэн. Вода была по пояс — уже начинался отлив. Держа в руках ребенка, О-Сэн прижалась к берегу, опираясь ногами на сброшенные в реку камни. —  Терпеть осталось недолго. Как только рухнут горя­щие на набережной дома, пожар утихнет. Старайся не смо­треть по сторонам и ни о чем не думать. Если будет тяжело дышать, наклонись поближе к воде, — говорил Кота, чер­пая рукой воду и поливая матрас. — Погоди, там, кажется, плывет деревянная бадейка. Надо ее перехватить. Бадейкой удобней набирать воду. Кота вошел в реку и поплыл. Он был в легкой безру­кавке и коротких узких штанах. Бадейка находилась метрах в пятнадцати, и он был уверен, что достать ее не составит труда. Но он, по-видимому, очень устал и, сделав несколько гребков, почувствовал, что силы его на пределе. К тому же чем дальше он удалялся от берега — тем сильнее станови­лось течение. Кота решил было повернуть обратно, но до бадейки оставались считанные метры, и он подумал, что, ухватившись за нее, легче будет продержаться на плаву и добраться до берега. Он дотянулся до нее рукой, но удер­жать не смог. Бадейка перевернулась и пошла ко дну. Кота, потеряв равновесие, тоже ушел под воду. Услышав странный булькающий звук, О-Сэн припо­дняла матрас и поглядела на реку. На поверхности плавали лишь обломки обгорелых досок. —  Кота! — закричала она вне себя от охватившего ее ужаса. — Кота-а... Она заметила его не там, где предполагала, а значи­тельно ближе к устью Канды. Он лежал на спине, повернув­шись к ней лицом. —  О-Сэн! — донеслось до нее издалека. И еще раз — едва слышно: — О-Сэ-эн... В следующий миг Кота исчез под водой. В полной растерянности О-Сэн еще долго, бесконечно долго смотрела на реку, на то место, где в последний раз видела Коту. Ее заставил очнуться громкий плач младенца, которого она инстинктивно прижимала к груди.     Часть вторая 1 Сильный ветер со свистом про­носился сквозь обгоревшие дочерна ветви деревьев. Он швырял в лицо горсти снежной крупы, больно жалившей кожу. Город лежал в развалинах. Деревянные крыши домов сгорели, стены обвалились. Кое-где уцелевшие за камен­ными оградами амбары, зияя дырами сорванных дверей, усугубляли страшную картину всеобщего разрушения. При ясной погоде, наверное, можно было бы единым взглядом окинуть пространство от Суругадай до Юсимы, от Хонго до Уэно, превратившееся в выжженную равнину с черневшими там и сям остовами домов. Между ними причудливо извива­лась улица, казавшаяся непроходимой из-за валявшегося на ней домашнего скарба, обгорелых досок и стропил. По ули­це, с трудом передвигая ноги, плелись люди — белые от обсыпавшей их снежной крупы. Ледяной ветер пронизывал до костей. Узкая цепочка погорельцев протянулась от моста Асакуса до района Каяба. Кое-кто укрывался от ветра и снега зонтами или накидками, остальные шли, накрыв головы циновками либо кусками материи. Муж­чины и женщины, старики и дети брели, низко согнувшись, словно некая сила пригибала их к земле, не позволяя выпря­миться. Многие шли босиком, дрожа как в лихорадке. У них не было даже сил, чтобы стряхнуть с головы и плеч снеж­ную крупу. Все двигались в каком-то жутком молчании, изредка нарушаемом плачем детей, словно выражавшим молчаливый, страдальческий вопль всей толпы. Не слышно было ни увещевающих голосов родителей, ни окриков... Не сознавая того, что творилось вокруг, О-Сэн без вся­кой цели брела по улице, останавливалась вместе с осталь­ными, шла дальше, когда толпа вновь приходила в движе­ние. Если младенец начинал хныкать, она бессознательно прижимала его к себе, плотнее укутывала и, погладив по щеке, рассеянно продолжала свой путь, уставившись бес­смысленным взором в спину идущего впереди. Иногда на короткий миг О-Сэн начинала воспринимать окружающее, ее тело пронзала судорога, взгляд становился осмыслен­ным, но вслед за этим она снова погружалась в состояние полного безразличия и машинально шла вслед за толпой. В те короткие минуты просветления перед глазами О-Сэн вспыхивали обрывки странных образов и воспоминаний: языки пламени, какие однажды она видела на изображающей ад картине в храме Сэнсодзи; женщина с развева­ющимися волосами, от которых сыпались голубые искры, бросается в пламя пожара; обжигающий горло порыв ветра окутывает все вокруг клубами едкого дыма; неправдопо­добно спокойное лицо спящего дедушки и этот страдающий голос, взывающий к ней сквозь завывание ветра и жаркие языки пламени: «О-Сэн, ты даже не представляешь себе, как я мучился, как страдал...» Девушка бессмысленно улыбалась и поднимала глаза к небу, словно хотела разглядеть в нем того, кто произнес эти слова. Потом ее лицо искажала страдальческая гримаса, она закрывала глаза и качала головой, пытаясь отогнать это невесть откуда возникшее наваждение. Младенец начи­нал плакать, чмокал своими маленькими губками, прося грудь. О-Сэн механически гладила его по щекам, подстав­ляя ему вместо груди свой язык. Младенец с удивительной силой приникал к нему губами, потом, обнаружив обман, отстранялся и плакал пуще прежнего. —  Ты бы ему грудь дала, — ворчливо пробормотала шедшая рядом старуха. — Если молока нет, он бы от одного запаха успокоился. — Похоже, у нее с головой не все в порядке, — вторила ей другая женщина. — Ее бы надо отвести к Кандзю, в ту хижину под соломенной крышей. А то ведь молчит, как немая, и даже пеленки не умеет сменить — не то что покор­мить младенца. —  Бедняжка умом тронулась, а ведь совсем еще моло­денькая: по виду лет шестнадцать, семнадцать — не больше. — Годы здесь ни при чем! Это же надо! Женщина, испы­тавшая муки рождения, не способна покормить младенца — такому не позавидуешь. Трудно сказать, доходили ли до ее сознания эти разгово­ры. Она лишь тихо укачивала плачущего младенца, устре­мив в пространство ничего не видящий взгляд. Толпа мед­ленно продвигалась вперед к огороженной навесом хижине, где бесплатно раздавали погорельцам кашу. Вокруг сновали люди, слышалось монотонное гудение голосов, то и дело прерываемое громкими криками и руганью. Дым от костра и белый пар, струившийся над кот­лом с кашей, то вздымались вверх, то прижимались к земле, окутывая стоявших в очереди людей. К толпе подошел мужчина в накидке и соломенной шляпе с большими поля­ми. Из-под крышки кастрюли, которую он нес на ремне, поднимался аппетитный парок. Внимательно оглядев стояв­ших в очереди погорельцев, он заметил О-Сэн. —  Ты опять здесь? — прикрикнул он. — Я ведь сказал тебе: сиди дома, не то младенца простудишь. Уходи-ка отсюда — и поскорее. —  Господин Кандзю, спасибо вам! — воскликнула одна из женщин. — Вы и госпожа О-Цунэ так много делаете для погорельцев. —  О чем вы говорите — это мой долг, — буркнул в ответ мужчина в соломенной шляпе и, ухватив О-Сэн за руку, выбрался из толпы. — Отправляйся домой, — повто­рил он. Девушка послушно двинулась вперед. Тем временем Кандзю, время от времени перекладывая ремень с кастрюлей из одной руки в другую, обогнул толпу и зашагал по белой от снега дороге в сторону квартала Хэйэмон. Он и не заметил, как О-Сэн последовала за ним. Здесь пожар особенно потрудился: все дома сгорели дотла, на дороге валялись обгорелые балки да обрывки материи. Однако на берегу реки, на площадке у склада, принадлежав­шего оптовому лесоторговцу Кадзихэю, царило оживление. У него сохранилось порядочно досок и бревен, которые в ночь перед пожаром не успели выгрузить с судна на берег, и вот уже несколько дней там кипела работа — визжали пилы, вжикали, завивая стружку, рубанки. Плотники трудились вовсю — ставили дома. Правда, походили они больше на лачуги — дощатые стены да соломенные крыши, но для временного жилья годились. Деловитые торговцы открыли поблизости харчевни, где торговали сакэ, закус­ками и лапшой из гречневой муки, и уже по окрестностям разносились пьяные голоса. Там же находилась и лачуга, принадлежавшая Кандзю. Она была кое-как сколочена из старых досок и угрожающе клонилась набок — сразу видно, что строил ее не профессиональный плотник. К лачуге при­мыкала обширная кладовка, набитая пустыми мешками, старыми циновками и прочей рухлядью. Кандзю отворил скрипучую дверь и, подтолкнув вперед О-Сэн, вошел сле­дом. Лучи солнца, проникавшие через небольшое окошко, заклеенное промасленной бумагой, тускло освещали малю­сенькую комнату. Вся ее обстановка состояла из жаровни с углями, полки, на которой стояли выщербленные пиалы и чайник, а также стареньких двустворчатых ширм. В углу были аккуратно сложены постельные принадлежности и тростниковые циновки. Несмотря на тесноту, в комнате было уютно и чисто. — Эй, О-Цунэ, вот и я, — сказал Кандзю, снимая шляпу и накидку. — Холод-то какой, я промерз до костей. —  Сейчас принесу горячей воды, — откликнулась из кухни жена. Она раздвинула сёдзи и внесла в комнату бадейку, от которой поднимался пар. О-Цунэ была полной женщиной небольшого роста с круглым румяным лицом, на котором лучились добрые глаза. Волосы ее были собраны в незатей­ливую прическу, но уложены тщательно — волосок к волоску. На шее висело белоснежное полотенце. Весь ее облик свидетельствовал об удивительной чистоплотности, живом и отзывчивом характере. — Опять в такую холодину стояла в очереди за кашей, — пробормотал Кандзю, кивая в сторону О-Сэн, и с наслажде­нием опустил ноги в бадейку с горячей водой. — А ведь у нее даже плошки не было для каши. Просто стояла в очереди, не соображая зачем. Младенец плачет навзрыд, а она ника­кого внимания. Потом увязалась за мной — вот и привел. —  Я ведь тебя посылала к Томосукэ за молоком. Где оно? А зонтик куда подевал? Промок весь с головы до ног. —  Ладно, не ворчи. Зонтик, должно быть, оставил у Томосукэ. Чем болтать попусту, лучше бы накормила. Про­голодался я. Но прежде помоги согреться этой несчастной. О-Цунэ окунула в остатки горячей воды полотенце, отжала его и, усадив О-Сэн на порог, стала тщательно обти­рать ее грязные, посиневшие от холода ноги. 2 Состояние, в которое впала О-Сэн, продолжалось довольно долго. Душевное расстрой­ство возникло, по-видимому, вследствие сильного шока. Обрывки пережитых ею испытаний временами, хотя и смутно, всплывали у нее в памяти, но то, что было до пожа­ра, она начисто позабыла. Гибель дедушки и кого-то еще представлялись ей событиями далекого прошлого, никак друг с другом не связанными. Новый отсчет времени для нее начался с жизни в лачуге, куда ее поселили вместе с другими погорельцами. Это было жалкое, продуваемое ветром строение, настолько набитое людьми, что было невоз­можно пошевелиться, чтобы не задеть кого-то. Плач мла­денца всех раздражал, и ее сгоняли с одного места на дру­гое, пока не загнали в самый дальний темный угол. Она не умела обращаться с ребенком, не знала, как его успокоить, лишь укачивала, гладила по щекам — и только. Одна из женщин давала ему грудь, другая — делилась запасом пеле­нок и помогала их менять. О-Сэн прожила в лачуге несколько дней, потом ее выгнали. Тогда-то и обратил на нее внимание Кандзю и приютил у себя. С тех пор О-Сэн каждый день выходила из дому с мла­денцем за спиной и бродила по городу. Бывало, она от Уэно добиралась даже до Юсимы — ей все казалось, что кто-то ее призывает, кого-то ей надо обязательно встретить. Лишь к  реке О-Сэн никогда не ходила. Стоило ей даже издали взглянуть на воду, как ее охватывал леденящий ужас. При­чины его она не понимала, но инстинктивно обходила набе­режную стороной... Устав от ходьбы, она обязательно оста­навливалась у лачуги, где погорельцам выдавали кашу, и становилась в очередь, хотя в этом не было необходимос­ти — ведь Кандзю кормил ее. Но дело, по-видимому, было не в каше. Просто там собиралось много людей — каждый день разные лица. Она их внимательно разглядывала, при­слушивалась к их разговорам. Должно быть, ею владела смутная надежда найти среди этой толпы того, кого она ищет. В очереди не смолкали разговоры о пожаре, откуда он начался, где и что сгорело. Говорили и о том, что год выдался несчастливый: после землетрясения пожар да к тому же невиданная засуха — кто спасся от пожара, погиб голодной смертью. Особенно часто говорили об охватив­шей восемь провинций района Канто[40 -  Канто — восточные районы Японии, включают нынешний Токио, а также префектуры Канагава, Сайтама, Гумма, Тотиги, Ибараки, Тиба. ] засухе и о ее многочи­сленных жертвах. Однако для О-Сэн при ее подавленном состоянии все эти разговоры были безразличны, она просто их не воспринимала... Прежде Кандзю жил в районе Рёгоку. Там у него была кондитерская лавка, где он торговал сэмбэй. Дом и лавка сгорели в ту ночь во время пожара. В огне погибла и млад­шая сестра его жены. После пожара Кандзю, не мешкая, отправился в Когу к родителям жены. Там он закупил соло­му, веревки, циновки, мешки и прочие материалы, необхо­димые для строительства. У оптового торговца лесом Кадзихэя служил в конторе его давнишний друг Томосукэ. С его помощью Кандзю возвел свое нынешнее жилище и занялся торговлей строительными материалами — причем очень успешно. К нему сразу же посыпались заказы. Не прошло и двух недель, как он стал популярен во всей округе, и его уже по-свойски называли «Кандзю из крытой соломой хижи­ны». Он и его супруга О-Цунэ жили экономно, не допуская ни малейших излишеств, и, даже когда дело стало процве­тать, со всем справлялись сами, никого не нанимая со стороны. И все же при всей своей расчетливости они приютили у себя О-Сэн. Сказалась, должно быть, отзывчивость, прису­щая ремесленному люду, а также и то, что О-Сэн — и по возрасту, и даже внешне — напоминала им погибшую при пожаре младшую сестру О-Цунэ. Но обо всем этом девушка узнала много позже. О-Сэн поправлялась медленно. Смутно она догадыва­лась, что Кандзю и его жена — чужие люди, что она попала в страшную беду и младенец, которого она носит на руках, тоже чужой. Она чувствовала себя крайне неловко, поскольку приютившие ее супруги были уверены, что это ее ребенок. На все попытки О-Сэн переубедить их они уклончиво отвечали: «Ты еще нездорова и до поры до вре­мени старайся об этом не думать». Это бы еще ничего, но в середине декабря пришел чиновник, который занимался перерегистрацией местных жителей, и, когда очередь дошла до О-Сэн, он поинтересовался именами младенца и его отца. О-Сэн не нашлась что ответить. Ей на выручку пришел Кандзю, сославшись на то, что после пожара она потеряла память. —  Похоже, у нее при пожаре погиб дедушка и кто-то еще. Это она еще помнит, а об остальном начисто забыла. Себя называет О-Сэн, младенца Ко-тян[41 - Тян — уменьшительный суффикс в именах собственных. ]. Наверно, его пол­ное имя то ли Кокити, то ли Котаро, но в точности вспо­мнить не может. —  Ну что ж, так и запишем: имя отца неизвестно, мать — О-Сэн, а младенца назовем Котаро, — безразлично произнес чиновник. О-Сэн, не проявлявшая интереса к их разговору, едва не вскрикнула, когда до ее ушей донеслось имя Котаро, настолько она перепугалась. Она не могла объяснить, почему имя Котаро так на нее подействовало, но ей показа­лось, будто с этим именем связано нечто для нее опасное, страшное. Когда чиновник ушел, она спросила у О-Цунэ: — Скажите, почему все называют младенца Ко-тян? —  Но ведь ты сама первая так его назвала! — О-Цунэ удивленно поглядела на нее. — С тех пор как ты у нас появи­лась, каждый вечер, словно в бреду, повторяешь: «Ко-тян, Ко-тян». Вот мы с мужем и решили, что так зовут твоего ребенка. — Ошибаетесь, это имя принадлежит другому человеку, а как зовут младенца — не знаю. — Ну, если не знаешь, пусть его зовут Котаро, как запи­сал чиновник. Тем более что имя хорошее, под стать насто­ящему мужчине. О-Сэн нахмурилась и, покачав головой, пробормотала: — Нет, нельзя называть его этим именем. Ни в коем слу­чае. Но почему? Почему ей претит это имя? Отчего она чув­ствует в нем какую-то угрозу? Казалось, еще немножко, еще чуть-чуть напрячься — и она поймет. О-Сэн поблед­нела от напряжения, на лице выступил пот, в глазах поплыли яркие круги и зигзаги... В следующий момент силы оставили ее — и она упала вместе с младенцем, привя­занным к ее спине. С того дня О-Сэн снова впала в состояние невменяемо­сти. Потом приступы стали повторяться. Стоило ей чего-то испугаться, надолго задуматься или перенапрячься, как у нее мутилось в голове, и она переставала что-либо сообра­жать. В такие дни перед ее глазами вновь всплывали страш­ные картины пожара, среди языков пламени и клубов дыма возникала смутная фигура человека, снова слышался чей-то умоляющий голос... Тем временем младенец рос достаточно упитанным и крепким. По мнению О-Цунэ, ему уже пошел четвертый месяц. Его кормила грудью жена Томосукэ, у которой был ребенок примерно того же возраста, а молока вполне хва­тало на двоих. Жили они неподалеку от Кандзю, и женщина приходила каждый день по нескольку раз, чтобы покормить малыша. Она и на ночь оставляла немного молока, которое в положенный час разогревали, слегка подслащивали и поили Котаро. Вначале О-Сэн ухаживала за младенцем с полным равнодушием, механически повторяя то, чему ее учили О-Цунэ и жена Томосукэ. Но постоянный уход и общение с ребенком делали свое дело, и О-Сэн даже не заметила, как в ее сердце зародилось настоящее материн­ское чувство. По тому, как Котаро плачет, она уже научи­лась различать, проголодался ли он или у него мокрые пеленки. Когда он начинал тревожно шевелиться во сне, не открывая глаз, гладила его, подтыкала одеяло. С наступле­нием нового года выражение лица Котаро становилось все более осмысленным, он даже смеялся, а иногда делал попытки заговорить. Это приводило О-Сэн в неописуемый восторг, и от полноты чувств она крепко прижимала его к себе, ласково гладила по щекам. Теперь она видела свое предназначение лишь в том, чтобы вырастить и воспитать Котаро. 3 К  концу декабря были закрыты три раздаточных пункта, где погорельцы могли получить порцию каши. Остовы сгоревших домов постепенно разби­рались, и к февралю следующего года вдоль улиц на месте пепелищ уже стояли новые дома. Правда, на задворках еще оставалось множество наскоро сколоченных хижин, кото­рых и домами-то не назовешь. «Все равно сгорят при следу­ющем пожаре», — объясняли хозяева свое нежелание строить добротные жилища. И правда, они как в воду гляде­ли: многие из вновь отстроенных домов сгорели при после­дующих пожарах. После того пожара облик города изменился до неузна­ваемости. На всем протяжении от Кавары до Окавабаты девять десятых домов были возведены заново. Соответ­ственно произошло и перераспределение участков земли по районам. Контору лесоторговца Кадзихэя теперь включили в квартал Иттёмэ, а дом Кандзю — в Хэйэмон. В значитель­ной степени переменился и состав населения. Крупные тор­говцы, которые в одну ночь потеряли все, переселились в деревню или в другие районы, а бедный люд, снимавший жилища в аренду, был вынужден навсегда покинуть обжи­тые места... Если бы этого не случилось и все оставалось по-прежнему, к О-Сэн значительно раньше вернулась бы память, и она смогла бы узнать родные края и близких ей людей. И тогда, наверное, ей удалось бы избежать многих бед и несчастий. А они не заставили себя ждать... В феврале состояние О-Сэн значительно улучшилось. Она уже более осознанно ухаживала за ребенком, а кроме того, стала готовить пищу, стирать и заниматься другими домашними делами. Когда вечерами при свете фонаря она садилась за шитье или штопку, лицо ее прояснялось. —  Да ты ведь настоящая красавица, — глядя на нее в такие минуты, всплескивала руками О-Цунэ. — Нынче вечером ты замечательно выглядишь. Слава богу, дело пошло на поправку. А ты сама разве этого не чувствуешь? — Да, вроде бы голова стала ясной, и мне все кажется, будто еще немного — и все вспомню. Иногда перед глазами появляется лицо одного человека, но кто он? Пока не могу узнать. —  А ты и не старайся, не насилуй себя — все придет в свое время. — Скажите, вы что-нибудь слышали о Пионовом саде в Хондзё? — Ты, должно быть, имеешь в виду сад в квартале Ёцумэ? Слышала, но бывать там не приходилось. А отчего ты меня спрашиваешь о нем? —  Почему-то он не выходит у меня из головы, — про­шептала О-Сэн, задумчиво глядя вдаль. — С кем-то я соби­ралась туда пойти полюбоваться пионами... А может быть, ходила? В точности не помню. И еще вспоминаю грядки с чудесными хризантемами. Чувствую, с этими пионами и хризантемами связано что-то для меня важное... Кажется, вот-вот ухвачу, а оно ускользает... — Потерпи, О-Сэн, подожди еще немного, — повторяла О-Цунэ. — А когда совсем выздоровеешь и вдруг окажется, что ты ни больше ни меньше как дочь Кибуна[42 -  Кибун — сокращенное от Кинокуния Бундзаэмон, одного из крупней­ших богачей эпохи Эдо, имя которого стало нарицательным. ], не забывай пас, бедняков, а то ведь не захочешь с нами знаться... В ту пору нужда все больше давала о себе знать. Правда, бакуфу запретило повышать цены на рис, и они оставались сносными, но неурожай в восточной части Японии, землетрясение и пожар вызвали значительную нехватку риса и других продовольственных товаров, а крупные торговцы, которых интересовала лишь собственная выгода, вос­пользовались этим и прибрали все к своим рукам, припрятав часть продовольствия в ожидании повышения цен. Это отразилось на жизни простого народа, оказавшегося на грани голодной смерти. Надо сказать, что в годы Гэнроку появилось немало новоиспеченных богачей. Именно в ту пору получили известность нувориши вроде Кинокуния Бундзаэмона, полу­чившего кличку «кутила Кибун», и Нарая Модзаэмона. Они напропалую сорили деньгами в злачных местах Эдо. В то же время годы Гэнроку ознаменовались появлением выда­ющихся талантов в различных областях литературы и искусства: поэты Басе, Кикаку, Рансэцу; живописцы Цунэнобу из дома Кано, Моримаса Тансин, Томонобу; известные представители жанра укиёэ[43 -   Укиёэ — жанр старинной гравюры на дереве.] — Китибэй Хисигава и Киёнобу Торими — и дзёрури[44 -  Дзёрури — вид представлений в театре кукол XVII—XVIII вв. ] — Тосанодзё и Хандаю Эдо. В целом подобный расцвет искусств был порожден перехо­дом реальной экономической власти от дворянства к купе­честву. Причем обогащение последнего влекло за собой крайнее обнищание народных масс. Важно отметить, что бакуфу, не допуская роста цен, в то же время запретило повышать плату за работу поденщикам. Рост цен был приостановлен, но торговцы стали припря­тывать товары, продавая их на черном рынке втридорога. Ремесленники же не имели иного выхода, как придержи­ваться рамок установленной поденной оплаты. Это привело к резкому и повсеместному снижению покупательной спо­собности, что ощутимее всего ударило по мелким торговым предприятиям и мануфактурам. В результате мелкие торговцы и ремесленники, в том числе даже плотники и штука­туры, у которых сразу после пожара заказов было предо­статочно, лишились возможности зарабатывать на жизнь — они закрывали свои лавчонки и мастерские, спасаясь от долгов, ударялись в бега, многие нищенствовали, а то и погибали от голода. — Сегодня во дворе храма Сэнсодзи пять человек свали­лись от голода. Среди них — женщина с ребенком. Сама она умерла, а у мужа не было сил, чтобы дотянуться до ребенка, плакавшего у нее за спиной. —  А вчера на набережной Оумая вытащили из воды мать и дочь. Они, должно быть, покончили жизнь само­убийством, и мать так крепко сжимала в объятиях девочку, что невозможно было оторвать их друг от друга. —  И всегда больше всего достается бедному люду. Что же это творится на белом свете? В ту пору что ни день возникали такие разговоры. В марте кончились годы Гэнроку, наступили годы Хоэй[45 - Период с марта 1704 по апрель 1711 года. ]. Это произошло весной, а весна всегда вселяет новые надежды. На деле же эти надежды не оправдались, и жизнь простых людей не стала легче. Один за другим издавались правительственные указы о строжайшей экономии, запре­щавшие строить богатые особняки, делать дорогие подно­шения, устраивать в будние дни и по праздникам роскошные пиры, проводить лотереи, но это не помогало, и хозяйство страны все более приходило в упадок. Тот год выдался необычным. Непривычно жаркие для весны дни сменились резким похолоданием. Пронизыва­ющий северный ветер поднимал на дорогах клубы пыли. Временами казалось, будто вновь наступила зима. Однажды, когда О-Сэн прогуливалась перед домом с ребенком, мимо прошел мужчина в теплом кимоно на вате, державший руки за пазухой. Он бросил мимолетный взгляд на девушку и вдруг удивленно вскрикнул: — О-Сэн! Девушка недоверчиво поглядела на незнакомца. — Ну конечно же, ты О-Сэн — я не ошибся. — Он подо­шел поближе. — Значит, тебе удалось спастись, а я-то был уверен, что ты погибла во время пожара. Я вернулся сюда еще в январе, но до сих пор никого из знакомых не встре­тил. Ты первая. Расскажи, как у вас дома? Дедушка здоров? О-Сэн подхватила ребенка на руки и, с беспокойством глядя на мужчину, стала медленно отступать к двери. — Что с тобой? Почему так странно на меня смотришь? Ведь это я, Гондзиро из конторы Ямадзаки! Не узнаешь, что ли? — Он вытащил руки из-за пазухи. — Ты должна меня помнить — я жил напротив вашего дома. — Тетушка О-Цунэ, скорее идите сюда! — побледнев от испуга, закричала О-Сэн. — Скорее! Она кричала так, будто молила о спасении. О-Цунэ, по-видимому, стирала. Даже не вытерев руки, она выскочила на улицу и встала впереди О-Сэн. — Что случилось? — О-Цунэ строго поглядела на муж­чину. — Вы ее обидели? —  Ничего подобного, — с усмешкой произнес мужчи­на. — Я проходил мимо, узнал эту девушку и только оклик­нул ее. — Вы утверждаете, будто она вам знакома? —   Ну конечно же! Мы были соседями в Сантёмэ. Теперь, правда, там все дома снесены. Она жила вместе с дедом-точильщиком, а я работал посыльным в конторе Ямадзаки. Меня зовут Гондзиро. — Вот оно что! — О-Цунэ успокоилась и стала вытирать руки о передник. — С бедной девушкой во время пожара случилась беда. Она потеряла память и ничего не помнит о своем прошлом. Мы ее приютили, и теперь она живет вме­сте с нами. А вы случайно не знаете — у нее есть родствен­ники? —  К сожалению, мне о них ничего не известно. Могу только сказать, что до пожара в квартале Кая жил хозяин плотницкой мастерской Сугита, а его приемный сын Кота частенько захаживал к ней. — Мужчина поглядел на О-Сэн. Внезапно его губы искривились и он странно хмыкнул. — Это ваш ребенок у нее на руках? —  Ошибаетесь, это ее младенец. Он был вместе с ней, когда мы привели ее в наш дом. — Вот как? — А вы знаете отца ребенка? Гондзиро ухмыльнулся, потом поглядел, будто сравни­вая, на лицо О-Сэн и на младенца, пожал плечами и с нахальной усмешкой сказал: —  Об этом лучше спросить у приемного сына Сугиты, если он только остался в живых... Гондзиро холодно взглянул на О-Сэн и пошел прочь с таким видом, будто все это его не касалось. О-Цунэ смо­трела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом, и дума­ла: «До чего же неприятный человек...» —  О-Сэн, ты не помнишь этого мужчину? — спросила она. — Нет, я его не знаю, — ответила девушка, прижимая к себе ребенка. — Может, он хотел отобрать у меня Котаро? — Нет, нет! Он просто сказал, что жил с вами по сосед­ству и давно с тобой знаком... В таком случае мог бы вести себя повежливей, а не умничать и не делать всяких намеков. Нсли тебе опять доведется с ним встретиться, сделай вид, будто ты его не знаешь, — посоветовала О-Цунэ и верну­лась в дом. 4 Выслушав рассказ О-Цунэ, Кандзю отправился в контору лесоторговца Кадзихэя. Он посчитал, что либо сам Кадзихэй, либо кто-нибудь из его работников должен бы знать о хозяине плотницкой мастер­ской Сугите. Как выяснил Томосукэ — приятель Кандзю, работавший в конторе, его хозяину известно имя Сугиты, хотя он не был с ним близко знаком. Кадзихэй сказал, что во время пожара Сугита повредил ноги и, когда мастерская сгорела, уехал вместе с женой в Мито, а о дальнейшей его судьбе ему неизвестно. — Этот мужчина еще говорил, что у Сугиты был прием­ный сын Кота, но в ту ночь, когда случился пожар, он исчез и больше не появлялся, — сказала О-Цунэ, когда Кандзю кернулся. — Скорее всего, погиб, — ответил он. На берегу реки Сумида, там, где О-Сэн спасалась вместе с другими погорельцами, возвели храм и статую Дзидзо, чтобы поминать души сгоревших и утонувших во время  пожара. Для освящения был приглашен известный священ­ник из храма Сэнсодзи. В течение нескольких дней туда нескончаемой вереницей шли паломники, чтобы участво­вать в церемонии поминовения усопших. Отправились к храму и О-Цунэ с О-Сэн, прихватившей с собой Котаро. В тот день О-Сэн впервые после пожара увидала реку вблизи. — Хорошо бы в этом месте построить мост, — перегова­ривались между собой паломники. Да уж, будь здесь в ту пору хоть небольшой мосточек, сколько бы жизней удалось спасти. Ведь тогда ворота на мост Асакуса закрыли, сзади подступал пожар — вот и пришлось всем сгрудиться на этом пятачке на берегу. Страшно вспомнить. — Хоть бы теперь додумались. Мост здесь так нужен. — А говорят, будто это дело решенное... О-Сэн стояла на берегу и, не отрываясь, глядела на реку. День выдался жаркий, было время прилива, и разносившие запах моря волны ярко сверкали в лучах солнца. В стороне Хирокодзи уже выстроились ряды чайных домиков, их раз­ноцветные занавески, видневшиеся между приподнятых камышовых штор, радовали глаз, оттуда доносились ожив­ленные голоса женщин, веселившихся с гостями. Вдоль берега протянулась ивовая аллея. Глядя на ивы, О-Сэн что-то тихо шептала. Деревья были многолетними, их черные ветви хранили на себе следы пожара, но уже пробивались новые побеги, яркой зеленью сверкала молодая листва. О-Сэн вглядывалась в аллею и пыталась вспомнить свое прошлое. В набегавших на берег волнах, в призывных кри­ках женщин из чайных домиков, в шелесте молодых листьев на обгоревших ивах ей чудился знакомый голос, что-то нашептывавший ей... Да-да, она даже различала отдельные слова. О-Сэн мучительно нахмурила брови, закрыла гла­за... Казалось, еще миг — и она вспомнит что-то важное. Стоит острию иголки проколоть пленку забвения — и все выплывет из небытия, станет ясным, как этот солнечный день... Кровь бешено стучала в висках, сердцу стало жарко в груди, на лбу выступил пот. — Вот ты, оказывается, где? — донесся до нее голос О-Цунэ, пробиравшейся сквозь толпу паломников. — А я тебя потеряла. Что ты тут делаешь? —  Я помню эти места, — не глядя на О-Цунэ, прошеп­тала О-Сэн. — Мне они знакомы. Не знаю, когда это проис­ходило, но я уже была здесь, стояла под этими ивами. Я даже припоминаю лицо человека, который был рядом. —  Ну хватит, хватит, — остановила ее О-Цунэ. — Не думай об этом, иначе тебе опять станет плохо. Вернемся-ка лучше домой. Странное выражение, появившееся на лице О-Сэн, обес­покоило О-Цунэ. Она ухватила девушку за руку и потянула ia собой. И в это мгновение губы О-Сэн прошептали: «Сёкити». В тот миг, когда О-Цунэ взяла ее за руку, словно из небытия выплыло это имя. —  Ах! — вскрикнула О-Сэн, содрогаясь всем телом, словно в ознобе, и сплетая и заламывая руки. — Что с тобой, О-Сэн? — вне себя закричала О-Цунэ. —  Я вспомнила имя того, с кем здесь встречалась. Его зовут Сёкити. Прямо отсюда он отправился в Камигату, в Осаку... —  Успокойся, О-Сэн, прежде всего успокойся, — пере­пила ее О-Цунэ. — Нам пора домой, надо покормить Когаро — он, наверно, проголодался. — Умоляю вас, погодите! Постоим здесь еще минутку. Да-да, Сёкити прислал мне из Осаки письмо... О-Сэн прижала ладони к щекам. Неясные видения то появлялись у нее перед глазами, то исчезали: косые лучи заходящего солнца освещают набережную... с ив опадают пожелтевшие листья... бледное напряженное лицо Сёки­ти — она его видит так отчетливо, будто расстались они только вчера. «Ты будешь ждать моего возвращения — я верю и потому со спокойной душой уезжаю в Камигату», — шепчут его губы... На носилках вносят дедушку... В доме хлопочет соседка из рыбной лавки... Старая ююба, раски­нувшая ветви в саду... Мастерская с точильным станком и наполненными водой тазиками... Хозяин плотницкой мас­терской Сугита и его жена О-Тё... Смеющийся Кота... О-Сэн отняла ладони от лица, поглядела увлажнившимися глазами на О-Цунэ и радостно засмеялась. — Я все вспомнила! — воскликнула она. — Вот и прекрасно. — О-Цунэ облегченно вздохнула. — Придет время, и ты окончательно выздоровеешь, а пока  старайся не особенно мучить себя воспоминаниями. Бери Котаро — и домой! — Иди ко мне на ручки, Котаро, — весело сказала О-Сэн и, подхватив мальчика, прижалась губами к его упругой щечке. С тех пор О-Сэн ежедневно приходила к статуе Дзидзо и тихо молилась. У нее прояснилось сознание, она стала спо­койней и даже физически окрепла. Ей казалось, будто каждый день прибавляет ей сил. Теперь, занимаясь стир­кой, она отчетливо понимала, что стирает. Идя по улице, она сознавала, что ступает по земле. Все это казалось ей вполне естественным, и это ощущение естественности ее поступков наполняло О-Сэн неописуемой радостью, вызы­вало счастливую улыбку. Отправляясь к статуе Дзидзо и на обратном пути, она непременно останавливалась у той ста­рой ивы, с которой были связаны ее воспоминания. На обгоревших при пожаре ветвях появились новые побеги с молодыми листочками, но, видно, не хватало им живитель­ных соков, и спустя некоторое время листья съеживались, а побеги бессильно повисали. Однако, стоя под этим деревом, О-Сэн представляла ту прежнюю иву с множеством силь­ных гибких ветвей, поросших густой листвой, колеблемой дувшим с реки ветерком. Она видела Сёкити, прислонивше­гося к стволу ивы, его исказившееся, то ли смеющееся, то ли плачущее, лицо, его пронзительный взгляд, слышала его прерывистый, охрипший от напряжения голос. Все это представлялось ей настолько явственно, что, казалось, еще немного — и она услышит его шепот: «Ты будешь ждать, ты подождешь до моего возвращения, О-Сэн?» Последнее время торговое дело Кандзю перестало при­носить прибыль. Сказался и правительственный указ, запрещавший строить большие дома, но в еще большей сте­пени подрывал торговлю общий застой. Солидные дома почти не возводились, и даже крупные богачи строили жилища на скорую руку, чтобы успеть завершить их до мар­та, когда указ вступит в силу. После марта прекратились заказы на строительные материалы, а из Коги по-прежнему поступали ранее заказанные Кандзю циновки, мешки, веревки. Они уже не помещались на складе и, поливаемые дождями,  гнили под открытым небом.  Кандзю метался между Эдо и Когой, безуспешно пытаясь отказаться от этих материалов, ругался с их владельцами, но те требовали оплаты, угрожая судом. —  Не следовало затевать непривычное дело, — со вздохом повторял Кандзю, понося прижимистых крестьян и хитрых плотников. По ночам он зажигал фонарь, вытаскивал тощий бумаж­ник, листал конторскую книгу, щелкал на счетах и подолгу шептался с женой, подсчитывая убытки. В эти часы О-Сэн лежала без сна, прижимая к себе Котаро, думала о преврат­ностях судьбы, о том, как трудно жить на свете, и ее охва­тывало безрадостное чувство беспомощности, от которого она съеживалась и дрожала, как от пронизывающего до костей сквозняка, проникавшего под одеяло. И все же положение было не столь безнадежным, как казалось на первый взгляд. Правда, сбыт уменьшился, сократились и доходы, но со временем Кандзю при его спо­собностях приноровился бы к ситуации, набил бы руку на сделках с хитрыми крестьянами и вероломными хозяевами полотницких мастерских. Тем более что репутация «Кандзю из крытой соломой хижины» держалась еще высо­ко, а в ближайшее время собирался развернуть большое строительство князь Мацудайра, и Кандзю уже вступил с ним в переговоры. Но, к сожалению, все его планы, все надежды унесло наводнение. В тот год сезон дождей не принес достаточно влаги, с мая по середину июня солнце нещадно палило с безоблач­ного неба, и крестьяне уже стали побаиваться за посадки риса, когда начались непрерывные дожди, в течение двух дней — тридцатого июня и первого июля — был такой ливень, что телеги двигались, утопая по ступицы в воде. —  При таком ливне через день начнется наводнение, — с опаской поговаривали крестьяне. Но старики лишь смеялись над ними. —  Издавна известно, что от долгих дождей не бывает наводнения, и нечего попусту сеять панику, — убеждали они. Однако на этот раз старики ошиблись. Уже потом стало известно, что ливень прошел по всей восточной части Япо­нии, мощные потоки воды с верховьев рек Тонэгава и Аракава хлынули вниз, снося по дороге плотины. Река Сумида вышла из берегов, и ночью третьего июля началось неви­данное наводнение. 5 С  тех пор как Котаро перестали давать молоко и уже кормили кашей, он почему-то начал усиленно домогаться груди О-Сэн, особенно когда его укла­дывали в постель. Он не мог уснуть, пока ему не давали подержаться за грудь или прильнуть к ней губами. Вначале О-Сэн было нестерпимо щекотно, но ей пришлось привы­кать, иначе Котаро не засыпал. Вскоре она уже сама подставляла ему грудь, приговаривая: —  Ты только не хватай ртом — маме щекотно, когда ты так делаешь. Вот, можешь потрогать ручками. Вот так — а теперь спи. Когда они лежали рядом и Котаро сжимал одну грудь своими пальчиками, а к соску другой прикладывался губа­ми, странное чувство охватывало О-Сэн. Она судорожно прижимала к себе малютку, целовала ему щеки. Все ее тело расслаблялось, тяжелело, сладостная истома стесняла грудь. Казалось, будто она медленно падает вниз, в некую бездну, и этому падению нет конца... В ту ночь Котаро раскапризничался, никак не хотел уснуть, все время хватался за грудь и так крепко сжимал ее, что О-Сэн наконец не выдержала, закричала от боли и оттолкнула его. —  Ты делаешь мне больно, Котаро! Что с тобой? Почему не спишь? Чего-то боишься? —  Мама плохая. —  Почему плохая? — О-Сэн приподняла голову, стара­ясь разглядеть лицо малютки. И в этот момент она услышала чьи-то хлюпающие по воде шаги. Вначале она подумала, что еще не совсем проснулась и это ей только кажется со сна, но, вновь прислушав­шись, поняла: это не сон. —  Тетушка О-Цунэ, тетушка О-Цунэ, проснитесь! — закричала она. Дальнейшее происходило как в тумане. Она запомнила, как Кандзю попытался выйти наружу, но сразу же вернулся, сказав, что в дома[46 -  Дома — помещение с земляным полом в японском доме. ] полно воды. Потом он и О-Цунэ с испуганными лицами собирали вещи, завязывали их в узлы. Снаружи слышались крики: «Вода прибывает, спасайтесь!» О-Сэн подхватила Котаро, ото­брала у О-Цунэ тяжелый узел и выскочила на улицу, где воды уже было по щиколотки. Издали доносились крики женщин и детей и перекрывавший их звон набатного коло­кола. Она все время заговаривала с привязанным за спиной Котаро, чтобы он не испугался: —  Гляди, Котаро, как интересно — кругом вода, все люди идут. И мама идет. Вот вырастешь большой и тоже научишься ходить. —  Ха-ха, мама идет — и я иду с ней. Ха-ха! — смеясь повторял Котаро слова О-Сэн. Он смеялся, но О-Сэн чувствовала, как содрогается от страха его маленькое тельце. «Какой же ты молодец — тебе страшно, а ты не поддаешься. Такой малютка, а ведешь себя как мужчина», — шептала про себя О-Сэн, и слезы умиления катились у нее по щекам. —  Ты у меня сильный, настоящий мужчина! — О-Сэн повернула голову, стараясь коснуться его щеки. — Тебе не страшно, правда? Мы сейчас пойдем вместе со всеми про­сить благословения у Каннон[47 -  Каннон — богиня милосердия. ]. Она не помнила, где и когда потеряла из виду Кандзю и его жену. В районе Саруя О-Цунэ вдруг спохватилась, что забыла дома нечто важное. Пока она спорила с мужем, идти дальшеили же вернуться, толпа оттеснила О-Сэн. Больше она их не видела. Они заранее договорились идти в сторону Юсимы, к храму Тэндзин, и О-Сэн, решив, что они все равно там встретятся, не стала дожидаться и вместе с тол­пой двинулась к храму, но там их не было. О-Сэн устроилась во времянке позади храма и провела в нем десять дней. Пострадавших скопилось там великое мно­жество, но Кандзю и О-Цунэ не появлялись. Наводнение охватило обширное пространство от Хондзё до Фукагавы, под водой оказалась и улица Асакуса вплоть до Хирокодзи в Уэно. И все же О-Сэн надеялась: когда вода схлынет и она вернется домой, Кандзю и О-Цунэ будут уже там — ведь они ушли налегке и никак не должны утонуть. Вода начала отступать лишь на седьмой день. О-Сэн схо­дила в Хэйэмон поглядеть на их жилище. Наводнение там наделало бед — многие дома были разрушены или унесены водой. От большого амбара, принадлежавшего Кандзю, не осталось и следа, а вот их крытая соломой хижина чудом сохранилась, хотя и покосилась изрядно. На десятый день пол более-менее просох, и О-Сэн, по совету жены Томосукэ, покинула свое пристанище и вернулась домой. Кандзю и О-Цунэ так и не появились. Но настоящие испытания, которые пришлось пережить О-Сэн, были еще впереди. Прежде все заботы об О-Сэн и ребенке брали на себя Кандзю и О-Цунэ, поэтому О-Сэн не приходилось думать о хлебе насущном. Теперь же она могла рассчитывать лишь на собственные силы. Еще хорошо, что была крыша над головой. Жена Томосукэ принесла несколько циновок, помогла залатать крышу и стены. Пока еще стояли теплые дни — и в хижине можно было жить. Времена наступили тяжелые, следовавшие одно за другим бедствия очерствили сердца людей. Они были вынуждены в первую очередь заботиться о себе, а на помощь другим уже не хватало ни сил, ни желания. Но все же Томосукэ выде­лил О-Сэн для продажи немного деревянных обрезков, и она на вырученные деньги кое-как сводила концы с конца­ми. Ах, если бы вернулся Сёкити, думала она, когда стано­вилось невмоготу. Неужели он ничего не знает о пожаре и наводнении? Не может быть, чтобы слухи об этом не дошли до Осаки. А если знает, мог бы хоть весточку подать. Но всякий раз она сама себя обрывала. Ведь с самого начала он предупреждал: «Не будем друг другу писать, письма только растравляют душу, а мне надо работать». Он и в Осаку-то уехал, чтобы поскорее скопить деньги на свадьбу, и трудится там в поте лица. С наступлением осени О-Сэн снова стала обметывать петли для застежек на таби. После пожара начали входить в моду кожаные накидки и башлыки, кожа поднялась в цене, изготовлять из нее таби было накладно, и теперь их шили из хлопчатки. О-Сэн засыпали заказами, и она вполне зараба­тывала на пропитание для себя и Котаро. Однажды, когда уже прихватывали заморозки, О-Сэн неожиданно встретила свою давнишнюю приятельницу. По пути в мастерскую, куда она несла готовую работу, неподалеку от квартала Тэнно ее окликнули по имени. Она обернулась и увидела молодую женщину, махавшую ей рукой. Ее лицо покрывал густой слой белил, губы — ярко накрашены. Одета она была в модное кимоно, но из дешевой ткани. Пока О-Сэн раздумывала, кто бы это мог быть, женщина приблизилась. —  Ну конечно же, О-Сэн! Я не ошиблась. А я-то дума­ла, что ты погибла во время пожара. Где ты теперь обре­таешься? Это твой мальчуган? — закидала она О-Сэн иопросами. —  Ой! — воскликнула О-Сэн. — А ведь я тебя не признала, О-Мон! —  Ну и короткая же у тебя память! — О-Мон сердито надула губы. Она по-мужски сплюнула. Этот неприличный жест покоробил О-Сэн. Но она тут же позабыла об этом, предав­шись воспоминаниям. Ведь О-Мон была ее единственной подругой еще в те времена, когда они вместе учились кройке и шитью. В те далекие дни О-Мон, единственная дочь крупного торговца растительным маслом, державшего лавку в квартале Тэнно, была хороша собой, отличалась добрым и отзывчивым характером. Но как же она с тех пор изменилась! Да что там изменилась! От той, прежней О-Мон ничего не осталось. Кожа на лице огрубела, стала шершавой — это не мог скрыть даже толстый слой белил, яркая помада лишь подчеркивала сухость потрескавшихся губ, в мутных глазах затаилась тоска, осипший голос, дур­ные манеры — особенно эта привычка сплевывать... При­ятные, дорогие сердцу воспоминания мгновенно улетучились, уступив место если не отвращению, то неприязни. О-Сэн с трудом сдержала себя, чтобы тут же не отвернуться и не убежать. —  Наш дом исчез — будто корова языком слизнула. Осталась лишь кучка пепла, — рассказывала тем временем О-Мон. — Мать и младший брат сгорели во время пожара... Да, странное существо человек — лишний раз убедилась в этом на примере отца. Прежде он сакэ на дух не переносил, а теперь напивается как свинья. Что ни день — вытаскиваю его из канавы в стельку пьяного... А ты замужем? —  Нет, и ребенок тоже не мой. Я одна. —  Вот оно что... — О-Мон бесцеремонно оглядела ее. — Похоже, тебе не сладко живется. Да и кому сейчас хорошо? Не умираешь с голода — и на том спасибо... Где живешь-то? —  В квартале Хэйэмон. —  А ты здорово переменилась. — О-Мон снова окинула ее взглядом и закашлялась. — Если что понадобится — заходи. Я живу неподалеку от храма Эмма. Может, тебе деньги нужны? Могу пособить. Она сунула руки за пазуху, передернула плечами, смачно сплюнула и пошла прочь. Потом, неожиданно вспомнив о чем-то, обернулась к О-Сэн и спросила: —  Тебе знаком человек по имени Сёкити?.. 6 ... О-Сэн покачала головой. Она не могла и предположить, что речь идет о ее Сёкити. — Не знаешь? Странно, — задумчиво произнесла О-Мон. — А он так настойчиво расспрашивал о тебе. Он уезжал в Осаку и недавно вернулся. Выходит, он не тебя имел в виду. О-Сэн охнула — только теперь она поняла, о ком идет речь. —  О-Мон, скажи скорее: ты с ним встречалась? Где ты его видела? —  Так ты с ним знакома? Зачем обманываешь? —  Знакома, конечно, знакома! — воскликнула О-Сэн дрожащим от волнения голосом. — Когда он приехал? Где он теперь? —  Не знаю. Он заходил ко мне в гости. Прослышал, что мы с тобой подруги, — вот и пришел. Кажется, это было позавчера вечером. Я ему сказала, что не знаю даже, жива ли ты... Вспомнила — ну и голова же у меня! — он еще рас­спрашивал о Коте из мастерской Сугиты. —  О Коте? Почему его интересовал Кота? —  Не помню. Он посидел минут пятнадцать, не больше. Выпил одну, а может, две чашечки сакэ и ушел. А он тебе очень нужен? —  Он не сказал, где остановился? Не пообещал, что снова зайдет? —  Все, что знаю, я уже сказала. Да и то вспомнила о нем случайно. Навряд ли он снова появится, но, если все же заглянет, что ему передать? —  Скажи ему, — задыхающимся голосом прошептала О-Сэн. — Скажи ему, что я живу в квартале Хэйэмон и по-прежнему жду его. Жду! Был тихий, безветренный, но очень холодный вечер. Котаро замерз и все время хныкал у О-Сэн за спиной, но та не стала его успокаивать, словно забыла о нем. Она доста­вила готовую работу в мастерскую, получила новую и, не чуя под собой ног, помчалась домой. Думала: вдруг Сёкити заглянул к ней и, не дождавшись, ушел. Где его потом искать? Само собой, дома никого не было, и не похоже, что в ее отсутствие заходили. Ту ночь О-Сэн провела без сна. Колокол пробил два часа пополуночи, а сон не шел. Она зажгла фонарь и до рассвета обметывала петли на таби, то и дело согревая дыханием закоченевшие пальцы. Тот ли это Сёкити, размышляла О-Сэн. Если и в самом деле он, должен бы прийти сюда — ведь разыскал же О-Мон. Нет, наверное, это кто-то другой... Спустя два дня, когда О-Сэн готовила для Котаро кашу, неожиданно вошла жена Томосукэ, сказав, что собралась в соседнюю лавку за морской капустой и решила по пути заглянуть. Еще недавно она кормила Котаро грудью. Тот узнал ее, радостно засучил ногами и стал что-то бормотать. Она погладила малютку по голове и, обернувшись к О-Сэн, спросила: —  Ты знакома с человеком по имени Сёкити? О-Сэн испуганно поглядела на нее, а та, как ни в чем не бывало, продолжала: —  Он уже пять дней живет у нашего хозяина Кадзихэя. Кажется, он тебя хорошо знает. Мне об этом сказал муж. —  А этот человек и теперь живет у Кадзихэя? — преры­вающимся от волнения голосом спросила О-Сэн. —  Сегодня он еще там, но вроде бы скоро собирается уехать. Муж говорит, что многое теперь зависит от тебя, просил известить тебя о приезде Сёкити. —  Спасибо, я должна обязательно повидаться с ним. Сегодня же! Только покормлю ребенка — и сразу приду. —  Хорошо. Раз муж велел тебя предупредить, значит, это важно. Кстати, а какое отношение к тебе имеет Сёки­ти? —  Потом расскажу. О-Сэн торопливо покормила Котаро, покрикивая на него за то, что он медленно ест. Сама удивляясь, почему так резко говорит с малюткой, и укоряя себя за это, она подхва­тила его на руки и помчалась к Кадзихэю. Она вошла во двор через мастерскую и увидела у одно­этажного барака жену Томосукэ с ребенком за спиной, которая беседовала с одним из плотников. Завидев О-Сэн, она взяла на руки Котаро и шепнула: —  Иди к складу. О-Сэн подошла к складскому бараку. Рядом высились штабеля свежераспиленных досок, от которых исходил при­ятный, чуть кисловатый запах. Сбоку под навесом плотники пилили бревна. Наверно, я очень бледна, подумала О-Сэн и, сдерживая волнение, потерла руками щеки. Надо было перед выходом из дома наложить белила и румяна, сделать прическу и нарядиться в новое кимоно, чтобы выглядеть красивой, — ведь три года прошло, как они расстались. Но ничего делать она не стала.  Слава богу,  она жива, не погибла в огне, не утонула во время наводнения — тут уже не до красоты, не до белил с румянами. Главное — она дождалась, и пусть Сёкити увидит ее такой, как она есть... Позади послышались шаги. О-Сэн обернулась. Да, это был Сёкити. На нем было теплое кимоно на подкладке, подпоясанное коротким поясом. Он остановился, скрестив на груди руки, и мрачно смотрел на нее. —  Ты вернулся, Сёкити, — сдерживая радость, прошеп­тала О-Сэн. —  Лучше бы мне не возвращаться, — резко ответил он. О-Сэн пропустила мимо ушей и эти слова, и тон, каким они были произнесены. Забыв обо всем на свете, она гля­дела на Сёкити и не могла наглядеться. Ей страстно хоте­лось кинуться к нему, спрятать лицо у него на груди... Но почему он не догадывается подойти к ней, приласкать? — подумала она. Ведь они не видались целых три года. Она почувствовала, как вспыхнули ее щеки, закружилась голо­ва. —  Ты ведь больше никуда не уедешь?.. — прошептала она. —  Сам не знаю. Может, здесь останусь, а может, снова поеду в Осаку. Впрочем, мне сейчас все равно. —  Ты, должно быть, не знаешь, Сёкити, сколько мне пришлось пережить. — Она шагнула к нему. Сёкити поспешно отступил, разнял скрещенные на груди руки и зло поглядел на О-Сэн. —  И ты еще смеешь говорить об этом? А мне-то како­во — не понимаешь? — процедил он сквозь зубы. —  Что с тобой, Сёкити? Почему ты так со мной разго­вариваешь? —  Почему так разговариваю?! Разве не ты обещала дождаться моего возвращения? Я поверил тебе. Уж кому-кому, а тебе можно верить, считал тогда я и работал, отка­зывая себе во всем, — ел неразогретый рис и жалел о каждом часе, потраченном на сон. —  Но ведь я ждала тебя, как обещала! Разве не так? —  Откуда же взялся этот ребенок? — Глаза Сёкити гневно сверкнули. — Ты пережила землетрясение, пожар, наводнение. Я подумал, как тебе тяжело, — и вернулся. Но что я увидел? Прошу, не оправдывайся! Мне все известно: и то, что твой дом называют жилищем любовницы Коты, и то, что он — отец этого ребенка. О-Сэн громко рассмеялась: уж слишком неожиданными, бессмысленными показались ей обвинения Сёкити. Но в глазах стояли слезы, а лицо исказилось от негодования. —  Если тебе смешно — смейся, но не делай из меня дурачка. —  Неужели ты всерьез думаешь, будто я от Коты родила ребенка? Надеюсь, сам-то ты не веришь в то, что сейчас сказал? Какая глупость! —  Я ведь предупредил тебя, что не желаю выслушивать никаких оправданий. Ты бы лучше поинтересовалась, что говорят о вас соседи. А мне еще с весны прошлого года стало известно, что Кота днюет и ночует в вашем доме. Но я этому не верил, не мог поверить! Но потом мне сказали, что у тебя от Коты ребенок. Теперь я убедился в этом соб­ственными глазами. —  Кто же тебе так про меня налгал? Кто? —  Человек, который жил по соседству с вами и видел все от начала до конца. Могу назвать его имя — это Гондзиро из конторы Ямадзаки. Теперь О-Сэн стало ясно, почему так странно вел себя Сёкити: не пытался ее разыскать, не кинулся к ней при встрече, не обрадовался, увидев ее живой и здоровой. Мало того, из-за глупой ошибки, из-за наговора он готов с ней порвать. Этот проклятый Гондзиро — наверное, он давно уже доносил на нее, передавал Сёкити всяческие сплетни. Его ведь часто посылали в Осаку, а там он встречался с Сёкити, бесстыдно врал. А тот поверил в эту ложь. Как же объяснить Сёкити, как доказать, что ему про нее мерзко налгали? Надо не поддаваться гневу, объяснить все спокой­но, тогда он поверит, должен поверить, думала О-Сэн. —  Этого малютку я подобрала ночью во время пожа­ра, — заговорила она. — Видно, родители его погибли. Вокруг все было охвачено пожаром, огонь подступал все ближе. Не могла же я бросить живое существо на произвол судьбы! Поверь, Сёкити, я говорю правду. Я честно ждала тебя, как обещала. О-Сэн закрыла руками лицо и горько зарыдала. Сёки­ти долго молчал, холодно наблюдая за плачущей О-Сэн, потом тихо и как-то отрешенно промолвил: —  Если то, что ты говоришь, правда — оставь ребенка. Раз ребенок не твой, ты сумеешь это сделать. Оставь его сегодня, а завтра я приду, чтобы в этом удостовериться. О-Сэн подняла к нему мокрое от слез лицо, горестно сжала губы и, глядя на него безумными глазами, кивнула. —  Понимаю, -— трепещущим голосом прошептала она. — Я сделаю так, как ты требуешь, Сёкити. 7 Тот день О-Сэн провела как во сне. Она то и дело подбегала к Котаро, обнимала его и шеп­тала на ухо ласковые слова. Потом сходила в лавку, купила ему сладостей, птицу-совку, вырезанную из китайского мисканта, собачку из папье-маше. Да, Сёкити прав, думала она. Почему бы ему там, в дале­кой Осаке, не поверить сплетням Гондзиро? Любящий человек всегда близко к сердцу принимает все, что касается любимой, ему свойственно сомневаться. Тем более теперь, когда он увидел ребенка, которого она воспитывает. И он будет верить, что это ее ребенок, до тех пор, пока она не докажет обратное. Когда она спросила о его намерениях, он сказал, что, может быть, останется здесь. Значит, если она опровергнет лживые сплетни, он будет с ней, и они заживут вместе в этом доме. — Прости меня, — шептала она, крепко обнимая малютку. — Но если ты останешься со мной, я буду несчаст­лива. Из дальних краев вернулся человек, которого я так долго ждала. Он очень мне дорог, без него я просто не смогу дальше жить. Пойми меня, Котаро, и прости. Когда-то она буквально вытащила его из огня, стоя по пояс в воде, прикрывала своим телом — лишь бы спасти это начинающее жить существо. И потом, не сознавая, что с ней происходит, не умея даже поменять пеленки, она все же — правда, не без помощи других — вырастила его. Конеч­но, все произошло благодаря случайному стечению обсто­ятельств, но она воспитывала малютку не просто из чувства долга. А может, будет лучше, если теперь кто-то другой возьмет к себе Котаро и если он исчезнет из ее жизни, это принесет ему счастье? —  Да, Котаро, тебя, наверно, подберет богатый чело­век и воспитает лучше, чем бедная О-Сэн. На ужин она купила яиц и сварила белый, очищенный рис с овощами. Потом вытащила из шкафа большой узел, который передала ей О-Цунэ в ту ночь, когда началось наводнение. О-Сэн рассчитывала отдать его родственникам О-Цунэ и Кандзю, но никто из них не пришел, и узел так и лежал неразобранным. Она хотела что-нибудь подобрать для Котаро, но ничего не нашла подходящего и тогда вдруг вспомнила про узел. В нем были вещи, принадлежавшие О-Цунэ, — не такие уж дорогие, но сравнительно новые: кимоно с короткими рукавами, добротная накидка, пояс для кимоно из камчатой ткани, два нарядных нижних кимоно, которыми О-Цунэ, по-видимому, пользовалась в молодо­сти. Она отобрала несколько вещей, добавила к ним стиран­ное детское белье, игрушки, сладости, связала все это в небольшой узел и, когда все уже было подготовлено, села с мальчиком ужинать. —  Кушай больше, Котаро. Кто знает, когда тебе удастся поесть в следующий раз, — приговаривала она. Мальчик ухватил деревянную ложку и, радостно улыба­ясь, стал уплетать содержимое тарелки. Он еще не научился самостоятельно управляться с ложкой и разбрызгивал кашу по столу. Обычно О-Сэн отбирала у него ложку и сама кор­мила его. Мальчик плакал, требуя ложку обратно. Сегодня она не стала этого делать — пусть ест, как умеет. Потом О-Сэн быстро проглотила остатки остывшей каши, поела немного риса с овощами и убрала со стола. Около семи вечера она посадила Котаро за спину, подхватила узел и вышла из дому. Миновав небольшой сад позади дома, О-Сэн, постоянно оглядываясь, как бы ее не заметили соседи, выбралась на улицу и пошла к храму Сэнсодзи. Был безветренный и сравнительно теплый для осени вечер. Наверное, поэтому многие вышли на улицу подышать свежим воздухом, из чайных домиков доносились песни захмелевших посетителей. Ни о чем не надо думать, только молиться о счастье Котаро, повторяла про себя О-Сэн, пытаясь заглушить голос сердца, бившегося так, что казалось, вот-вот оно выс­кочит из груди. О-Сэн сжала губы и пошла вперед, то и дело оглядываясь, словно за ней гнались по пятам. Добравшись до Сэнсодзи, она долго бродила по прихрамовому двору, пытаясь отыскать подходящее место. —  Нет, у меня не хватит решимости оставить здесь Котаро, — пробормотала она, внезапно остановившись. Да и есть ли вообще в этом мире подходящее место, где можно было бы бросить ребенка на произвол судьбы. Но все же надо решиться — ведь она для этого сюда и пришла... Она огляделась вокруг. Впереди возвышался небольшой холм с башенкой, под крышей которой висел колокол. Рядом был пруд... Знакомое место. О-Сэн вспомнила, как в детстве приходила сюда поглазеть на карпов и черепах. Здесь, решила она и стала поспешно развязывать ремешок, которым Котаро был привязан к спине. Она осторожно взяла на руки ребенка и тихонько опустила его на землю. Он еще не проснулся, но инстинктивно уперся в землю ладошками, как это делают котята. —  Спи, Котаро, спи и не капризничай, — прошептала О-Сэн. Она приподняла малютку, ласково коснулась ладонью его щеки и, закутав в теплую куртку, снова опустила на зем­лю. —  Прости меня, Котаро, — шепнула она. — Пусть тебя подберет добрый человек. Ты остаешься здесь ради меня, а значит, и тебе воздастся за доброе дело. Я буду всю жизнь молиться за тебя. Она высвободила руку, которой придерживала спину Котаро, придвинула поближе узел с вещами и улеглась рядом, чтобы Котаро поскорее уснул. Издалека донеслась песня — ее пели загулявшие в чай­ном домике гости. С той стороны слышались звуки сямисэна. Убедившись, что Котаро крепко уснул, О-Сэн тихонько поднялась. Ноги подкашивались, в горле пересохло. —  Ну вот и все, теперь надо поскорее уйти, — пробор­мотала она и быстро пошла прочь. Когда О-Сэн уже удалилась на значительное расстояние, ей вдруг показалось, что она слышит плач ребенка, и сле­дом отчетливо донеслось: «Мама!» — как будто Котаро прокричал это слово прямо ей в ухо... Вот он ухватился за ее плечи ручонками, прижался к ней дрожащим тельцем и как-то странно смеется: «Ха-ха, мама идет — и я иду с ней. Ха-ха!» Именно так он смеялся, когда они бежали из дому, спасаясь от наводнения. Ему было страшно, но он смеялся... Ноги у О-Сэн подкосились. Она остановилась, не в силах сделать и шага, и горестно застонала. —  Прости меня, Котаро, прости, — закричала она и заткнула уши, но голос малютки продолжал доноситься до нее, болью отдаваясь в груди: «Мама, прости! Котаро хоро­ший мальчик. Ха-ха-ха». О-Сэн почувствовала, как волосы у нее на голове встали дыбом. Она дико вскрикнула и помчалась обратно. Котаро плакал. Он высвободился из куртки и полз по земле в ту сторону, куда она ушла. Его головка при каждом движении приподнималась и снова клонилась к земле, по щекам текли слезы, и он все время звал ее: «Мама, мама!» О-Сэн подхватила его и, не помня себя, закричала: —  Прости меня, Котаро, я нехорошо поступила. Прости твою глупую маму! Она сунула его ручонки за пазуху, высвободила грудь, прижала к ней его губы и, плача, бормотала: —  Больше никогда тебя не брошу! Ты мой ребенок, Котаро! Разве не я тебя вырастила? Что бы ни случилось, я тебя не оставлю. Даже если этого потребует Сёкити. Ты слышишь меня, Котаро? Мы всегда будем вместе... Мокрым от слез лицом малютка прильнула к груди О-Сэн. Крепко прижимая его к себе, она закутала его в куртку, подхватила узел и пошла к дому. На следующее утро, когда О-Сэн с Котаро за спиной развешивала для просушки белье, появился Сёкити. Криво усмехаясь, он некоторое время наблюдал за ней, потом подошел поближе. Сделав над собой усилие, О-Сэн улыбнулась и, глядя ему в глаза, сказала: —  Прости меня, Сёкити. Вчера вечером я ходила к храму Сэнсодзи, чтобы оставить там ребенка, но... —  А разве это не он у тебя за спиной? —  Я попыталась оставить, но не смогла... А ты сам смог бы, Сёкити? —  Теперь мне все ясно, — пробормотал он. —  Почему ты мне не веришь?! — воскликнула О-Сэн, с трудом пытаясь удержать слезы. — Когда-нибудь ты все равно узнаешь правду. А я буду тебя ждать. Не произнеся ни слова, Сёкити повернулся и пошел прочь. —  Я буду ждать, Сёкити! — дрожащим голосом крикнула ему вслед О-Сэн. Сёкити даже не обернулся. Часть третья 1 В начале декабря Котаро забо­лел корью. Незадолго до этого распространились слухи, что в Торигоэ началась эпидемия оспы, и О-Сэн, регулярно доставлявшая готовую работу в мастерскую Саносё, вна­чале подумала, что занесла заразу домой и Котаро подхва­тил оспу. Она не находила себе места от беспокойства. Лишь на пятый день доктор по характеру сыпи сказал, что у ребенка явно корь. По-видимому, он заразился ею от сына Томосукэ, заболевшего неделею раньше. Ведь жена Томосукэ кормила обоих грудью. Спустя полмесяца Котаро выз­доровел, а сын Томосукэ продолжал болеть. Хотя сразу пос­ле исчезновения Кандзю и О-Цунэ Томосукэ и его жена сбли­зились с О-Сэн, старались по возможности помогать, а жена даже подкармливала Котаро молоком, последнее время они охладели к ней. Сам Томосукэ был человеком честным, порядочным. Его жена О-Така отличалась спокойным, ровным характером, была отзывчива и всегда доброжела­тельно относилась к окружающим. Именно она после наводнения помогла О-Сэн залатать крышу, приносила ей из мастерской обрезки от досок, дарила Котаро кое-что из одежды своего сына. Тем более О-Сэн показалось стран­ным, что О-Така с некоторых пор стала ее избегать. Слу­чайно встретившись на улице, она по-прежнему заговари­вала с О-Сэн, но в их общении чувствовалась какая-то натя­нутость, исчезли былая теплота и доброжелательность. Что же случилось, терялась в догадках О-Сэн, неужели она чем-то невольно обидела этих хороших людей? Однажды, в канун новогодних праздников, к О-Сэн после долгого перерыва заглянула О-Така. Она была не одна. Позади нее у входа стоял низенький плотный мужчина лет сорока пяти с бронзовым от загара лицом, на котором остро поблескивали глаза.   —  Вот этот самый дом, — обернувшись к нему, сказала О-Така и, заметив шедшую к ним О-Сэн, вытиравшую руки о передник — она как раз готовила ужин для Котаро, — громко произнесла: — Этот человек приехал из Коги, он старший брат О-Цунэ. —  Брат покойной тетушки О-Цунэ? — воскликнула О-Сэн. Она давно уже со страхом думала о том, что однажды объявятся родственники Кандзю и О-Цунэ и выгонят ее из дома. Прошло время — никто не появлялся, и она наконец успокоилась. Но вот О-Така привела брата О-Цунэ, и ее опасения вспыхнули с новой силой: куда ей деваться с Кота­ро, если он заберет этот дом? О-Така представила мужчину и поспешно простилась. Он попросил у О-Сэн воды, вымыл ноги, вынес наружу про­сушить соломенные сандалии и таби и закурил. Интересно все же бы знать, какие у него намерения, с тревогой думала О-Сэн, занявшись приготовлением ужина. По-видимому, мужчина был от природы молчаливым. Пока они ужинали, он и двух слов не сказал. По выражению его заросшего бородой лица невозможно было догадаться, о чем он думает. Он то и дело обводил взглядом комнату, неприяз­ненно поглядывал на расшалившегося Котаро, и его глу­боко запавшие глаза угрожающе поблескивали. О-Сэн во­время остановила малютку, когда тот собрался залезть незнакомому дяде на колени. Она уже убрала грязную посу­ду, а мужчина продолжал сидеть за столом и курил. У него были мощные плечи и характерная для крестьянина слегка сутулая спина. По-видимому, он терпеливо чего-то дожи­дался. О-Сэн не хотелось оставаться с ним в одной комнате, и, не зная, куда себя девать, она затаилась в маленькой кухне. —  Когда кончишь свои дела, зайди сюда, — сказал он, должно быть услышав, что О-Сэн перестала греметь посу­дой. — И добавь-ка углей в жаровню — что-то похолодало. —  Извините. — О-Сэн покраснела. — В доме малень­кий— и я стараюсь без нужды не разжигать огонь. Как бы чего не случилось. Она подбросила углей, потом открыла шкаф и достала узел с вещами. —  Это вещи О-Цунэ — я помогла их нести в ту ночь, когда мы спасались от наводнения, — сказала она. —  Томосукэ мне говорил об этом, — ответил он, мель­ком взглянув на узел. — Когда началось наводнение, я поду­мал, надо бы пособить О-Цунэ и ее мужу, но мне и в голову не приходило, что они могут погибнуть. Я и сейчас в это не верю — ведь трупы не найдены. Он сказал, что зовут его Мацудзо, а живет он в деревне Хатаи близ Коги. У них там тоже было наводнение, дом остался цел, а вот посевы пострадали, и много времени ушло на то, чтобы привести поле в порядок. Сестра сразу ничего ему не сообщила, и он решил, что у нее все в поряд­ке. Но от нее слишком уж долго не было вестей, и это его обеспокоило. А тут представился случай: его попросили доставить овощи на базар в Сэндзю, и он решил заодно про­ведать О-Цунэ и ее семью. В Эдо он впервые и не сразу сумел отыскать этот дом. Он случайно остановился перед лавкой лесоторговца Кадзихэя, вспомнил, что там в кон­торе служит Томосукэ — приятель Кандзю. От него-то он и узнал о гибели сестры, а жена Томосукэ проводила его сюда. Мацудзо говорил сухо. Казалось, будто он не столько рассказывает, сколько выражает кому-то свое недоволь­ство. О-Сэн усадила Котаро на колени и подробно, насколько позволяла память, поведала Мацудзо о событиях той страш­ной ночи. Тела О-Цунэ и Кандзю не нашли — правда, осо­бенно и не искали. Сама О-Сэн спаслась, хотя с ней был ребенок, ей и в голову не приходило, что двое взрослых, здоровых людей могли погибнуть во время наводнения — кстати, не такого уж сильного. Скорее всего, они нашли убежище и там пережидают — так решила она сначала, надеясь, что вот-вот они появятся. Безусловно, она винова­та, что не заказала заупокойную службу, но, честно говоря, она по сей день сомневается в их смерти, все думает, вот-вот они войдут в дом живые и здоровые. Закончив рассказ, О-Сэн утерла слезы и поглядела на Мацудзо. Тот молча слушал, попыхивая трубочкой, набитой пахнувшим полынью табаком. Хоть бы кивнул разок, в сердцах подумала О-Сэн, а то сидит как истукан. Мацудзо отправился спать, предупредив, что рано утром ему надо идти к лодке, которая стоит на якоре в Сэндзю. На следующее утро О-Сэн приготовила завтрак и, поглядывая на Мацудзо, со страхом думала: сейчас заговорит насчет дома. Но тот ни словом не обмолвился, лишь попросил занести сохнувшие во дворе сандалии и носки, потом выта­щил потертый бумажник, отсчитал несколько бумажек и положил на стол. —  На сладости для мальчишки, — буркнул он недруже­любно. —  Зачем это вы? — смутилась О-Сэн. —  Извини за беспокойство... Мне пора. —  А как быть с вещами? — О-Сэн указала на узел. —  Об этом поговорим в следующий раз, — хмуро отве­тил Мацудзо и пошел к двери. О-Сэн двинулась следом и, набравшись смелости, спро­сила: —  А мне можно пока жить в этом доме? Мацудзо обернулся и озадаченно поглядел на О-Сэн. Его взгляд показался девушке еще более сердитым, чем накану­не. —  Насколько мне известно, эту лачугу построил из вся­ких обрезков Томосукэ, он же помог отремонтировать ее после наводнения и разрешил тебе здесь жить. Выходит, это твой дом. Разве не так? —  И я могу здесь остаться? —  Конечно, только позволь мне у тебя ночевать, когда буду в Эдо. А вещи я в следующий раз захвачу, — не глядя на О-Сэн, ответил Мацудзо, нахлобучил свою соломенную шляпу и вышел. Оставшись одна, О-Сэн подхватила Котаро на руки и, весело приплясывая, говорила: —  Гордись, Котаро, это теперь наш дом! Тебе только три года, а ты уже хозяин, домовладелец. Не понимая, отчего О-Сэн так радуется, Котаро обнял ее за шею, весело засмеялся и засучил ножками... Тревога, которая с прошлого дня не давала ей покоя, прошла. Теперь о крыше над головой можно было не думать, и все мысли О-Сэн сосредоточились на странном поведении О-Таки и ее мужа. Последнее время они как-то отдалились, перестали общаться с ней. Но в то же время именно они сказали Мацудзо, что дом принадлежит ей. Если бы их отношение к О-Сэн всерьез изменилось, они вполне могли бы выгнать ее на улицу. Но даже если они оставили за ней дом из жалости, все равно О-Сэн следовало бы их отблагодарить. — Пойдем, Котаро, к тетушке О-Таке, — сказала она, поглаживая мальчика по щеке. — Купим красивый подарок для Васукэ и пойдем. Ты, наверно, уже не помнишь, кто такой Васукэ? А ведь он твой молочный брат, сын тетушки О-Таки. 2 Во время визита к О-Таке О-Сэн рассчитывала заодно кое-что разузнать о Сёкити. С тех пор как они расстались у ее дома, она его больше не видела. Помнится, он сказал, будто не решил окончатель­но, останется ли в Эдо или опять уедет в Осаку. А пока, по словам О-Таки, он поселился у Кадзихэя и помогал ему в работе. О-Сэн почему-то была уверена, что Сёкити никуда не уедет. Ее не возмущало недоверие Сёкити — так уж сло­жились обстоятельства. К сожалению, у нее не было дока­зательств, чтобы опровергнуть его сомнения. Что поде­лаешь, жил он далеко, наслушался от Гондзиро всяких россказней, а вернулся в Эдо — и видит ее с ребенком. В такой ситуации любой засомневается. «Когда-нибудь ты узнаешь правду, Сёкити, а я буду ждать». Так сказала она при встрече. Это были не заранее обдуманные слова — они невольно, как бы сами собой, сор­вались у нее с языка. Теперь она была уверена в том, что так это и случится. А сомнения — они всегда сопутствуют любви. Когда же истина обнаружится, любящий мгновенно поймет и признает свою ошибку. Поэтому единственный выход для нее — ждать. Спокойно, без суеты... Так решила О-Сэн. На следующий день после отъезда Мацудзо она, добавив немного к деньгам, которые он оставил, купила большую собаку из папье-маше и отправилась к Томосукэ. Она вошла через мастерскую во двор, и в нос сразу ударил кисловатый запах свежераспиленных досок. Этот запах вновь напомнил ей о грустной встрече с Сёкити, которая произошла здесь, во дворе. Стиравшая белье О-Така удивленно посмотрела на О-Сэн, Вытерла о передник руки и подошла к ней. —  Благодаря вашей помощи у меня есть крыша над головой. Это такое счастье, что словами не передать. До конца жизни буду помнить о вашем благодеянии, — про­шептала О-Сэн, утирая выступившие на. глазах слезы. —  Стоит ли благодарить? Мы ничего особенного для тебя не сделали. О-Така пыталась говорить с присущим ей дружелюбием, но ее голос прозвучал отчужденно. О-Сэн сказала, что давно не видела Васукэ и хотела бы от себя и Котаро сде­лать ему скромный подарок. Она протянула О-Таке собаку из папье-маше. —  Не надо было этого делать. Муж очень рассердится, если узнает, — пробормотала О-Така. Подарок она взяла, но выражение ее лица не смягчилось. — Очень сожалею, но Котаро не удастся поиграть с нашим сыном — я его только что уложила спать. —  Ничего страшного, мы навестим его в другой раз, — сказала О-Сэн, потом огляделась по сторонам и, удостове­рившись, что поблизости никого нет, придвинулась к О-Таке и зашептала: — Простите за навязчивость, но хоте­лось бы у вас спросить: не совершила ли я чего-нибудь тако­го, что вам не по душе? Если да, то скажите об этом прямо. Я ведь, глупая, могла и не заметить. Во всяком случае, при­ношу свои извинения. —  Ну что ты говоришь? — растерянно воскликнула О-Така, пряча глаза. — Я и не припомню, чтобы ты когда-либо доставила нам неприятности. О-Сэн внимательно следила за ее взглядом и поняла: О-Така что-то скрывает. Иного случая не представится, и надо обязательно выяснить, отчего семейство Томосукэ к ней охладело, подумала она и, набравшись смелости, сказала: —  Я так вам благодарна за все, что вы и Томосукэ для меня сделали. После гибели Кандзю и его жены вы взяли на себя заботы обо мне и маленьком Котаро. Я ведь почитаю вас за самых близких мне людей — и вдруг вы ко мне охла­дели. Обидно! Знай я, в чем провинилась, я бы тут же иску­пила свою вину. Скажите мне правду и не бросайте меня на произвол судьбы — ведь, кроме вас, у меня никого нет на всем белом свете. Выслушав девушку, О-Така расчувствовалась. С расте­рянным видом она пыталась подавить смущение, в которое ее ввергли слова О-Сэн. —  Не надо об этом, О-Сэн, твои сомнения напрасны, — пробормотала она и, оглядевшись по сторонам, поманила девушку в дом. В двух небольших комнатах, составлявших ее жилище, царил страшный беспорядок. В постели, отгороженной ширмами, спал Васукэ. Она положила у изголовья прине­сенную в подарок собаку, поворошила в жаровне покрыв­шиеся золой угли, усадила О-Сэн поближе к огню и загово­рила: —  Я перестала общаться с тобой вовсе не потому, что ты доставила нам какие-то неприятности. Честно говоря, причина в Сёкити... —  В Сёкити? А он-то здесь при чем? —  Помнишь, ты встретилась с ним здесь у сарая и у вас произошел неприятный разговор? Дней через десять после этого муж пригласил Сёкити к нам в дом. Они выпили сакэ, и Сёкити стал рассказывать о тебе, о том, почему он уехал на заработки в Осаку, о твоем обещании ждать его и как это обещание помогало ему трудиться, чтобы заработать деньги на вашу свадьбу. Как хотелось О-Сэн заткнуть уши и ничего не слышать — ей и так все было ясно, зачем же терзать себя, выслуши­вая это вновь — теперь из уст О-Таки. «Замолчите, пожа­луйста!» — мысленно умоляла она, но та с откровенностью, с какой делятся с близким человеком, передала рассказ Сёкити о доносах Гондзиро, о его переживаниях в Осаке, о встрече с О-Сэн, о том, как она пообещала бросить Котаро и не выполнила своего обещания. По мере того как О-Така говорила, в ее словах все более проскальзывало сочувствие к Сёкити. Ее лицо снова стало жестким, и она с явным порицанием глядела на О-Сэн. —  Он даже под конец разрыдался, и мы плакали вместе с ним, — призналась О-Така. — Не сомневаюсь, у тебя были свои причины так поступить, но ведь не столь уж много прошло времени, как он уехал в Осаку... Но что слу­чилось — то случилось, и с этим уже ничего не поделаешь. Я, конечно, сочувствую тебе, как женщина, а вот муж был вне себя. Выслушав рассказ Сёкити, он запретил мне встре­чаться с тобой и сказал, чтобы ноги твоей не было в нашем доме. Ты уж пока потерпи, а там, может быть, сумеешь доказать мужу, что он не прав. —  Теперь мне все ясно, — сухо сказала О-Сэн. — Но я хочу, чтобы вы знали: Сёкити ошибается. Котаро не мой ребенок. А сейчас, что бы я ни говорила, — все напрасно. Напротив, мои оправдания только заставят его еще больше сомневаться. Поэтому я решила ждать. Когда-нибудь он узнает, что его подозрения напрасны. Мне особенно боль­но, что даже вы и Томосукэ возненавидели меня, но я стерплю и это. Как говорится, наперекор судьбе не пойдешь. И все же я надеюсь: когда-нибудь и вы тоже... Не в силах продолжать, О-Сэн горько зарыдала и, наскоро простившись, выбежала из дома. Теперь ей стало понятно, почему О-Така и Томосукэ отдалились от нее. А как повел себя Сёкити? Она не заслужила такого отноше­ния к себе. Она, женщина, не позволила себе искать сочув­ствия у других и мужественно, в одиночку переносила сва­лившееся на нее огромное горе. А он, Сёкити, стал жаловаться совершенно чужим для него людям, не раздумывая, проглотил клевету Гондзиро, сразу поверил в то, чего не было. Пусть он страдал и даже плакал, но зачем болтать на каждом шагу об их отношениях? Может, он не предполагал, что его жалобы приведут к разрыву между ней и супругами Томосукэ — единственной опорой О-Сэн в этой жизни? Пусть его недоверие порождено любовью, но неужели он не понимал, какими глазами на нее будут смотреть окружа­ющие после его утверждений о ее неверности? Неужели и этот поступок Сёкити был продиктован любовью к ней, к О-Сэн? Ей захотелось немедленно повидаться с Сёкити и бросить ему в лицо все, что она думает о его поступках. Не обращая внимания на плач Котаро, она, не помня себя, помчалась к Окавабате. 3 В конце года, впервые после наводнения, власти проводили перепись населения. На этот раз дом был официально записан на имя О-Сэн и Котаро. В стране по-прежнему царил застой, люди целыми семьями кончали жизнь самоубийством, участились грабежи. Кое-кто из знакомых О-Сэн, потеряв все, уезжал в деревню, многие, спасаясь от уплаты долгов, бросали дома и исчезали неведомо куда. Но столица есть столица, и в опустевших домах вскоре поселялись другие жильцы. Верно говорят, что в бедности есть свои преимущества. Хотя Новый год уже был на носу, предновогодние хлопоты не заняли у О-Сэн много времени. Ей уже давно не отпус­кали товары в кредит, поэтому она сама замесила немного теста для моти[48 - Моти — рисовые лепешки, которые готовят к празднованию Нового года. ] и скромно украсила вход ветками сосны и бамбука. В новогоднюю ночь заявилась О-Мон. Она была одета совсем не по-праздничному — в старенькое, сильно поно­шенное кимоно. Грязные волосы свисали неопрятными космами, белила на лице кое-где стерлись, обнажив пятна серой, нездоровой кожи. —  Проходила мимо — вот и решила поглядеть, что вы тут поделываете. Ну и холодина — позволь погреться. —  Спасибо, что не забываешь. Угля не купила — приш­лось пригасить огонь, но печурка еще теплая. —  А мальчик спит? Сколько ему теперь? —  Скоро четыре. О-Мон подошла к печурке и, грея руки, посмотрела на спящего Котаро. С тех пор как она видела его в последний раз, мальчик осунулся, под глазами появились синяки, кожа казалась сухой, а губы — белыми и безжизненными. —  У меня есть готовое тесто — на одну большую лепешку хватит, — предложила О-Сэн. —  Не надо, — чересчур громко возразила О-Мон и замахала руками. — Со вчерашнего дня, куда ни зайдешь, угощают моти. Я буквально объелась ими, так что, если имеешь в виду меня, не стоит беспокоиться. —  Могу тебе только позавидовать, но я все же приго­товлю. — Ей сразу стало ясно, что О-Мон врет и у нее с утра не было маковой росинки во рту. О-Сэн раскатала тесто на три маленькие лепешки, на­двинула на жаровню решетку, кинула на нее лепешки и в маленькое блюдечко налила соевого соуса. Когда лепешки подрумянились и в комнате запахло печеным тестом, О-Мон, жадно глотая слюну, поспешно заговорила, как в последнее время она стала много зарабатывать. Хотя везде дела идут неважно, в их заведении — странное дело! — прибавилось гостей, и, если так пойдет дальше, она вскоре накопит денег на маленький собственный дом. О-Мон бол­тала без умолку, словно ей казалось: если она остановится, то что-то безвозвратно упустит. А когда О-Сэн положила на небольшую тарелочку три лепешки, она буквально про­глотила их одну за другой, делая вид, будто увлечена разго­вором и не замечает, что съела не только свою лепешку, но и те, которые предназначались для О-Сэн и Котаро. —  Подумай о себе, — убеждала она О-Сэн. — Ты инте­ресная женщина. Стоит ли гробить свою молодость на дурацкую надомную работу? Конечно, есть разные люди: одни, как ты, до самой смерти прозябают, зарабатывая себе на хлеб насущный. Другие проводят время в развлечениях, поступая так, как им заблагорассудится. Я не думаю, будто ты по собственной воле выбрала такой образ жизни. И я тебе советую: плюнь на все — начни жить весело, беззабот­но. В ее словах О-Сэн ощутила какой-то надрыв и в то же время попытку оправдать собственное поведение. Потом О-Мон попросила ножницы, подстригла отросшие ногти, сказала, что опаздывает на церемонию изгнания злых духов, которая состоится в храме Сэнсодзи, и выскочила в холодную ночь, словно ее ветром сдуло. —  Бедняжка О-Мон, — пробормотала О-Сэн, притушив огонь в печурке. Еще тогда, случайно повстречавшись с О-Мон на улице, О-Сэн сразу же почувствовала к ней неприязнь, догадав­шись о роде ее занятий. Она уже была наслышана, чем стали зарабатывать на жизнь некоторые девушки и жен­щины из бедных семей после того пожара. На задворках Тэнно, в кварталах Сэнгэн и Тавара открылось несколько заведений, где они принимали мужчин. Публичные дома действовали под покровом добропорядочных вывесок кон­дитерских или цветочных магазинов. О-Сэн было противно даже слушать об этом, и, когда она узнала, что ее лучшая подруга О-Мон принадлежит к числу этих легкомысленных женщин, в ее душе проснулись гнев и неприязнь. Но нынешней ночью она поняла, что у О-Мон подчас не хватает денег на еду, что, опустившись до продажи своего тела, она ничего не получила взамен. Теперь О-Сэн с жалостью думала о ней, позабыв о собственных бедах и несчастьях. —  Бедная, бедная О-Мон, — повторяла она. В первый день нового года погода выдалась пасмурная. Поев дзони[49 - Дзони — новогоднее кушание из риса с овощами. ], О-Сэн вместе с Котаро посетила храм Убусунагами[50 -   Убусунагами — бог-хранитель очага.], а затем отправилась в храм Сэнсодзи поглядеть на церемонию изгнания злых духов. На обратном пути она нос к носу столкнулась с О-Такой. Они отошли в сторонку перекинуться парой слов. О-Сэн сказала, что ей очень хотелось нанести визит О-Таке, поздравить с Новым годом, но она не решилась по известной О-Таке причине. Они пожелали друг другу здоровья и благополучия в новом году. Прощаясь, О-Така, как бы между прочим, сказала, что Сёкити ново­годние праздники провел в семье Кадзихэя. —  Близких родственников у него нет — вот он и напро­сился к Кадзихэю, — добавила она. —  А он все время был в Эдо или уезжал куда-то? — дрогнувшим голосом спросила О-Сэн. —  Разве я тебе не говорила? Кадзихэй пристроил его к хозяину плотницкой мастерской в квартале Абэкава. Он там работает и живет у него в доме. —  А как зовут хозяина? —  Не знаю, но отыскать его не составит труда — не так уж много плотницких мастерских в одном квартале. Если захочешь повидаться с Сёкити... — Не договорив, О-Така взглянула на небо и воскликнула: — Ой, кажется, снег соби­рается! Извинившись, что ей надо еще заглянуть к знакомым в Ханакавадо, О-Така поспешно простилась. В воздухе закружились мелкие снежинки. Прохожие сразу оживились, дети с ликующими криками забегали по улице, радуясь снегу. Даже Котаро заколотил ножками по спине О-Сэн и стал ловить на ладони падавшие сверху сне­жинки. О-Сэн почувствовала себя счастливой. Ей было прият­но, что Сёкити напросился к Кадзихэю на встречу Нового года. Сёкити сказал, что у него нет близких родственников, но на самом деле, видимо, хотел отпраздновать Новый год с ее знакомыми, чтобы воспользоваться этим случаем и рас­спросить о ней. А может, он уже узнал всю правду и в бли­жайшие дни зайдет с ней объясниться? Каких-либо опреде­ленных доказательств у нее не было, но его стремление побыть среди ее друзей свидетельствовало о том, что он по-прежнему любит ее. Так думала О-Сэн, и, хотя чувствовала беспочвенность своих надежд, эти мысли делали ее счастли­вой. Вечером третьего января из Коги приехал Мацудзо. Он доставил овощи оптовому торговцу в Сэндзю и кое-что при­вез О-Сэн: листья лопушника, свежую морковь, овощи для засолки — всего более двух каммэ[51 -  Каммэ — 3,75 кг. ]. Кроме того, он выло­жил на стол белые рисовые лепешки моти, красную фасоль и рис. На этот раз он тоже остался переночевать, как всегда молча курил пахнувший полынью табак и грозным взгля­дом осматривал комнату. Ушел он еще до рассвета, оставил немного денег, сердито сказав, что это мальчику на сладо­сти. —  Не заберете ли узел с вещами О-Цунэ? — спросила О-Сэн, когда он надевал сандалии. Мацудзо задумчиво поглядел на нее и глухим голосом произнес нечто, как будто бы абсолютно не связанное с вопросом О-Сэн: —  Не всегда хорошо, когда человек поступает честно. Точно так же нехорошо, когда человек пытается хитрить. Он перекинул через плечо палку с привязанными к ней корзиной и пустым мешком и вышел из дома. Несколько дней О-Сэн никак не могла успокоиться, раз­думывая над тем, что означали эти слова Мацудзо, какой таился в них намек. И еще она не понимала, с какой целью приезжает Мацудзо, оставляя ей продукты и деньги. Трудно было поверить, что в эти тяжелые времена он так посту­пает исключительно из дружеского расположения. Но если он это делает не по доброте душевной, то почему? Что он в таком случае замышляет? Он не забрал узел с вещами О-Цунэ, наверно рассчитывая приехать снова. Ну а как ей вести себя, когда он появится в следующий раз? Думать об этом ей было неприятно, а посоветоваться не с кем — вот и приходилось переживать это наедине с собой. В первые дни нового года О-Сэн не раз подходила к мас­терской Кадзихэя, вглядывалась в проходивших мимо людей, надеясь увидеть среди них Сёкити, но он так и не появился. По-видимому, он до сих пор ей не верит. В глубине души она еще надеялась, что Сёкити ее навестит, но, даже убедив­шись, что ожидания ее напрасны, она не очень печалилась. Главное, он был рядом: от ее дома до мастерской в Абэкаве рукой подать. А поскольку Сёкити находился поблизости, сохранялась и надежда, что он наконец узнает правду, и ей, О-Сэн, остается лишь терпеливо ждать. О-Сэн не сомнева­лась, что поступает правильно, но в последнее время она заметила, как переменились к ней соседи — и это ее встре­вожило. Она никогда с ними особенно не общалась, но пре­жде, проходя мимо, заглядывала к ним, да и женщины вечерком заходили к ней поболтать. И вдруг, словно сгово­рившись, они перестали приходить. Это началось в конце минувшего  года.  Мало того,  встречаясь на улице,  они  упорно отворачивались, не отвечая на ее приветствия. По-видимому, на то есть причина, как и в случае с Томосукэ и его женой, думала О-Сэн, но, сколько ни пыталась, не могла припомнить в своем поведении ничего заслужива­ющего упрека. А решив так, она перестала придавать этому значение. 4 О-Сэн и прежде не была осо­бенно близка с соседями, не могла по бедности как поло­жено угостить их, когда они приходили в гости, а при ее надомной работе даже считала болтовню с ними потерян­ным временем. Но все же их единодушное отчуждение вызывало досаду, и она все чаще стала испытывать тоскли­вое чувство одиночества. При случае она пыталась друже­любно заговаривать с этими женщинами, но они по-преж­нему сторонились ее. Однажды в конце января О-Сэн вместе с Котаро отпра­вилась поглядеть на церемонию освящения нового храма Дзидзо, воздвигнутого на набережной Янаги. Она купила ароматическую свечку и присоединилась к веренице палом­ников, направлявшихся к храму. Внезапно позади нее послышался презрительный смех и кто-то громко сказал: — Да уж, нынешние женщины позабыли о долге и сове­сти, а еще идут, как ни в чем не бывало, к святому месту, к храму. Обещает, мол, буду ждать тебя вечно, а года не про­ходит, как связывается с другим мужчиной. И ведь совсем еще молоденькие — семнадцати лет не стукнуло, а туда же... О-Сэн не стала оборачиваться, но голос показался ей знакомым. Ну конечно же, это говорила О-Кан — одна из женщин, которая прежде частенько заходила к ней посуда­чить. Ее муж был владельцем овощной лавки. Кровь бросилась О-Сэн в голову. Она сразу же догадалась, кого эта женщина имела в виду. Заметив ее, О-Кан специально заговорила громко, чтобы О-Сэн слышала. Теперь О-Сэн стало ясно, отчего соседки перестали к ней заглядывать. Должно быть, О-Така разболтала, и они решили порвать с ней из сочувствия к Сёкити. Другой при­чины О-Сэн не находила. Что поделаешь, остается только ждать, пока правда выплывет наружу — тогда и они угомо­нятся. Так думала О-Сэн, стараясь себя успокоить. Но О-Кан продолжала. —  Страшное дело, когда человек потерял стыд. Не успел родиться ребенок, как умер муж. Простая женщина не находила бы места от горя, а этой все нипочем. Вос­пользовалась тем, что после пожара все знакомые поразъ­ехались из города, преспокойно устроилась на прежнем месте и стала ждать возвращения жениха. А когда тот вер­нулся, нахально заявила ему, что честно ждала, а ребенок вовсе не ее. —  Какой позор! — подхватил кто-то из толпы. — А ведь такая молоденькая — и двадцати еще нет. Бессердечная, испорченная женщина! Дольше терпеть О-Сэн не могла. Вне себя от негодова­ния она подскочила к О-Кан и закричала: —  Это вы обо мне говорите? —  Понимай как знаешь, — ответила та, на всякий слу­чай отступив на шаг. — Что от людей слышала, то и гово­рю. А тебя имели в виду или кого другого — не знаю. Впро­чем, о ком бы ни говорили, это уже слишком... —  Что значит «слишком»? Что вас так возмутило? Говорите прямо! У кого это нет ни долга, ни совести? Кто пристроился к чужому мужчине? Кто родил от него и утверждает, что это не ее ребенок? Кто вам сказал об этом? Говорите — не стесняйтесь! О-Сэн кричала так громко, что вокруг них стала соби­раться толпа, заплакал напуганный Котаро. Но О-Сэн не замечала столпившихся людей, не слышала плача малютки. Сжав кулаки, злобно сощурив глаза, она подступала к О-Кан и кричала: —  Молчите? Должно быть, вам нечего сказать? Тогда скажу я: все, что вы наболтали вашим поганым языком, — неправда, наглая ложь! Ни вы, ни тот, кто вам это насплетничал, не знаете правды. Ни на столечко! Все это чистый вздор и вранье! —  Тогда объясни, почему ты до сих пор одна, почему твой жених не женится на тебе? — позеленев от злости, прошипела О-Кан. —  Об этом я говорить не хочу, и вообще это вас не касается. —  И все же ответь, почему он от тебя отказался? — О-Кан выставила вперед свое плоское лицо и злобно сверк­нула глазами. — Ведь вы встречались после того, как он вернулся. Отчего же он отказался жениться? Может, это ты не хочешь? —  Я за него не отвечаю. Что до меня, то я его честно ждала. И ребенок не... О-Сэн вдруг умолкла, не договорив. Ее остановил гром­кий плач Котаро. Вцепившиеся что было сил в ее плечи маленькие ручонки словно пробудили ее от дурного сна. Наконец она увидела обступившую их толпу и разинутый в крике рот О-Кан. Зачем я здесь, зачем вступила в пере­бранку с этой противной женщиной, как это глупо, поду­мала она и пошла прочь, не обращая внимания на обидные слова и презрительный смех толпы. —  Этой бесстыдной женщине не место в нашем квар­тале — она позорит всех нас, запятнала нашу репутацию. Пусть убирается прочь! — с новой силой завопила О-Кан. Прижавшись к О-Сэн, Котаро всем телом содрогался от рыданий. Она ласково погладила его по спине и медленно пошла по набережной вдоль реки. Какой стыд, думала она, с какой стати она пыталась убедить О-Кан в своей правоте? Уж если Сёкити ей не поверил, чего же требовать от чужих людей? Как она могла перед всей толпой сказать, что Котаро — не ее ребенок? Слава богу, она не договорила. А если бы Котаро понял? Ведь ему уже четыре года, и это бы осталось в его памяти на всю жизнь. Если бы Котаро услы­шал из ее уст, что он найденыш, а другие бы это подтверди­ли? Эта мысль заставила О-Сэн содрогнуться. Она до крови закусила губу, ласково погладила малютку и нежно коснулась его щеки. —  Прости меня, маленький! Твоя мама поступила пло­хо. Ты для нее самое дорогое существо на свете. Когда-нибудь все узнают правду, а пока будем терпеть. Не плачь, малютка! Все будет хорошо, — шептала она, и в ее словах была и любовь, и мольба о прощении. С того дня соседи просто перестали замечать О-Сэн. Она была к этому готова, решив молча вытерпеть и это униже­ние. В ближних лавках ей отказывались продавать мисо[52 -   Мисо — густая масса из перебродивших соевых бобов, служит для приготовления супов и в качестве приправы.], соевый соус, овощи. Даже хозяйка кондитерской нахально отворачивалась, когда она приходила за сластями для Котаро. О-Сэн тяжело переживала такое отношение, но, поскольку покупки делались не каждый день, она отправля­лась в дальние лавчонки, где ее не знали, и преспокойно покупала все необходимое. И хотя это было не очень удобно и занимало больше времени, она привыкла. Только О-Мон продолжала с ней общаться. Более того, даже зачастила. Наверно, до нее дошли разговоры о ссоре с О-Кан, и она всякий раз старалась успокоить О-Сэн, поднять ее дух. Это не означало, что она не сомневалась в честности О-Сэн, в безупречности ее репутации. Может быть, она даже верила распространявшимся слухам, но вос­принимала их по-своему. —  Плевать тебе на них, — говорила О-Мон. — Ты никому не подожгла дом, ни у кого не своровала. Встреча­ются паршивки, от которых такая вонь, хоть нос вороти, но стоит другому оступиться, как они начинают вещать похлеще твоего Будды. А ты не обращай внимания и, что бы ни случилось, не вешай носа. О-Сэн не пыталась разубедить О-Мон, но ей было неприятно, что та верит в болтовню соседских кумушек. Она старалась перевести на другое, интересовалась здо­ровьем отца, советовала О-Мон получше его кормить, но та сразу же теряла интерес к разговору, отвечала невпопад. Кончалось тем, что О-Мон заваливалась на постель и засы­пала. Иногда она заявлялась в стельку пьяная и поносила всех и вся: —  Некоторые надуются как индюки и стараются пока­зать, будто они важные персоны, а поскреби их слегка — и  сразу увидишь грязное животное. У них на уме одно — напиться как скотина и переспать с девкой. Да еще улучить момент и стащить то, что плохо лежит. Уж если ты живот­ное, так и поступай как скотина — и нечего рядиться в доб­ропорядочного . Бывали дни, когда О-Мон приходила в нарядном кимоно с короткими рукавами, подпоясанном красивым оби, одари­вала Котаро сладостями и игрушками. А спустя неделю или две вваливалась пьяная, в грязной мужской куртке, в рва­ных сандалиях на ногах и сразу просила чего-нибудь поесть. Скрежеща зубами, она поносила кого-то такими бранными словами, что О-Сэн затыкала уши. Поев, она успокаивалась и говорила: — Э, О-Сэн! Не надо горевать и принимать все близко к сердцу. Нас с тобой в этом мире ничего хорошего не ожи­дает. Поэтому наслаждайся жизнью, бери от нее все, что можно, а на остальное наплевать. Все равно проживем до самой смерти. А смерти никто не минует. Даже самый вели­кий полководец превратится всего лишь в горстку пепла. Однажды в конце февраля О-Мон пришла далеко за пол­ночь. Она была так пьяна, что едва ворочала языком. Заля­панная грязью с головы до пят, она с трудом перебралась через порог и улеглась на пол. О-Сэн пыталась ее усадить, но та сразу же заваливалась набок. О-Сэн сняла с нее платье, надела на нее свое спальное кимоно и уложила в постель. На следующее утро О-Мон отказалась от завтра­ка, только попила воды и, стеная, снова легла спать. А чуть позже полудня неожиданно пришел Мацудзо. 5 В последний раз он заходил в начале нового года, и с тех пор не появлялся. Его при­езд застал О-Сэн врасплох. Мацудзо, как обычно, снял соломенные сандалии и носки, повесил их снаружи, чтобы обсохли, потом вымыл ноги и вошел в дом. Завидев спав­шую О-Мон, Мацудзо нахмурился и брезгливо отвернулся. Да и кому доставило бы удовольствие глядеть на эту непри­лично раскинувшую ноги женщину с землистым цветом лица, растрепанными космами сухих, как солома, волос, впалыми щеками и заострившимся носом. Мацудзо вручил Котаро деревянного зайца, вытащил кисет с табаком и вопросительно посмотрел на О-Сэн. —  Моя приятельница, — извиняющимся тоном шепнула О-Сэн. — Мы подружились, когда еще ходили на занятия по кройке и шитью. Она пришла накануне вечером ужасно пьяная — пришлось уложить в постель. Мацудзо молча выкурил трубочку, потом принес из при­хожей мешок и стал доставать продукты: редьку, репу, мор­ковь, сладкий картофель, бобы, кунжут, не меньше пяти сё[53 - Сё — 1,8 литра. ] риса, а также нарезанные кусками белые рисовые ле­пешки. —  Рассчитывал раньше приехать, да вот ноги заболе­ли, — сердито пробормотал он. —  А что у вас с ногами? — участливо спросила О-Сэн. —  Как зима начинается, так они и болят. Вроде бы в прошлом году отпустило, да, видно, застудил во время наводнения. Покойник отец тоже мучился ногами. За разговором они не заметили, как О-Мон встала с постели, вышла в прихожую и, поглядывая мутными гла­зами на Мацудзо, спросила: —  Этот деревенщина твой возлюбленный, что ли? Потом она закашлялась и вернулась в комнату, откуда еще долго доносился сухой, мучительный кашель. Мацудзо молча курил, делая вид, будто ничего не расслышал. Пока О-Сэн готовила ужин, он взял на руки Котаро и вышел на улицу. Спустя полчаса, когда ужин был на столе, снаружи донесся его голос. Мацудзо пел простую деревенскую песенку: Вон за той горою То ль чирикает воробышек, То ли тенькает синичка, Множество подарков Годзабуро принес. Шпильки узорчатые, Шпильки золотые Он мне подарил. О-Сэн раздвинула сёдзи и выглянула наружу. День был пасмурный, и раньше обычного надвинулись сумерки. Мацудзо стоял на небольшом пустыре, зажатом между домами, и пел, устремив взгляд в далекое небо. Котаро сидел у него за спиной и прислушивался к пению, склонив головку на плечо. О-Сэн внезапно закрыла глаза. Голос Мацудзо звучал монотонно, невыразительно. И все же мелодия тронула О-Сэн до глубины души. В ней звучало что-то давно позабытое, но такое близкое. Она вспомнила мать, умершую, когда О-Сэн исполнилось лишь девять лет. Мать часто болела, подолгу не вставала с постели. Перед закрытыми глазами всплыло ее бледное лицо. Вот она обнимает О-Сэн, прижимает к себе и тихо напевает эту же самую песенку: Вон за той горою То ль чирикает воробышек, То ли тенькает синичка... О-Сэн прижалась лицом к окну и беззвучно заплакала. С пустыря доносилось пение Мацудзо. Он, как и прежде, переночевал в доме О-Сэн, а утром, собравшись уходить, остановился в дверях, будто вспомнив о чем-то,и сказал: — Можешь пользоваться вещами О-Цунэ, если они тебе подходят... О тебе мне рассказывал покойный Кандзю, и от Томосукэ тоже я многое слышал. Да-а, бывают разные обстоятельства, но я о них говорить не стану и осуждать тебя не намерен. О-Цунэ тебя приютила, помогла в труд­ную минуту — вот я и хочу продолжить то, что начала покойница. У меня были две младшие сестры — одна сго­рела во время пожара, другая утонула. Теперь я остался один и буду помогать тебе, как если бы я пообещал это покойной О-Цунэ. Понимаешь? Этот   бесконечно   длинный  для  такого   молчальника монолог Мацудзо произнес все тем же сердитым, будто его обидели, тоном. Однако его слова вызвали у О-Сэн чувство глубокой признательности. Странное на первый взгляд поведение Мацудзо теперь для нее прояснилось. Она поня­ла, что доброе отношение к ней покойной О-Цунэ, которая подобрала и приютила ее — несчастную и бездомную, — нашло свое продолжение в лице Мацудзо... После того как от нее отдалились Томосукэ и его жена, после скандала, который произошел в день освящения храма Дзидзо, после того, как с ней порвали отношения соседи, она решила, что осталась одна на всем белом свете. И именно в этот момент появился Мацудзо и пришел ей на помощь. Вот тогда-то она поняла: сколь бы ни отрекалось от человека общество, всегда найдется добрая душа, которая не бросит его на произвол судьбы. С теплым, проникновенным чувством О-Сэн думала об удивительных обстоятельствах, соединя­ющих людей друг с другом... О-Мон как ушла в принадлежавшем О-Сэн кимоно, так и пропала. О-Сэн выстирала ее грязную одежду, заштопала дыры и повесила в шкаф. При более чем скромном гарде­робе каждое кимоно было на счету, но О-Сэн отнеслась к этому спокойно — тем более что Мацудзо разрешил ей пользоваться вещами покойной О-Цунэ. О-Мон исчезла, зато Мацудзо приезжал теперь каждую неделю. Оптовый торговец попросил его, помимо овощей с собственного поля, регулярно доставлять ему другие товары — вот он и зачастил в Эдо, не забывая всякий раз привозить овощи и рис для О-Сэн. Как всегда угрюмый и неразговорчивый, он сидел за столом, покуривая трубочку, иногда смущенно, будто через силу, развлекал Котаро, которому нравилось сидеть у него на коленях. О-Сэн принимала знаки его вни­мания, но особенно не благодарила. Со своей стороны Мацудзо без всякого стеснения просил ее починить или заштопать одежду, а в последнее время даже заказывал на ужин свои любимые блюда. Такие отношения не могли остаться незамеченными, и среди соседей поползли разные слухи. Оно и понятно: ведь даже О-Мон приняла Мацудзо за ее любовника. Однако О-Сэн на эти слухи не обращала никакого внимания. После перебранки близ храма Дзидзо она сильно переменилась. Теперь ей стало безразлично, о чем судачат на ее счет соседи. Она без страха и смущения, с высоко поднятой головой проходила мимо соседских домов. Дни шли за днями, минул март, а О-Сэн так и не дове­лось полюбоваться цветами вишни. Прошел апрель, май. Однажды во время очередного приезда Мацудзо зашел раз­говор о поминовении душ усопших Кандзю и О-Цунэ и о наречении их посмертными именами. Еще в середине марта Мацудзо по совету Томосукэ сходил в храм Хонэндзи, на кладбище которого находилась фамильная могила семейства Кандзю, и договорился о заупокойной службе и нарече­нии посмертными именами. О-Сэн приобрела в лавке подержанных вещей небольшой буддийский алтарь, устано­вила на нем дощечки с новыми именами Кандзю и О-Цунэ и зажгла поминальные ароматические свечки. Никто не знал, в какой день июля погибли Кандзю и О-Цунэ, и решили обозначить его третьим числом, когда началось наводне­ние. Накануне в Эдо прибыл Мацудзо с женой О-Ику и семилетней О-Цуру. О-Ику была в меру упитанной женщи­ной, плотного телосложения, с румяными щеками и выпук­лым лбом. Она держалась молчаливо — должно быть, ста­ралась походить в этом на своего мужа. Но когда ругала девочку, верещала как сорока да еще успевала незаметно ее ущипнуть. О-Сэн не знала, как себя вести с этой странной женщиной: то ли рассказать о частых посещениях Мацудзо и поблагодарить за подарки, то ли промолчать? На всякий случай она решила ограничиться обычными приветствиями. С грехом пополам переночевав вповалку в маленькой комнатушке О-Сэн, они пораньше, пока не наступила жара, вышли из дому. Мацудзо пригласил и Томосукэ с женой, но те отказались, сославшись на неотложные дела, и лишь прислали кодэн[54 - Кодэн — приношение родственникам покойного. ]. Наверно, не захотели со мной встретить­ся, подумала О-Сэн, но все же была возмущена пренебре­жительным отношением к покойным, с которыми они были так дружны. Трудно сказать, что подумал об этом Мацудзо. Мельком взглянув на кодэн, он обронил: — Потом пришлем им что-нибудь на поминки. У моста Регоку они сели на небольшое судно и поплыли но реке. Котаро, впервые оказавшийся на корабле, вначале  испугался и, отвернувшись от реки, уткнулся О-Сэн в коле­ни, потом пообвык и с детским любопытством стал разгля­дывать проплывавшие мимо берега. —  Мамочка, посмотри, как плывут дома! — воскликнул он. Ему было странно, что вот он сидит на палубе, а дома проплывают мимо. Даже всегда суровый Мацудзо не сдер­жал улыбки. А сидевшая рядом с матерью О-Цуру наклонилась к ней и шепнула: —  Дома не плывут, а стоят на месте. На самом-то деле плывет наш корабль, правда, мама? О-Ику сказала, чтобы та не болтала лишнего, и сердито отвернулась. Кажется, в этой семье не все ладно, вздохнув, подумала О-Сэн. Правда, это лишь первое впечатление, но, видимо, жена не очень ладит с мужем и девочкой, нет между ними душевных отношений, присущих дружным семьям. Может быть, еще и поэтому Мацудзо так добр к ней, что в нем сохранился нерастраченным запас человеческой теплоты... После заупокойной службы в храме Сонэндзи они зашли перекусить в ближайшую харчевню. Вокруг зеленели рощи и рисовые поля, там и сям за деревьями виднелись особняки, напоминавшие дворянские загородные поместья. В общем, типичный провинциальный пейзаж: словно они находились не в столице Эдо, а в отдаленной деревушке. О-Сэн с удо­вольствием любовалась природой. Позади харчевни был пруд. Там шумели детишки, ловившие руками мальков. Котаро очень хотелось поиграть с ними, и О-Сэн было согласилась, но Мацудзо встал из-за стола, сказав, что еще сегодня должен возвратиться в Когу. Когда они добрались до дома, солнце уже палило нещад­но. У порога, прислонившись к двери, спала О-Мон. Она была похожа на нищенку. 6 Узнав в ней ту женщину, которая, раскинув ноги, спала в постели О-Сэн, Мацудзо раздумал заходить в дом и сказал, что они немедленно уезжа­ют. О-Ику с откровенным презрением поглядела на О-Мон и, схватив девочку за руку, пошла прочь. О-Сэн ничего не оставалось, как вынести из дома их вещи и передать Мацуд­зо. Тот вручил ей сверток, предупредив, что в поминках нет необходимости. Он также попросил передать угощение Томосукэ и его супруге и оставить немного еды, чтобы накормить О-Мон. Потом, понизив голос, посоветовал поскорее выпроводить ее, иначе она плохо повлияет на воспитание Котаро. С тем и ушел. По всему было видно, что О-Мон тяжело больна. От нее исходил такой дурной запах, что О-Сэн приблизилась к ней, лишь с трудом преодолевая отвращение. Она сняла с нее одежду, скорее походившую на грязные лохмотья, и начала обтирать, с ужасом разглядывая ее донельзя исхудавшее тело, горевшее как в огне. Должно быть, у О-Мон был сильный жар, она часто и хрипло дышала, вокруг обвисших грудей выступили черные пятна. —  Спасибо, О-Сэн, за заботу, — пробормотала О-Мон и продолжала, словно в бреду: — Наконец-то у меня свой дом. Я как раз собиралась пригласить тебя... Теперь я спо­койна... Переезжай ко мне — будем жить вместе... мы с тобой столько натерпелись... Пора и отдохнуть, пожить в свое удовольствие... Только бы тебе понравился мой дом... —  Конечно, понравится, — пробормотала О-Сэн, наде­вая на нее спальное кимоно. — Конечно, понравится, — повторила она. — Теперь полежи спокойно, а я вызову док­тора. Подхватив Котаро, О-Сэн выскочила на улицу. Она обошла трех докторов, но все они отказались осмо­треть больную, лишь четвертый, господин Идзуми из Комагаты, согласился — и то по ходатайству хозяина мастер­ской, где О-Сэн брала работу. Он обнаружил у О-Мон туберкулез в тяжелой форме и предписал полный покой — даже разговаривать запретил. Доктор с первого взгляда понял, что О-Сэн живет в крайней бедности, и посоветовал отправить О-Мон в бесплатную больницу. Когда О-Сэн спросила, хорошо ли там лечат, он ответил, что туберкулез в такой стадии не вылечит и самый знаменитый доктор. Главное теперь — помочь больной спокойно умереть. —  В таком случае, — провожая доктора, сказала О-Сэн, — оставлю ее у себя и буду ухаживать до самой ее кончины. В тот месяц О-Сэн ни разу не удалось как следует выспаться. Поскольку доктор предупредил, что лечить О-Мон бесполезно, О-Сэн не стала покупать дорогие лекар­ства, ограничившись обычными снадобьями, но тратила много денег на покупку яиц, курятины и других питатель­ных продуктов, все больше залезая в долги к хозяину мас­терской, где она брала надомную работу. Мацудзо по-прежнему появлялся раз в неделю, но, зави­дев в постели О-Мон, оставлял продукты и тут же уходил. Судя по всему, он не затаил зла на О-Мон, хотя и посовето­вал О-Сэн поскорее ее выдворить. Напротив, в его подно­шениях стало больше яиц, плодов кая[55 -  Кая — плоды вечнозеленого хвойного дерева торреи.] и кунжутного семе­ни. Он сказал, что плоды кая очень полезны при туберку­лезе — их надо обжаривать и есть по три штуки в день, пока горячие... Хотя доктор предупредил, что дни О-Мон сочте­ны, с наступлением августа у нее понизилась температура, появился аппетит. Доктор запретил ей разговаривать, да она и сама не чувствовала в себе достаточно сил, но в последние дни О-Мон оживилась и вечерами, когда не спалось, частенько говорила о прошлом. Особенно она любила вспоминать, как вместе с О-Сэн ходила на занятия по кройке и шитью. С тех пор прошло всего три года, а ей казалось, будто уже минуло лет десять, а то и пятнадцать. —  Помнишь, с нами вместе занималась О-Хана? Такая была болтушка-погремушка, ей часто доставалось от учи­тельницы. Она была неопрятно одета, зубы не чистила, и изо рта у нее плохо пахло. Мне она очень не нравилась, а теперь с удовольствием вспоминаю ее — беззлобная, милая девушка. А О-Кита? Противная! Всегда подслушивала, ябедни­чала и устраивала всякие каверзы. За это О-Киту не люби­ли, сторонились ее. Помнится, она мне однажды подложила гусеницу в бэнто[56 - Бэнто — завтрак в коробочке, который берут из дому или покупают. ]. А вот теперь я думаю: она была одинока, никто не хотел с ней дружить — вот и озлобилась. В этом доля и нашей вины. А знаешь, О-Мото, О-Кину и О-Ё вышли замуж. О-Кину стала женой торговца цукудани[57 - Цукудани — мелкая рыба, моллюски и т. п., проваренные в гуще из сои с сахаром. ], и в прошлом году у нее родилась девочка. Да, все-все были такие чудесные, милые девушки. Хорошо бы нам, О-Сэн, как-нибудь собраться вместе... О-Сэн предупреждала ее, что подолгу говорить вредно, и О-Мон ненадолго умолкала, но потом снова ударялась в воспоминания. К тому времени щеки ее округлились, и, хотя цвет кожи был нездоровый, она внешне, да и не только внешне, снова напоминала прежнюю О-Мон — веселую, откровенную, с острым язычком. Казалось, если так пойдет и дальше, то она совсем поправится. Во всяком случае, ничто как будто не предвещало неизбежного конца. Однако случилось неожиданное происшествие, которое ускорило ее смерть. Пятнадцатого августа, готовясь к церемонии любования луной, О-Сэн напекла пирожков и отправилась в Янагивару покупать для приношения китайский мискант и зеленую хурму. На обратном пути она нос к носу столкнулась с О-Такой, которая тоже возвращалась домой с покупками. Они обменялись приветствиями, и О-Сэн собралась про­ститься, но О-Така неожиданно вызвалась ее проводить. Это удивило О-Сэн, но возражать она не стала. О-Така говорила с ней ласково, как в прежние времена, потом, как бы между прочим, сообщила, что Сёкити женится на О-Каё — единственной дочери и наследнице хозяина плот­ницкой мастерской, очень красивой семнадцатилетней девушке с мягким, покладистым характером. — Я очень рада за Сёкити, он это заслужил, — добавила О-Така. —  Сёкити женится? — повторила О-Сэн, видимо не сразу вникнув в смысл этих слов. — А хозяин мастерской — это тот, у которого он поселился? —  Он самый, из квартала Абэгава. Ему пришлась по душе работа Сёкити, а дочь — та просто в нем души не чает. О-Сэн на мгновенье замерла, потом медленно пошла дальше, стараясь понять, что же произошло. Она отчетливо слышала каждое слово О-Таки, но смысл сказанного от нее ускользал. Должно быть, потому, что она не представляла, как Сёкити может жениться не на ней, а на ком-то другом. Неожиданно лицо О-Сэн покрылось мертвенной бледно­стью, она пошатнулась и крепко ухватила О-Таку за руку. Та испуганно вскрикнула. —  Вы сказали, что Сёкити женится? —  Отпусти, мне больно, — закричала О-Така. —  Умоляю, скажите мне правду! —  Да оставь ты в покое мою руку! —  Прошу вас, — взмолилась О-Сэн. — Скажите, что вы пошутили. Сёкити не мог, не должен был так поступить. Скажите, ну скажите, что это неправда! —  А ты сходи сама и спроси. И ко мне больше не при­ставай — я сказала тебе все, что знаю. —  Но это же неправда! О-Сэн медленно двинулась вперед, не заметив, как отстала от нее О-Така, что-то сердито бормотавшая себе под нос. Она пришла в себя, лишь когда добралась до квар­тала Кая. Там она остановилась, пытаясь привести мысли в порядок. Нет. Сёкити не мог так поступить: здесь какая-то ошибка — ведь она, О-Сэн, еще жива, она сдержала обеща­ние и честно ждала; разве способен Сёкити при таких обсто­ятельствах жениться не на ней, а на ком-то другом? Стоя посреди улицы, она снова и снова повторяла про себя эти доводы, пока не заметила, что прохожие стали на нее огля­дываться, и бросилась домой. —  У меня к тебе просьба, О-Мон, — обратилась к ней О-Сэн, не успев даже затворить дверь. — Я должна уйти по срочному делу, а ты присмотри за Котаро. —  Конечно, присмотрю. Ты не волнуйся — видишь, как он спокойно играет? —  Вот сладости, ты ему дай, если начнет капризничать. Я постараюсь скоро вернуться. — Все будет в порядке, так что не торопись. О-Сэн поспешно вышла из дома. 7 Ближайший путь к Абэгаве пролегал через Мориту и Сямисэнбори. Хотя уже наступила осень, дни стояли на редкость жаркие. Раскалившаяся на солнце дорога обжигала подошвы. Слабый ветерок подни­мал мелкую пыль, и вскоре ноги О-Сэн стали от нее грязно-серыми. Она шла, что-то шепча себе под нос. Голова была как в тумане, и О-Сэн никак не могла собраться с мыслями. Единственное, что она определенно ощущала, — это тре­вога и резкие толчки сердца, готового выпрыгнуть из груди. Мастерская, куда направлялась О-Сэн, находилась на перекрестке, сразу же за кварталом Тэрамати. Хозяйский дом — не слишком обширный, но двухэтажный — был крепко сколочен, с добротной крышей, крашенными в белый цвет стенами и невысокой черной панелью понизу. Он скорее походил на жилище солидного оптового торгов­ца, а не хозяина плотницкой мастерской. О-Сэн медленно прошла мимо, внимательно разглядывая дом, затем вошла в расположенную чуть поодаль парикмахерскую, купила масло для волос, и, как бы между прочим, поинтересова­лась Сёкити. Пожилая хозяйка была туговата на ухо, но, когда О-Сэн громко повторила вопрос, пожевала старче­скими губами и сообщила, что Сёкити оказался справным работником, понравился хозяину и тот решил выдать за него свою дочь. В середине июня состоялась помолвка, Сёкити и его невеста живут душа в душу — даже завидно. — О-Каё хороша, ничего не скажешь, а уж Сёкити — и того лучше. Золотой человек. И в то же время простой, вежливый, нос не задирает, как нынешняя молодежь. Он совсем недавно поступил в мастерскую, а уже все плотники его уважают. Даже со мной, если встречается на улице, уже издали здоровается, — добавила она. Значит, О-Така сказала правду, подумала О-Сэн, выйдя из парикмахерской. Она постояла на улице, потом верну­лась той же дорогой и, миновав мастерскую, зашла в лавку письменных принадлежностей и задала продавцу тот же вопрос. Потом заглянула еще в две лавчонки. Повсюду ей отвечали одно и то же: Сёкити хороший человек и все рады, что он женится. И все же О-Сэн отказывалась верить. Как же Сёкити мог предпочесть ей другую, когда вот она, здесь! Разве не из его собственных уст она услышала его просьбу ждать? Разве она честно не ждала его возвращения? Она и теперь его ждет. Как же он мог выбрать другую? Нет, что-то здесь не так. Кто-кто, а Сёкити на такое неспособен. Это ошибка, и, если ее вовремя не исправить, случится нечто ужасное, непоправимое... Домой она возвратилась уже к вечеру. Котаро плакал. О-Мон сидела на полу, перебирая игрушки. По ее лицу было видно, что она устала до изнеможения, бесполезно пытаясь успокоить мальчика. О-Сэн молча подхватила Котаро и отправилась на кухню готовить ужин. —  Прости меня, О-Сэн, никак не могла с ним спра­виться — игрушки давала и сладости, а он ни в какую — пла­чет и тебя зовет, — оправдывалась О-Мон, когда они сели ужинать. —  Ничего страшного, я ведь просила тебя только по­сидеть с ним, — безразлично ответила О-Сэн, думая о своем. Даже больная О-Мон обратила внимание, что О-Сэн не в себе — бледная, с горящими глазами, она механически двигала палочками для еды, не замечая ничего вокруг. После ужина О-Сэн повалилась на постель, забыв о приго­товлениях к церемонии любования луной. —  Тебе нехорошо, О-Сэн? Какие-то неприятности? — спросила О-Мон. —  Откуда ты взяла? Со мной все в порядке. —  И все же что-то случилось, — повторила О-Мон, когда они укладывались спать. О-Сэн нахмурилась, сердито поглядела на О-Мон и вдруг закричала: —  Умоляю, помолчи, не спрашивай ни о чем — и так голова идет кругом. Ночью она все время что-то бормотала во сне. На следующий день О-Сэн сразу после завтрака, даже не убрав со стола, подхватила Котаро и ушла. Вернулась, когда начало смеркаться. По всей видимости, она долго бродила по городу — ноги и даже подол кимоно покрывал толстый слой пыли. Войдя в дом, она опустилась на порог и некоторое время сидела без движения. Котаро спал у нее за спиной, свесив голову набок. Так. повторилось и на следующий день, и на третий. О-Мон не знала, куда и зачем она ходила, и не пыталась спрашивать. Ей было жаль Котаро, и, когда О-Сэн снова собралась выйти из дома, она предложила оставить Котаро под ее присмотром. О-Сэн послушно кивнула. —  Сегодня уйду ненадолго. Вроде бы для меня уже все ясно, и я особенно не задержусь, — сказала она. И все же вернулась только вечером. Много позже О-Сэн поняла, что в эти дни она была не в себе. Неопровержимые факты свидетельствовали о том, что Сёкити бросил ее, женился и вот уже два месяца счастливо живет с дочерью хозяина мастерской. Но она никак не могла в это поверить. У О-Сэн было такое ощущение, словно ее то кидают в огонь, то кладут под пресс, выжимая последние силы. По всей видимости, она снова впала в состояние невменяемо­сти, как это уже однажды случилось после пожара... На седьмой день ее блужданий вокруг мастерской она случайно встретила Сёкити, шедшего со стороны Тэрамати. Он был не один, а с женщиной— небольшого роста, с кра­сивыми чертами лица. Она могла бы сойти за девочку, если бы не голубоватые дуги на месте бровей. Это и есть О-Каё, решила О-Сэн, наблюдая, как та с милой улыбкой беседует с Сёкити. О-Каё засмеялась, и О-Сэн с болью в сердце уви­дела, как между полных губ черным блеском[58 - По существовавшим в Японии обычаям девушка, выходя замуж, сбри­вала брови и красила зубы в черный цвет. ] сверкнули зубы. Они прошли мимо, не заметив ее. Взгляд Сёкити без­различно скользнул по О-Сэн, словно перед ним было дерево или камень. Пара скрылась в мастерской. —  Сёкити! Сёкити! — едва слышно позвала О-Сэн. Потом отвернулась и, с трудом переставляя ноги, пошла в сторону Тэрамати. Голова горела, грудь ломило от нестер­пимой боли, словно ее придавило чем-то невыносимо тяже­лым. —  Сёкити! Сёкити! — с мольбой в голосе повторяла О-Сэн. Она вдруг остановилась посреди дороги и упала на коле­ни. В глазах потемнело, земля закачалась. Ее тошнило. Кто-то наклонился над ней, о чем-то спрашивает... Надо собраться с силами и встать, встать и идти домой... О-Сэн приподнялась и с трудом двинулась по улице. В ушах звене­ло, перед глазами то и дело вспыхивали языки пламени. Временами она различала какие-то дома по обе стороны улицы, потом их снова заволакивало пламя пожара. Языки пламени сменились клубами едкого дыма, от которого сразу запершило в горле... Она увидела бросившуюся в гущу пла­мени женщину — от ее развевающихся волос отскакивали голубые искры... И вдруг сквозь вой пожара, похожий на клокотанье огромного котла, она услышала тот самый, умоляющий голос: —  Ах, О-Сэн, ты не представляешь, как горько мне было, как я мучился и страдал... О-Сэн дико вскрикнула и повалилась навзничь. Все дальнейшее вспоминалось как в тумане: оказывается, она потеряла сознание недалеко от храма Восточный Хон-гандзи, ее доставили в полицейский участок, где случайно оказался человек, который бывал в мастерской Саносё, где она брала надомную работу. Он узнал О-Сэн, вызвал док­тора и, когда она пришла в себя, доставил домой в Хэйэмон. Память окончательно вернулась к О-Сэн лишь спустя пол­месяца. Все это время она провела как во сне, преследуемая мучительными галлюцинациями. Особенно часто ей слы­шался тот самый умоляющий голос. Она помнила каждое слово и после того, как сознание вернулось. В эти дни О-Сэн была неспособна ни готовить, ни зани­маться другими домашними делами — лишь присматривала за Котаро. Когда хотелось спать, она просто валилась на пол и засыпала, не удосужившись даже постелить постель. Дважды приезжал Мацудзо, но при его появлении О-Сэн приходила в ярость, топала ногами, требуя, чтобы он немедленно покинул дом, иначе Сёкити, не дай бог, узнает о его посещении и перестанет ей верить... Мацудзо остав­лял привезенные им овощи и немного денег и смущенно ухо­дил. В течение двадцати дней все заботы легли на плечи О-Мон. Она готовила пищу, ходила за покупками, стирала. О-Сэн по-прежнему оставалась в невменяемом состоянии, нередко вставала среди ночи и рвалась на улицу. Так что О-Мон после тяжких дневных хлопот не было покоя и по ночам. Однажды в сентябре, когда О-Мон стирала одежду Котаро, к ней подошла О-Сэн и спросила, какой сегодня день. —  Одиннадцатое сентября, а послезавтра все пойдут любоваться луной, — ответила О-Мон. —  Так, значит, уже сентябрь, — прошептала,О-Сэн, и вдруг слезы градом покатились у нее из глаз. —  Что с тобой? — испуганно воскликнула О-Мон. О-Сэн махнула рукой и спокойно сказала: —  Все в порядке, не беспокойся. Кажется, я выздорове­ла. —  Какое счастье, О-Сэн! —  Вот уже несколько дней, как в голове у меня проясни­лось, но я не хотела тебе говорить — не была уверена. И лишь сегодня я наконец поняла, что здорова. Со мной ведь и прежде случалось такое, и я теперь в точности знаю, когда болезнь проходит. Прости, О-Мон, тебе пришлось взять на себя все заботы по дому. —  А я ничего особенного не делала. Главное — ты выз­доровела, но пару дней еще отдохни, чтобы окончательно прийти в себя. —  Нет, со мной все в порядке — я это чувствую. А вот ты нуждаешься в отдыхе. Я себе не прощу, если из-за этих хлопот тебе станет хуже. Поэтому укладывайся в постель — теперь мой черед ухаживать за тобой. 8 Спустя два дня, тринадцатого сентября, ночью, удостоверившись, что О-Мон и Котаро крепко уснули, О-Сэн потихоньку оделась и вышла из дома. Высоко в небе пряталась за барашками облаков луна. Было уже за полночь, и в окнах домов, закрытых ставнями, не было видно ни огонька. О-Сэн направилась к набережной Янаги. Она остановилась невдалеке от того места, где река Канда впадает в Сумиду. Именно здесь в ту ночь они с дедушкой и Котой спасались от пожара. Тогда там был склад камней, теперь их убрали и вдоль берега высадили молодые ивы. О-Сэн присела и предалась воспоминаниям. Вот здесь были сложены камни, около которых они прятались... Чуть поодаль — край облицованного камнем берега, держась за который О-Сэн вошла в воду... Кажется, тогда было время отлива... Она закрыла глаза, прижала ладони к щекам и замер­ла... Ей хотелось вновь услышать тот голос. Тот самый голос, который слышался ей во время галлюцинаций. Теперь она могла повторить каждое слово, каждую интона­цию... Среди языков пламени и завывания ветра он шептал ей на ухо: «Я очень хотел, чтобы ты стала моей женой, мечтал об этом. Без тебя я не видел смысла жизни... С сем­надцати лет я думал только о тебе. Представляешь, как я страдал, чувствуя, что ты ко мне равнодушна. Я прекрасно понимал это, но был не в силах отказаться от встреч с тобой. Все надеялся, что когда-нибудь и ты меня полю­бишь. Подбадриваемый этой надеждой, я продолжал ходить к вам, подавляя в себе мужскую гордость. Однако в твоем отношении ко мне никаких перемен не произошло. Мало того! Однажды ты вообще запретила мне посещать ваш дом... Тебе не понять, какие чувства охватили меня, когда я услышал твой отказ. Ты даже не представляешь, как я мучился, как страдал...» О-Сэн застонала. — Кота! Теперь я по-настоящему поняла твои страда­ния, — прошептала она. Наконец для нее разом все прояснилось. Да, лишь один Кота действительно любил ее. Вздорный, подчас даже гру­бый, он всегда — ходили ли они в храм помолиться или посещали театр — чем-нибудь ее одаривал... Может, от застенчивости, вручая ей подарок, он сердито говорил: «Вот, возьми». Уж если специально дарил, мог бы вести себя помягче, повежливей. Но, думая так, О-Сэн, как пра­вило, обращалась с просьбами именно к Коте. А Кота всегда исполнял любое ее самое ничтожное желание. А сколько он проявил заботы, когда дедушка слег! И что же получил в ответ? Безразличие О-Сэн, запретившей Коте посещать их дом. Можно представить, каково мужчине слышать такое, а Кота превозмог себя и, когда начался пожар, примчался на помощь. Разве не он сказал тогда, что спасет О-Сэн, чего бы это ему ни стоило? И сдержал слово, хотя сам при этом погиб. Все его действия, все поступки пронизывала беспре­дельная любовь к О-Сэн. Почему же она, О-Сэн, отвергла любовь Коты? Должно быть, потому, что любила Сёкити и тот отвечал ей взаимно­стью. Но в самом ли деле Сёкити и О-Сэн так любили друг друга? Что, собственно, так уж их связывало, если взгля­нуть правде в глаза? Она, вне всякого сомнения, сочувство­вала Сёкити — особенно после того, как хозяин мастерской выбрал в приемные сыновья Коту. Она видела, как пал духом Сёкити, и пожалела его. Но разве это чувство можно назвать любовью? А когда перед отъездом в Осаку он наз­начил ей свидание на набережной и неожиданно попросил ждать его возвращения? Да, она согласилась ждать, но это было всего лишь реакцией потерявшей голову семнадцати­летней девушки, вызванной все тем же сочувствием. И лишь когда Сёкити уехал, нет-нет, гораздо позднее, когда она получила из Осаки письмо и прочитала его, она поняла, что любит, и дала себе зарок: что бы ни случилось, ждать его возвращения. Уезжая, Сёкити предупредил, что в его отсутствие к ней будет подкатываться Кота. И О-Сэн, верная своему слову, отказалась выйти за Коту замуж, отвергла его помощь и взяла надомную работу, чтобы хоть как-то содержать себя и больного деда... И все потому, что любила Сёкити и вери­ла, что он отвечает ей взаимностью. Но в самом ли деле Сёкити любил ее? Да, в их отношениях возникали сложно­сти, но настолько ли были они велики, чтобы Сёкити поте­рял к ней доверие? Они дали слово друг другу. О-Сэн честно ждала его возвращения, а вот он женился на молоденькой дочери хозяина мастерской, не подумав даже о том, что выставляет ее, О-Сэн, в дурном свете. Неужели после всего этого можно утверждать, будто Сёкити любил ее? —  Кота, я наконец поняла, что по-настоящему меня любил только ты. Когда я увидала Сёкити, шествовавшего рядом со своей молоденькой женой, мне стало так тяжело, так больно сдавило грудь... В эти минуты я впервые поняла, как страдал ты, как мучительно переживал мое безразли­чие... О-Сэн, рыдая, шептала эти слова. Под облаками, сквозь которые смутно просвечивала луна, кружила птица. О берег тихо ударялись волны. —  Прости меня, Кота, если можешь. Я была глупой, неразумной девчонкой... Теперь я поняла: именно ты мне нравился —и гораздо раньше того, как Сёкити вырвал у меня обещание ждать, пока он вернется. И обращалась я именно к тебе со всякими несусветными просьбами, а ты их беспрекословно выполнял и даже делал многое сверх того, о чем я просила. Кота, не пообещай я Сёкити, наверное, вышла бы за тебя замуж. Ведь того же хотели и супруги Сугита. И тогда... О-Сэн расплакалась, потом утерла слезы и, превозмогая рыдания, продолжала: —  И вот, из-за нескольких слов, сказанных на той набе­режной под старой ивой, все пошло прахом, безвозвратно потеряно, ты, Кота, погиб, а я влачу жалкое существова­ние... И все же я счастлива! Счастлива, потому что узнала силу твоей любви. И знаешь, Кота, не зря я назвала найденного в ту ночь малютку Ко-тян. Это наш с тобой ребенок, дитя нашей любви. Я так и скажу теперь каждому: я и Кота были мужем и женой, а Котаро — наш сын. Надеюсь, ты не рассердишься? О-Сэн говорила так, словно Кота был здесь. Вот он выходит на берег из светло-серых волн, приближается, гля­дит на нее своими озорными, полными любви глазами... Да, еще миг — и они соединятся вместе, чтобы больше никогда не расставаться... На следующее утро у О-Мон пошла горлом кровь. Это случилось, когда О-Сэн вернулась с набережной Янаги. Она долго не могла уснуть и лишь перед самым рассветом задре­мала. Ее разбудили громкие стоны О-Мон. Она открыла глаза и увидала тазик с кровью. В следующий миг О-Мон поте­ряла сознание. Сказалось переутомление последних дней, когда она была вынуждена взять на себя все заботы по дому. О-Сэн немедленно вызвала доктора. Тот развел рука­ми, сказал, что этого следовало ожидать и ей уже ничем не поможешь. Потом он дал несколько советов, оставил какие-то порошки и ушел. 9 Спустя десять дней после того, как у О-Мон случилось кровохарканье, приехал Мацудзо и предложил О-Сэн открыть овощную лавку. Занятая уходом за О-Мон, она отказалась, но обещала обдумать это предло­жение позднее, когда у нее не будут так связаны руки. О-Мон скончалась через месяц. Ее лицо на смертном одре было спокойным и красивым, на губах затаилась весе­лая улыбка. — Я счастлива, О-Сэн, — говорила она незадолго до смерти. — Правда, я мечтала уйти в мир иной где-нибудь на открытом месте, на лугу, поросшем высокой травой. Но, если подумать, что может быть лучше, чем умереть на руках у подруги, которая за тобой ухаживает, безропотно исполняет твои капризы... Я так счастлива, что боюсь, как бы мне не воздалось за грехи мои... —  Не надо говорить о смерти, — увещевала ее О-Сэн. — Ты уж лучше постарайся выздороветь, если даже тебе придется ради этого грызть камни. О-Мон согласно кивала, глядя на нее прозрачными, чистыми глазами, хотя в глубине души понимала: смерть уже не за горами, она здесь, рядом, и нет от нее спасе­ния. —  Немало мучений пришлось мне перенести, — гово­рила она. — Как вспомнишь — оторопь берет. Сколько в жизни было невыносимо тяжкого. Слава богу, всему прихо­дит конец, и смерть для меня — избавление. Наверно, на том свете царит тишина, льется ласковый свет, освещая множество чудесных цветов. Там нет места ненависти, вра­жде и обману, там я спокойно отдохну, позабыв о всех горе­стях. Там мне не придется страдать и печалиться. Поймешь ли ты меня, О-Сэн? Я теперь жду не дождусь, когда смерть придет и возьмет меня. О-Мон умерла в конце октября. В ту ночь дул пронзи­тельно-холодный осенний ветер. Перед смертью она попро­сила О-Сэн сесть у изголовья, взяла ее за руку и словно чего-то ждала. —  Я буду оттуда защищать тебя, О-Сэн, охранять твое и Котаро счастье. Прости, что доставила тебе столько хло­пот, — шептала она. Пошел дождь, его капли стучали в закрытые ставни и крышу. Неожиданно О-Мон широко раскрыла глаза и, глядя на дверь, внятно произнесла: —  Открой дверь, О-Сэн. Разве не слышишь: за мной пришли... Спустя четверть часа О-Мон испустила дух. С того дня для О-Сэн началась новая жизнь. После по­хорон она настолько переменилась, что ее было не узнать. Она перестала робеть, пугаться окружающих. Надо жить, решила она, и это решение придало ей новые силы. С какой стати бояться каждого, кто станет указывать на нее паль­цем! Да, Котаро — ее ребенок, а Кота — его отец. Он умер, но она сумеет вырастить и воспитать их сына. Да, теперь она будет жить по-другому... В конце года она приняла предложение Мацудзо и открыла овощную лавку. Правда, она опасалась, что соседи не станут покупать овощи в ее лавке. Но Мацудзо сердито сказал: — Продавай вдвое дешевле — от покупателей не будет отбоя. Поначалу появятся покупатели из других кварталов, а там и соседи не выдержат. Он переоборудовал часть дома под лавку, прислал в помощники пятнадцатилетнего юношу из деревни, а также доставил из Коги все необходимое: старую тележку, пять корзин, весы, конторскую книгу и даже подставку для кисточек. Кроме того, Мацудзо договорился с оптовиком из Сэндзю, с которым у него давно сложились хорошие отно­шения, чтобы тот отпускал О-Сэн овощи по себестоимости. Позднее, когда оптовик узнал историю О-Сэн, он стал про­давать их ей на еще более льготных условиях. Юноша, при­сланный Мацудзо, каждый день ходил в Сэндзю и доставлял от оптовика свежие овощи. Торговля сразу заладилась. Правда, бывает и так: первые дни все идет нарасхват, а потом покупатели остывают, и владелец лавки терпит крах. Но в лавке О-Сэн покупателей становилось все больше. Мацудзо несколько дней ей помогал, стараясь продавать овощи как можно дешевле. Соседи вначале обходили лавку стороной, но цены сделали свое дело: ведь овощи нужны к столу каждый день, а в тяжкие времена, когда каждая монета была на счету, кто бы устоял перед искушением приобрести товар хоть на мон дешевле. В лавку заглянула одна соседка, потом другая, а за ними потянулась вся окру­га. Что до О-Кан, то после перебранки у храма Дзидзо она продолжала всячески поносить О-Сэн. Узнав, что у О-Сэн овощи дешевле, чем в овощной лавке ее мужа, она предло­жила закупать у нее половину оптом, чтобы потом перепро­давать их через свою лавку. О-Сэн, само собой, отказалась, чем вызвала новый поток брани в свой адрес, но соседи уже перестали к О-Кан прислушиваться. Когда торговля наладилась, Мацудзо уехал к себе в Когу и стал по-прежнему наведываться раз в неделю. Как обыч­но, он усаживался за стол, молча покуривал пахнувший полынью табак, сердито оглядывал комнату или листал конторскую книгу, в которую О-Сэн аккуратно заносила доходы и расходы. Изредка он брал с собой Котаро и от­правлялся к храму Сэнсодзи. Он не изменял своим правилам: оставался на ночь, а рано утром возращался в деревню. По словам юноши из Коги, у Мацудзо не ладились отношения с женой. Своих детей у них не было, а О-Цуру они взяли на воспитание у родственников. Но девочка у них не прижи­лась, и вскоре пришлось отправить ее обратно. О-Сэн сразу припомнилась их совместная поездка на судне. Теперь ей стало понятно, почему так грубо жена Мацудзо обращалась с О-Цуру, а девочка была так грустна. Винить здесь было некого — так уж несчастливо сложилась эта семья. Весной следующего года О-Сэн отправилась на клад­бище храма Хонэндзи и, уплатив деньги священнику, попро­сила выбить на могильных камнях посмертные имена дедушки и Коты. Потом она заказала памятные дощечки с их посмертными именами и на дощечке Коты вывела крас­ной тушью свое имя. Так дни шли за днями, складываясь в месяцы и годы. Умер Гондзиро из конторы посыльных. Во время пьяной драки он пырнул кого-то ножом, угодил в тюрьму и спустя год отдал богу душу. Томосукэ и его жена при содействии Кадзихэя купили домик в Хондзё и занялись торговлей лесом. Невдалеке от моста Асакуса, чуть ниже по течению, возвели новый мост и назвали его Янагибаси. Вот, пожалуй, и все заслуживающие упоминания события, происшедшие в последние годы. Местные жители направили прошение о строительстве нового моста сразу после пожара. Наконец мост построили. Это событие отмечали в течение трех дней. На третий день О-Сэн закрыла лавку, отправила помогавшего ей юношу погулять с Котаро, а сама переоделась в новое кимоно, намереваясь поглядеть на новый мост. Кто-то окликнул ее у входа. О-Сэн отворила дверь и увидела Сёкити. —  Я пришел просить у тебя прощения, — сказал он, виновато глядя ей в глаза. Они не виделись пять лет. С тех пор Сёкити немного рас­полнел, лицо округлилось и лоснилось от жира. Наверно, выпивает, подумала О-Сэн, спокойно разглядывая его. Как ни странно, в ее душе не дрогнула ни единая струна. Она могла бы рассмеяться ему в лицо, появись у нее такое жела­ние. —  Я очень спешу, — холодно сказала она. —  Я задержу тебя ненадолго, О-Сэн, — поспешно про­бормотал он. — в конце прошлого года я ездил в Мито на похороны Сугиты. —  Господин Сугита скончался?.. Какая жалость! —  Он до последнего времени переписывался с моим тестем Ямагатой, а меня отправили представлять наше семейство на похоронах. Сугита во время пожара повре­дил бедро, рана не заживала, началось заражение, и он умер. —  А как себя чувствует тетушка О-Тё? —  Здорова. Она о многом рассказывала, в том числе и о тебе. От нее я и узнал, что у тебя с Котой ничего не было, что ты терпеть его не могла и отказалась выйти за него замуж. —  Это неправда! — воскликнула О-Сэн. —  Что неправда? —  То, что сказала вам О-Тё — будто между мной и Котой ничего не было. Просто она не знала. Неужели и вы так считаете? — О-Сэн громко рассмеялась. —  О-Сэн! —  Все было так, как вы когда-то подозревали. Мы были близки с Котой. У меня родился от него ребенок. Если хотите доказательств, я вам их представлю. О-Сэн подошла к домашнему алтарю, стоявшему в углу комнаты, открыла его, зажгла свечу и подняла ее над голо­вой, жестом приглашая его подойти. —  Видите? Это поминальная дощечка с посмертным именем Коты. А прочитайте имя жены, написанное рядом красной тушью? «О-Сэн»! Если сомневаетесь, что посмерт­ное имя дано именно Коте, переверните дощечку. Там стоит имя, данное ему при рождении: «Кота». Сёкити опустил голову и, не произнеся ни слова, поки­нул дом. Оставшись одна, О-Сэн, глядя на поминальную дощечку, прошептала: —  Вот и хорошо, Кота. Надеюсь, тетушка О-Тё на меня не рассердится. У меня такое чувство, что теперь мы по-настоящему стали мужем и женой. Наверное, и ты тоже так думаешь. Из глаз О-Сэн, обжигая щеки, хлынули слезы. Ей пока­залось, будто в неясном свете фонаря она увидела лицо Коты. Он кивнул головой и вроде бы даже тихим голосом произнес: «Вот и прекрасно!» Вдалеке послышались веселые голоса. Это праздновали открытие моста Янагибаси. РАССКАЗЫ Ночь в камышах Дело было, кажется, в сен­тябре — точно не помню. Я плыл на своей плоскодонке по протоке, которая вывела меня к восточному побережью. Где-то я писал уже, что на этом побережье хороший мор­ской пляж, а сама протока — отменное место для ловли «гокая» — лучшей, по-моему, наживки для удочки. Водится он на песчаных отмелях, в мелкой воде. Говорят, будто он пять раз в месяц выбирается из песка и уходит в море. Отсюда и прозвание его — «гокай»[59 - В переводе с японского означает «пять раз». ], а как по-научному его называют, не знаю. Исход «гокая» начинался близко к полуночи, и рыбаки к этому времени уже ожидают его, поставив ловушки — широкие полутораметровые мешки из хлопчат­ки, куда он и попадает, не дойдя до моря. В первую поездку свою к восточному побережью я и не думал вовсе о ловле живца. Просто я слышал, что там, среди камышовых плантаций, хорошо клюет рыба. Кое-кому покажется странным слово «плантации», но там и в самом деле на больших пространствах, примыкавших к кромке чистой воды, выращивали камыш. Камыш на раз­ных делянках различался и по толщине, и по цвету листь­ев — каждый сорт предназначался для особой цели. Выра­щивали его едва ли не так же, как растят рис и пшеницу, до поздней осени, а потом убирали раздельно, по участкам. Зимой же здесь, в камышах, было прекрасное место для охоты на водоплавающую дичь. А в узких протоках, пересекавших камышовые заросли, водилась уйма рыбы. Я загнал лодку в одну из проток, которая показалась мне подходящей, и закинул леску. Богатый ли выдался в тот раз улов, или, быть может, одна-единственная рыбешка прель­стилась моей приманкой — на этот счет мой дневник без­молвствует. Важнее другое: странствуя вдоль протоки в поисках «счастливого» места, я набрел в конце концов на списанный пароход № 17 и встретился с капитаном Коямой. Как сейчас помню, кто-то окликнул меня, я обернулся и шагах в двадцати за спиной у себя увидел посреди камышей белоснежный пароход. На корме его стоял худощавый ста­рик. —  Там никакого клева не будет, — сказал старик сиплым моряцким голосом. — Забирайтесь-ка лучше на палубу — отсюда и удить сподручней. Растерявшись, я пробормотал что-то в ответ и воззрился на старика и его пароход. Должно быть, протока здесь кончалась: дальше виднел­ся поросший соснами склон. Судно было пришвартовано носом к берегу. Там было, наверное, совсем неглубоко, и потому палуба кренилась к корме. На глаз невозможно было определить возраст торчавшего на палубе долговязо­го, тощего старика. Как и положено капитану, он носил форменный китель — правда, изрядно поношенный — с двумя рядами пуговиц и фуражку с «крабом». Но там, где кончался китель, капитан был гол, вернее, в одних лишь ветхих трусах какого-то рыжеватого цвета. На обветрен­ном, темном лице с впалыми щеками и ввалившимися гла­зами выделялся мощный подбородок; пепельно-серые брови сошлись у переносицы, словно старались укрыть глаза от слишком яркого света. Старику, скорее всего, просто хотелось поболтать. Но мне и сам этот списанный рейсовый пароход в зарослях камыша, и присутствие на нем старика показались настолько нереальными, что я совершенно растерялся, про­бормотал, мол, приеду еще, и быстро ретировался. Прошло несколько дней. Однажды вечером, греясь у очага в доме моего давнего знакомого Такасины, я завел разговор о странной встрече со стариком на корабле. —  Знаю, знаю, это капитан Кояма, — улыбаясь, сказал Такасина. — У него, представляете, и сын есть, и дочь замужняя. А он вот живет бобылем. Чудной старик. Нелю­дим. Капитан Кояма, оказывается, прослужил в Восточном пароходстве лет сорок с лишком. Подростком еще нанялся он на пароход юнгой, потом стал матросом, механиком и, наконец, дослужился до капитана. За все годы у него не было ни единой аварии, его всегда ставили в пример другим и не раз награждали за безупречную службу. Когда пришел срок уходить на пенсию, Кояма не захотел покидать паро­ход и еще пять лет крутил колесо штурвала. Здесь, я думаю, стоит сделать небольшое отступление и рассказать о капитане Буле. Капитан Хакии по прозвищу Буль плавал на принадлежавшем Восточному пароходству «тридцать шестом» и, хотя все сроки его ухода на пенсию давно вышли, ни за что не желал списываться на берег. Он был очень тучен. При ходьбе все тело его колыхалось и складки жира на груди, словно волны, бежали в одну сторо­ну, а на животе — в другую. Отталкивающее было зрели­ще, когда он шел, едва переставляя ноги. Наверное, он и сам понимал это и передвигался лишь в самых крайних слу­чаях. Веки его набрякли, отяжелели и с трудом поднима­лись, приоткрывая щелочки глаз. Под подбородком у него висела огромная складка, так что он с трудом поворачивал голову. За внешность его и прозвали Буль[60 - Бык (англ.). ]. И кличка эта оказалась настолько точна, что люди, дразня его Булем, почти не испытывали при этом удовольствия. Сам капитан Буль на расстоянии двадцати метров уже не в силах был ничего разглядеть, и потому матрос по имени Томэ всегда стоял на носу и, отчаянно жестикулируя, кричал: «Прямо!», «Право руля!», «Так держать!» или «Задний ход!», а капи­тан в соответствии с этим крутил штурвал и отдавал при­казы механику. Матрос Томэ, который, по общему мне­нию, был слегка чокнутый, очень гордился своими обязан­ностями и обычно, пропустив стаканчик, с важностью утверждал: — Знайте, без меня «тридцать шестой» давно бы лежал на дне. А вспомнил я капитана Буля потому, что и Кояма точно так же не соглашался никак уйти в отставку. И однажды, когда ему в который уж раз предложили весьма крупную сумму, лишь бы отправить его на покой, Кояма сказал: «Де­нег мне ваших не надо, отдайте «семнадцатый», и я на все соглашусь!» «Семнадцатый» к тому времени был давно уже списан и стоял на приколе близ Токуюки. А так как охотников при­обрести его даже по дешевке не находилось, условие капи­тана Коямы было охотно принято. По его просьбе пароход отбуксировали к восточному побережью, и капитан приш­вартовал его к берегу, под соснами, в том самом месте, где он находился по сей день. Так началась уединенная жизнь Коямы на «семнадцатом». Как я говорил уже, у капитана были и сын и дочь. Сын, служащий торговой компании, получал приличное жалованье, дочь вышла замуж за состо­ятельного торговца и, уж само собой, ни в чем не испыты­вала нужды. Дети не раз выражали желание взять отца к себе. Кояма давно овдовел, и сыну с дочерью было совестно перед людьми оставлять отца в таком положении. Но Кояма всякий раз отказывался покинуть «семнадцатый». Как говорили местные жители, он походил на раковину фудзицубо, намертво присосавшуюся к скале. Так ли, этак ли, но детям оставалось лишь успокаивать голос совести ежемесячными денежными переводами. В иностранных романах не раз и не два читал я о том, сколь сильна романтическая привязанность моряка к своему кораблю, и, признаюсь, был растроган историей Коямы и упорством капитана Буля, который доныне не выпускает из рук штурвала, вперив в морскую даль свой невидящий взор. —  Наверное, старик Кояма всю жизнь проплавал на «семнадцатом»? — волнуясь, спросил я. —  Да нет, — спокойно ответил Такасина, — года четы­ре, от силы пять, когда служил матросом. «Семнадцатый» ведь раньше был пассажирским колесным пароходом, потом его переделали в доке под перевозку грузов, и до самого конца он ходил в сухогрузах. Признаться, такой ответ несколько меня обескуражил. Ведь если Такасина говорил правду, вся эта история утрачивала свою романтическую прелесть. — Но почему же тогда, — не отступался я, — капитан Кояма живет отшельником здесь, в камышах? Как вам сказать, — задумчиво произнес Такасина. Он пыколотил трубку о край очага, снова набил ее табаком и раскурил. — Разное говорят, но толком никто ничего не шлет. Странный он какой-то, этот ваш капитан. Как-то потом уже, поздней осенью, мне довелось провести целую ночь наедине с капитаном Коямой. Правда, еще до этой памятной ночи я раза два или три подплывал на своей плоскодонке к пароходу, подолгу болтал с капитаном и даже поднимался на палубу. Судя по все­му, большую часть дня Кояма занимался уборкой. Он драил палубу и протирал машину. Белый корпус судна всегда был девственно чист, словно только что из покраски. На оваль­ной доске на корме четко виднелась обрамленная замысло­ватыми голубыми виньетками надпись: «Восточное пароходство. № 17». Паровые котлы сверкали и лоснились от смазки, словно их только что доставили с завода, капитан­ский мостик сиял чистотой, все деревянные части и штурвал отливали матовым светло-коричневым блеском, а медный колокол машинного телеграфа и привязанная к билу бечева выглядели новехонькими. Все это никак не вязалось с рас­сказом Такасины, и я решил для верности узнать у самого Коямы, как долго он плавал на «семнадцатом». Капитан поскреб затылок козырьком фуражки и сиплым голосом произнес: — Н-да... годика четыре отплавал. Точнее не вспомню, но года четыре с гаком будет. «Выходит, Такасина прав, — подумал я, — и никакой он особой привязанности к «семнадцатому» питать не дол­жен...» Был лунный и безветренный, но довольно холодный вечер — как-никак середина октября, — когда мой друг Кура из рыбачьей харчевни «Сэмбон» пригласил меня на ловлю живца и мы отправились к восточному побережью. Где-то уже около десяти вечера наши лодки подошли к мел­ководью у самого устья протоки. Как раз начинался отлив, и из-под воды проглянули две песчаные отмели. Там мигало уже десятка полтора  фонарей — это  опередившие  нас рыбаки ставили ловушки. Я остановил свою плоскодонку и глядел, как Кура ловко изогнул длинные спицы, отчего отверстие мешка приняло квадратную форму, и воткнул их концами в песок, прижав нижний край мешка вплотную ко дну. Теперь живец, направлявшийся к морю, сам собой попадал в ловушку. Не переставая работать руками, Кура, заикаясь и растягивая слова — он с детства был косноязы­чен, — объяснял мне нехитрое устройство ловушки. Вдруг, едва он умолк, кто-то окликнул меня, словно только и ждал, когда Кура закончит свои пояснения. Я оглянулся. На другой стороне отмели, размахивая фонарем, стоял капитан Кояма. — Живца промышляете? — спросил капитан. Он при­поднял до груди увесистый мешок и просипел: — Нынче ночью раньше обычного к морю пошел. Вон какой взял улов. На сегодня, пожалуй, хватит, пора и домой. — Потом дружелюбно и, как мне показалось, даже слегка заискива­юще предложил: — Не пожалуете ли ко мне в гости? Я взглянул на Куру. Он молча ладил следующую ловуш­ку. Поколебавшись немного, я решил, что обижу Кояму отказом, и, предупредив Куру, направил свою плоскодонку вслед за лодкой капитана. Ярко светила луна, но узкая про­тока, лежавшая в тени высоких камышей, все равно остава­лась черной. Я плыл за Коямой, после первых же поворотов утратив всякое представление о том, где я, собственно, нахожусь. Но капитан уверенно вел свою лодку, и вскоре, миновав узкую, извилистую и совершенно неведомую мне протоку, мы причалили к борту «семнадцатого». А еще через полчаса мы уже сидели на циновках в тес­ной каюте и распивали чай. Кроме каюты, отделанной на европейский лад, на рейсовых пароходах имелась всегда и каюта в японском стиле. На «семнадцатом» обе эти каюты казались даже чуть просторнее, чем обычно, — может быть, оттого, что его переоборудовали из колесного судна. По бортам тянулись иллюминаторы, сзади стояла деревян­ная переборка, отделявшая каюту от машинного отделения, а впереди, за перегородкой, находилась вторая, значи­тельно большая по размерам каюта, обставленная по-евро­пейски. Пол нашей каюты был устлан четырьмя циновка­ми, на переборке висела самодельная полка с крохотным домашним алтарем, десятком книг и маленьким стеклян­ным ящичком с куклой, втиснутым между книгами и углом полки. Кухня помещалась в соседней каюте. Здесь же сто­яла небольшая жаровня, рядом — шкафчик для чайной посуды, складной столик, ведерко для угля, прикрытая крышкой плетеная корзинка, доска для игры в сёги[61 -  Сёги — японские шахматы.] с коробкой для хранения фигур и многие еще мелочи, так необходимые в холостяцком быту. Каждой из них было отведено свое особое место — старик, по всему судя, любил порядок. —  Вас удивляет эта кукла? — спросил капитан, просле­див за моим взглядом. — Оно и верно, вроде для чего ста­рику кукла? Как-то пришел ко мне сын с внучкой. Ей было в ту пору пять, не больше. Помню, она ударилась в слезы: подавай куклу, и все тут! Сын говорит: отдай игрушку, зачем она тебе! Но я не отдал. Сколько уже лет она здесь, рядом со мною. Я и теперь никому бы ее не отдал. Помнится, я завел тогда разговор о морском характере, о том, что-де капитан Кояма, как это принято у моряков, любит и бережет свое судно. —  Если я не ослышался, сегодня Кура вас сэнсэем наз­вал? — Капитан улыбнулся. — Не знаю, в каких вы пре­успели науках, но, наверное, приятно, когда тебя величают сэнсэем. А причина, по которой у меня пароход всегда в порядке, проще, чем вы думаете. Дело в том, что детвора, эти окаянные бесенята, стоит им здесь появиться, то черной краской корабль обмажут, то заляпают грязью. Нынче детишки совсем от рук отбились. Чуть углядят что чистое да красивое, сразу давай ломать и марать, да еще радуются, будто кровного своего истребляют врага. Ругай не ругай их — все без пользы! Вот и изволь всякий раз подчищать да закрашивать их мазню. А кому, как не мне, прикажете заниматься этим пароходом? Мы поболтали еще о всякой всячине, и — сейчас уж не вспомню, как это вышло, — капитан заговорил вдруг о своей давней любви, а я, приняв безразличный вид, внима­тельно его слушал. Известно ведь, одним рассказчикам нра­вится, когда слушатели проявляют к их повествованию повышенный интерес — вздыхают да охают, других же, напротив, внимание только отпугивает. Здесь важно не ошибиться. Ошибешься — и пиши пропало, уплыл из рук прекрасный рассказ. Чутье мне подсказывало, что Кояма как раз из пугливых, и потому я старался его не спугнуть. Рассказ капитана был прост и бесхитростен. Ему едва исполнилось восемнадцать лет, когда он влю­бился — впервые в жизни. Девушка, дочь хозяина мелочной лавчонки в Синхорикаве, была на год моложе Коямы, звали ее О-Аки. Чувство их было наивным и чистым, какой бывает всегда первая любовь. И длилась она более трех лет, пока неожиданно ей не был положен конец. Нет, они не разлюбили друг друга. Просто их разлучил отец О-Аки. Человек деловой, предприимчивый, он надумал завести камышовые плантации и добился от префектуры разреше­ния на право посадки по всему обширному району — от низовьев реки Нэдогава до восточного побережья. Побе­режье от Кацусики и до Уракасу издавна славится собирае­мым здесь нори[62 - Нори — съедобные водоросли, употребляются в качестве приправы. ]. А нори ведь сушат на камышовых навесах, так что — не говоря уже о других потребностях в камыше — спрос на него был настолько велик, что плантации быстро окупились и начали приносить доход. Вскоре владелец мелочной лавки стал большим богачом, и его величали теперь не иначе как господином. Так вот, едва О-Аки исполнился двадцать один год, как отец просватал ее за денежного человека из Нагасимы. Накануне свадьбы О-Аки встретилась тайком с Коямой в сосновой роще у восточного побережья. Девушка протя­нула ему ящичек с куклой и сказала: «Пусть меня выдадут силком замуж, но сердце свое вместе с моей куклой я отдаю тебе. Храни ее и знай: я всегда рядом с тобою». Тут она заплакала. На бумаге, да еще в чужом изложении, все это кажется простым и обыденным, но, когда я слушал капитана, именно «обыденность» случившегося потрясла меня до глу­бины души. Девушка прижалась к Кояме и в отчаянии стала предла­гать себя: мол, ее все одно отдают замуж за нелюбимого, так пусть же он, Кояма, будет первым, кому она отдаст себя. Кояма до той поры не был близок с женщиной, он рас­терялся и, чем настойчивее становилась девушка, тем больше робел и смущался. Так они и расстались, не познав друг друга. Дом мужа О-Аки стоял неподалеку от реки Нэтогава, и с тех пор как О-Аки поселилась там, она всякий раз стрем­глав бежала к реке на дамбу, едва заслышав гудок парохо­да, на котором плавал Кояма. Говорят, каждый пароход гудит по-своему, и привычное ухо тотчас различает их по голосам. О-Аки издалека узнавала сирену «семнадцатого». Случалось, она выбегала к реке простоволосая, с подоткну­тым подолом — должно быть, гудок заставал ее за стир­кой — и, запыхавшись, взбиралась на дамбу. Она не махала Кояме рукой, не окликала его и вроде бы даже не глядела на пароход, лишь стояла, не шевелясь, словно говорила Кояме: «Я здесь!» Иногда она, правда украдкой, косилась в его сторону, сохраняя на лице полное равнодушие. Они могли видеть друг друга лишь на протяжении трехсот метров, пока пароход проходил мимо дамбы. По времени это занимало минут пять, если судно шло вверх по течению, а когда возвращалось к устью реки — и того меньше, от силы минуты три. Эти мимолетные, не сулившие ни малей­шей надежды, неприметные постороннему глазу свидания доставляли Кояме неизъяснимое счастье. Потом «семнадцатый» переоборудовали под перевозку грузов, и Кояма перешел на «девятнадцатый». Однажды О-Аки не показывалась на дамбе чуть ли не целых два месяца. Кояма решил, что всему конец: любовь, которую питала к нему девушка, угасла. Он был испуган и подавлен, пожалуй, даже сильнее, чем в далекий уже день их разлуки. Но Кояма беспокоился понапрасну: прошло еще немного времени, и О-Аки опять появилась на дамбе, только уже не одна — на руках у нее был закутанный в одеяло ребенок. — И странное дело, — продолжал старик, — уж не знаю, как это понять, но мне вдруг почудилось, будто ребе­нок, которого она прижимала к груди, мой! Будто это она от меня родила и младенец наш общий — мой и ее. Вам небось подобные вещи кажутся дикими, не правда ли? У О-Аки родилась девочка. Стороной я узнал, что роды были тяжелые, и О-Аки после них очень ослабела. Должно быть, поэтому она реже стала появляться на дамбе. Но и не видя ее, я уже не испытывал ни страха, ни тревоги: легко ли хозяйке богатого дома, да еще при малом ребенке, урвать свободную минуту?.. В двадцать семь лет Кояма стал механиком и женился на женщине неотесанной и своенравной из его родной деревни. С первого дня никакой душевной привязанности он к ней не испытывал. Жена родила ему сына и дочь и тридцати двух лет от роду умерла, так и не внушив Кояме ни любви, ни уважения. Да и сама она его не любила: ей, скажем, и дела не было до ящичка с куклой, и она никогда не задумывалась над тем, не полюбил ли муж другую. —  Камыши зовут ветер, — прервал вдруг свой рассказ капитан и прислушался. — Не выйти ли нам на палубу? Мы поднялись наверх. После тесной каюты, где сто­яла жаровня, полная раскаленных углей, осенний ночной воздух приятно холодил кожу. —  Да, камыши зовут ветер, — снова сказал капитан. — Ветер с востока призывают. Сейчас он нагрянет, вот увиди­те. И правда, мгновение спустя с той стороны, куда указы­вал капитан, донесся слабый порыв ветра. Я вытащил сига­реты и спички, закурил и предложил капитану, но он отка­зался. Луна совсем склонилась к западу, по небу поползли тучи. В траве на берегу громче запели цикады, ветер шевельнул камыши, стряхнул с листьев росу, и воздух наполнился свежестью. Временами тучи застилали луну, вдруг становилось темно, потом они уплывали прочь, и окрестности вновь озарялись зеленоватым светом, словно мы находились в заколдованном подводном царстве. Капитан сел на свое место в рубке, положил обе руки на штурвал, слегка повернул его влево-вправо, затем дернул за шнур висевшего справа сигнального колокола. «Дзинь, — раздался мелодичный звон. Потом еще два раза: — Дзинь-дзинь». —  Задний ход! Это был наш условный сигнал, — пояс­нил капитан. — Когда пароход приближался к Нагасиме, я ударял в колокол один раз и кричал: «Задний ход!» Потом приказывал: «Малый вперед!» — и звонил два раза. В то время я уже плавал капитаном на «двадцать девятом». Он стал капитаном в тридцать пять лет. Их свидания продолжались, правда не так уж часто. Иногда, по разным причинам, они подолгу не видели друг друга. Тем временем О-Аки родила еще двоих детей, а у него умерла жена. И все-таки вопреки помехам и хитросплетениям житейских обсто­ятельств они старались не пропускать необычных своих сви­даний всякий раз, когда это бывало возможно. На большее не осмеливались. Капитан так ни разу и не сошел на берег в Нагасиме и только молча страдал, если подолгу не видел ее па дамбе, и тревожился: уж не захворала ли? Иногда он узнавал стороной, что О-Аки и впрямь была больна, и тогда им овладевало неодолимое желание проведать ее. Но каждый раз некая таившаяся в нем сила помогала ему пре­одолеть это желание. —  И все же один-единственный раз я подошел к ней и даже заговорил. — Кояма тихонько засмеялся. — Случи­лось это незадолго до смерти жены. О-Аки села на мой пароход в Токуюки. С ней была девочка лет четырех. Я подхватил девочку и перенес ее по мосткам на палубу, а она поднялась следом, взяла у меня малышку и сказала: «Простите за беспокойство!» Я ответил: «Хороший сегодня день, не правда ли?» Сколько лет прошло, а помню все — слово в слово. Капитан Кояма умолк, вглядываясь в сосновую рощу на берегу. —  Простите за беспокойство... — повторил он шепо­том. — Хороший сегодня день, не правда ли?.. О-Аки умерла, когда Кояме исполнилось сорок два года. Он узнал об этом лишь два месяца спустя. Ей и раньше слу­чалось подолгу не появляться на дамбе, и потому — бывает же в жизни такое — он не тревожился, не испытывал тяж­ких предчувствий. Но когда он узнал, что О-Аки долго и тяжело болела и вот уже два месяца, как умерла, его охва­тило горе, какое и не опишешь словами. Он страдал и ни в чем не находил утешения. Стоило ему вспомнить, что больше уже в этом мире им никогда не встретиться, и руки его, управлявшие судном, бессильно падали со штурвала. Он покинул свой пароход и целую неделю просидел дома запершись. И вот в бездонной пропасти его горя, отчаяния и скорби стало вдруг потихоньку нарождаться какое-то светлое ощущение: ему казалось, будто с души у него сва­лился тяжелый камень. —  Как бы вам это растолковать? — помолчав, сказал капитан и погладил пальцами штурвал. — Мне почудилось, вроде бы после смерти она возвратилась ко мне. Да-да, именно такое чувство, словно ко мне возвратилось нечто, на долгое время отданное людям взаймы... И, ощутив это, я вытер пыль с ящичка, где хранилась кукла. Когда-то давным-давно девушка сказала ему: «Пусть меня выдадут силком замуж, но сердце свое вместе с моей куклой я отдаю тебе». И вот слова ее поистине сбылись. С тех пор как умерла жена, капитан жил один-одинеше­нек. Сейчас же его одиночеству пришел конец: к нему на­всегда вернулась его О-Аки. Дети обычно бывают весьма наблюдательны, и от них трудно что-нибудь скрыть, поэтому капитан ни разу — ни словом, ни жестом — себя не выдал; но в сердце своем тайно от всех он постоянно беседо­вал с О-Аки: «Сегодня в Татэгаве паром был прямо бит­ком набит, пришлось добираться добрых пять часов». — «Какой ужас! Вы, наверное, очень устали. Отдохните, сейчас принесу вам рюмочку сакэ». — «Не волнуйтесь. Да и сакэ не надо! Я после выпивки всегда чувствую себя совсем разбитым». — «Экий вы нескладный, все, гляжу, у вас не как у людей». Он говорил с нею всерьез, не замечая, что сам наедине с собою ведет весь этот диалог. Случалось даже, во время их разговоров она капризничала, как дитя, и отвечала невпо­пад, вопреки его воле. —  Иногда она говорила, что хочет проведать свой дом, — рассказывал капитан. — Погляжу, мол, на малышей и вернусь. Я ей, само собой, не препятствовал и, когда паро­ход подходил к Нагасиме, сперва давал задний ход, чтобы спустить ее на берег, а потом уж — малый вперед. На судне, понятно, никому и в голову не приходило, почему на подходе к Нагасиме капитан отдавал совершенно ненужные команды: «Задний ход!», «Малый вперед!». Про­сто решили, что у него, как говорится, не все дома. —  Люди и теперь толкуют, что я, мол, совсем свихнул­ся, — сказал капитан, и в горле у него забулькал странный хриплый смешок. — Говорят, будто только псих мог купить эту старую галошу — «семнадцатый» и поселиться здесь, среди камышей, в полном одиночестве. В одиночестве!.. — губы его тронула хитрая ухмылка. — Им и невдомек. Это я только вам рассказал... Капитан Кояма умолк. Рассеянный взгляд его блуждал среди сосен, темными силуэтами высившихся на берегу. Он зевнул, поглядел на обступившие «семнадцатый» заросли камыша. — Скоро начнут резать камыш. Самое время охоты на дичь. Нагрянут охотники, станут палить почем зря. Нет, не люблю я этот охотничий сезон. Небо начинало светлеть. Я сел в свою плоскодонку и поплыл прочь. Больше мне не доводилось встречать капитана Кояму. Бежит по нашей улице трамвай К нашей улице можно проехать на трамвае. Трамвайный путь — единственный. Правда, нет ни рельсов, ни проводов, да и вагонов тоже. Обслуживает маршрут один лишь водитель, но, поскольку самого трамвая не существует, пассажирам, само собой, и садиться некуда. Короче говоря, кроме водителя Року-тяна и нескольких реально существующих предметов, все остальное — плод воображения. Року-тян и мать его О-Куни живут на соседней, более широкой улице. Отец его то ли умер, то ли ушел от них — словом, отца у Року-тяна нет, и никто из соседей его никогда в глаза не видел. У О-Куни — маленькая харчевня, она сама жарит для посетителей тэмпура[63 - Тэмпура — креветки, ломтики рыбы или овощей, зажаренные в тесте.]. Говоря откровен­но, тэмпура самые немудреные — овощные. О-Куни — полная, широколицая женщина лет сорока. В глазах у нее застыло выражение недоверия и подозритель­ности, губы всегда плотно сжаты, как сомкнутые створки раковины хамагури. Темные, с еле приметным коричневым отливом волосы стянуты на затылке узлом. О-Куни ходит бессменно в легком застиранном хлопча­тобумажном кимоно, поверх которого повязан белый перед­ник. И зимой и летом на шею у нее наброшено полотенце, свисающее над жаровней, где она жарит тэмпура. Поло­тенце и белый передник должны создавать у посетителей впечатление опрятности. О-Куни удивительно молчалива. Она даже гостям не выражает радушия, считая, должно быть, что лучшей гарантией гостеприимства служит вкус ее тэмпура. Кажет­ся, все ее помыслы сосредоточены на готовке этого блюда. Но на самом деле, привычно манипулируя палочками, она успевает подумать и о Року-тяне, и о божеской милости, и помечтать о чуде, которое вот-вот свершится, потому что ее познакомили с недавно появившимся заклинателем, а он, по слухам, исцеляет калек. Мысли эти ворочаются и стал­киваются у нее в голове, покуда она жарит очередную пор­цию тэмпура. Вечером О-Куни закрывает харчевню, стелет постель и, покончив с приготовлениями ко сну, зажигает лампу и кури­тельные палочки. Потом берет в руки маленький плоский, словно игрушечный, барабан и вместе с Року-тяном садится перед домашним алтарем. Хорошо бы, конечно, иметь настоящий, большой ритуальный барабан, думает О-Куни, но от покупки ее всякий раз удерживает робость: что ска­жут соседи, а ведь многие из них завсегдатаи ее харчевни, да и неужто же божья милость зависит от размера барабана? Вот почему О-Куни по-прежнему пользуется игрушечным барабаном, хотя и чувствует, что это вроде бы не по прави­лам. — Наммё-рэнгё[64 - Наммё-рэнгё (сокр. от Наму-мёхо-рэнгэ-кё) — господи помилуй (мо­литвенный возглас буддистов секты Нитирэн). ]! — опережая мать, восклицает Року-тян и кланяется перед алтарем. — Прости, боженька, за то, что всегда прошу тебя об одном и том же. Пошли бедной моей матушке разум! Наммё-рэнгё! О-Куни ударяет в игрушечный барабан и тоже начинает молиться. Надо ли объяснять, что О-Куни молит бога за свое род­ное дитя! И как не удивляться тому, что Року-тян, опережая ее, всякий раз просит бога ниспослать исцеление своей совершенно здоровой матери! Нет-нет, Року-тян не передразнивает мать. В молитве его вовсе не скрыта насмешка или какие-то тайные намеки. Он прекрасно понимает, что матушка испытывает за него неловкость перед людьми и ради его выздоровления взы­вает к богу, произносит заклинания, приглашает чудотвор­цев и знахарей. И он своими молитвами как бы увещевает мать: не нужно, не нужно тревожиться обо мне, на это, право же, нет причин. —  Почему ты так беспокоишься обо мне, матушка? Разве мы в чем-нибудь испытываем нужду? — изо дня в день повторяет Року-тян. —  Верно, сынок, у нас всего вдоволь, и я ничуть не вол­нуюсь, — отвечает ему О-Куни, но тень страдания и обре­ченности, омрачающая ее лицо, не исчезает. Это раз­дражает Року-тяна, выводит его из себя. Ему жаль мать, которая так горюет безо всякой причины, и он искрен­не молит бога, чтобы тот помог матери и послал ей разум. —  Прошу тебя, боженька, — твердит Року-тян, когда мать ненадолго прерывает молитву, чтобы перевести дух — может, я и надоел тебе своими просьбами, но все равно умоляю: сжалься над матушкой! Наммё-рэнгё! У О-Куни мучительно сжимается сердце. Который год из вечера в вечер вот так же молятся они, и всякий раз простодушные слова сына острой болью отдаются у нее в душе, а глаза застилают слезы. Какой он заботливый и добрый! И как красиво он гово­рит! Что, если вот сейчас, сию минуту к нему вернется разум! О, как ей хочется верить в это! Року-тян с жалостью смотрит на О-Куни, следя за выра­жением ее лица. И, словно утешая испуганное дитя, говорит ей: —  Полно, матушка, что ты волнуешься? Все будет хорошо, не тревожься, родная. Року-тян на всем белом свете любит только мать да ста­рого Хансукэ, что живет на нашей улице, и его кота Тору. Можно, конечно, сказать наоборот: Року-тяна любят лишь эти двое и кот. Все прочие люди не питают к нему никаких добрых чувств. Они дразнят его и своими грубыми шутками мешают Року-тяну водить трамвай, у мальчика из-за них все время натянуты нервы. Злые люди эти, особенно детвора, дразнят его «трамвай­ным дурачком». Может, если глядеть со стороны, они и правы, но разве он, Року-тян, не самый усердный и добросо­вестный вагоновожатый? Утром Року-тян первым делом спешит осмотреть трам­вай. Вагоны стоят в «депо» — на дорожке позади дома. В самом углу крохотной кухни, рядом с крышкой, при­крывающей лаз в подпол, стоит старый ящик из-под манда­ринов, здесь в строгом порядке разложены лейка без носи­ка, кусачки, отвертка, замасленные рабочие рукавицы и ветошь. Все эти вещи существуют на самом деле. Кроме того, в воображении Року-тяна существуют еще рукоятки контроллера, визитные карточки, наручные часы и формен­ная фуражка. Безносая лейка выполняет роль масленки. Року-тян берет масленку, кусачки, отвертку и шагает в «депо» осматривать трамвай. На самом деле там ничего нет, но мальчик ясно видит стены депо и стоящий на рельсах трамвай. Многозначительно пожимая плечами, цокая язы­ком и поглаживая рукой подбородок, он медленно обходит вагоны, постукивает по ним кулаком, нагибается, чтобы осмотреть ходовую часть. —  Безобразие, — бормочет Року-тян, укоризненно качая головой. — Куда только смотрят механики? Бездель­ники! Я покажу этим разгильдяям! Покончив с техническим осмотром, Року-тян умывается, завтракает и собирается на работу. Правда, в те дни, когда О-Куни уходит за продуктами для харчевни, ему приходится дожидаться ее возвращения. На рынке О-Куни бывает обычно через день, но иногда ей случается делать покупки несколько дней подряд. Тогда Року-тян нервничает, не находит себе места и в сердцах выговаривает матери, что, мол, ее опоздания наверняка скажутся на его заработке. Перед уходом на работу Року-тян забегает на кухню, достает лежащую в ящике из-под мандаринов форменную фуражку и нахлобучивает ее себе на голову. Затем натяги­вает измазанные машинным маслом рукавицы, берет руко­ятку контроллера и визитные карточки. Року-тян садится на водительское место, вставляет визитную карточку в рамку на переднем стекле и надевает рукоятку на наконечник контроллера. Затем правой рукой сжимает ручку на колесе тормоза, несколько раз прокручи­вает его влево, вправо, проверяя исправность тормозного механизма. Все эти операции Року-тян проделывает еже­дневно в четкой последовательности и с такой серьезностью и старанием, которым позавидовал бы и профессиональный пожатый. — Теперь поехали, — бормочет Року-тян и отпускает тормоз. При этом правая рука, сжимавшая тормозную руч­ку, крутанув ее, слегка приподнимается, и колесо тормоза, свободно вращаясь, возвращается назад. Люди прозвали Року-тяна «трамвайным дурачком». Но Року-тян вовсе не был дурачком. Вопреки мнению невежд врачи-специалисты, тщательно обследовавшие его, в один голос утверждали, что он не идиот и не слабоумный ребе­нок. В положенный срок Року-тян поступил в начальную школу и через шесть лет ее окончил. За все это время он ни разу не приготовил уроков, не занимался физкультурой, не принимал участия в ребячьих играх. С первого дня, когда он пришел в класс, и в течение всех шести лет Року-тян рисо­вал трамваи, а возвращаясь домой, изучал технику вожде­ния. Его считали дурачком: и в самом деле, трамвай Року-тяна в действительности не существовал, а все операции, которые он проделывал — от включения тока до возвраще­ния трамвая в депо, — совершались лишь в его воображе­нии. А каковы те, кто водит не придуманные, а настоящие трамваи? Вот один из них поворачивает с довольно ожив­ленной улицы на север, минует мост и направляется к цент­ру, где снуют автобусы, грузовики, легковые машины. Все они существуют в действительности, управляют ими насто­ящие -— здесь не может быть ни малейших сомнений — водители. Но что они собой представляют? Вот один из таких настоящих водителей в самом деле управляет сейчас своим трамваем, но душа его, его мысли весьма далеки от выполняемой им работы. Он думает о том, как вчера вечером поругался с женой и ушел в забегаловку, а там его незаслуженно оскорбили. Воспоминания эти нагоняют на него тоску, постепенно переходящую в злость. Мысленно он поносит последними словами жену и с насла­ждением избивает в пивной своего оскорбителя. В вообра­жении своем все постигшие его горести он связывает с рабо­той, проклиная тот день и час, кода решил стать вагоново­жатым. Глаза его застилает пелена ненависти и злобы, и он сгоряча проскакивает остановку. Гнев пассажиров, соби­равшихся здесь сойти, обрушивается на кондуктора, и тот изо всех сил давит на кнопку звонка. Тут уж водитель, кипя в душе из-за собственной промашки, резко останавливает трамвай. Да мало ли подобных примеров отыщется и среди людей других профессий? Почти все ведь, как правило, недо­вольны своей работой. Наверное, многие, что бы они там ни утверждали на словах, в душе не любят свою работу, презирают и даже ненавидят ее. Вы скажете, нельзя сравнивать этих людей с Року-тяном. Но он всей душой предан воображаемому трамваю и водит его с гордостью и наслаждением... Вот он как раз проезжает по своей собственной улице. Левой рукой переводит рукоятку на вторую скорость, пра­вой крепко сжимает тормозную ручку. —  Тук-тук-тук! — подражает он стуку колес, сперва раз­дельно и медленно, потом, когда трамвай набирает ско­рость, все быстрей и быстрей. На стыках рельсов колеса стучат по-другому: «Тука-тук, тука-тук». Когда же вагоны пересекают другую трамвайную линию, стук еще более усложняется, ведь идущие поперек рельсы должны миновать четыре пары колес — сперва головной, потом задний вагон. —  Тука-ка-тук, тука-ка-тук, тука-ка-тук, тука-ка-тук. Вдруг на пути трамвая появляется рассеянный прохожий. Року-тян стучит носком правой ноги по земле — нажи­мает на педаль звонка: — Дзинь, дзинь, дзинь! Прохожий, не обращая внимания на сигналы, прямо по путям идет навстречу трамваю. Наверное, он приехал из другого города, незнаком с Року-тяном и не замечает ни рельсов, ни трамвая, который ведет мальчик. У Року-тяна кровь приливает к щекам. Он пытается срочно остановить трамвай. —  Берегись! — кричит он, быстро переводя левой рукой рукоятку контроллера на ноль, а правой изо всех сил крутя колесо тормоза. —  Дззз... — подражает он скрежету тормозов. Наконец трамвай останавливается в опасной близости от прохожего. —  Куда смотришь, растяпа? — кричит Року-тян рассе­янному мужчине, высунув из окна покрасневшее от напря­жения лицо. — Так ведь недолго и под трамвай угодить. — И, строго глядя на него, добавляет: — По путям ходить запрещено. Ты что, не слыхал об этом, деревенщина?! Рассеянный прохожий, разинув о г изумления рот, расте­рянно смотрит на возбужденное лицо вагоновожатого и спе­шит отойти в сторону. Року-тян сердито глядит ему вслед и бормочет: —  Ненормальный какой-то! Ходит где попало, деревен­щина! Затем, приподняв правый локоть, он отпускает тормоз, переводит рукоятку на вторую скорость и ловит ручку рас­крутившегося тормозного колеса. Трамвай трогается, плавно набирая скорость. —  Тук, тук, тук, тук, — стучат колеса. Здешние жители давно уже не обращают внимания на Року-тяна. Для них он — привычная деталь городского пей­зажа. Року-тян к ним безразличен. Другие дети не интере­суют его, и он лишь презрительно косится на них, когда они его дразнят. Совершив три рейса, Року-тян возвращается домой — отдохнуть, потом делает еще три рейса и заканчивает рабо­чий день. Правда, время окончания работы неопределенно и полностью зависит от настроения Року-тяна. Повстречав по дороге Тору — кота, который живет у Хансукэ, Року-тян останавливает трамвай, берет кота на руки и относит к дому Хансукэ. Тора на удивление рослый и упитанный кот. Голова его здоровенная и круглая, величиной с футбольный мяч. У Хансукэ он живет уже лет семь, и все, понимающие толк в котах, утверждают, что ему никак не меньше двенадцати лет. Само собой, среди всех здешних котов он — фигура номер один. —  Как дела, Тора? — спрашивает кота Року-тян, взяв его на руки. — Что ты сегодня остановил — грузовик или трамвай? Кот разевает пасть, собираясь мяукнуть, но никакого звука при этом не издает. Наверное, он надорвал голосовые связки во время похождений и ежедневных кровопролитных драк и подает голос лишь в самых крайних случаях. —  Сколько машин остановил? — снова обращается к нему Року-тян. — Три или, может быть, пять? А тэмпура сегодня ел? Кот снова беззвучно разевает рот, благостно щурит глаза и мурлычет. Спрашивая про тэмпура, Року-тян имеет в виду вовсе не харчевню своей матери, а «Тэммацу», где подавали настоящие тэмпура всех сортов. —  Поедем-ка лучше домой, — говорит Року-тян, пово­рачивая трамвай. — Тебе ведь в другой трамвай лучше и не соваться: заметит контролер — оштрафует. Котам проезд в трамваях запрещен. Но со мной можно. Ну-ка, держись покрепче — я набираю скорость. Тук, тук, тук, тук... Трамвай уже старый, поэтому иногда случаются непо­ладки. Року-тян недовольно цокает языком, останавливает трамвай и слезает с водительского сиденья. Успокаивая сидящего у него на плече кота, Року-тян медленно обходит вагоны, осматривает их, с кислым видом постукивает по корпусу, заглядывает под колеса, проверяя сцепление, потом глядит вверх: плотно ли прилегает к проводу дуга. Все движения его настолько естественны, что человеку, впервые наблюдающему за ним, трудно поверить, будто они только лишь порождение пустой фантазии. Даже раз­меры прямоугольника, по которому Року-тян обходит ваго­ны, вызывают ощущение реально существующего трамвая. Мало того, постепенно вам начинает казаться, будто вы и вправду слышите, как Року-тян простукивает узлы сцепле­ния и колеса. - Ох уж эти мне механики! — бормочет Року-тян. — Кто дал им право халтурить лишь потому, что трамвай, мол, старый? Ничего, вернемся в депо, я покажу им, где раки зимуют! Року-тян возвращается на водительское место, вклю­чает скорость. — Поехали, — говорит он восседающему у него на плече коту. — Тук-тук, тук-тук... К югу от улицы, где живет Року-тян, стоит овощная лав­ка, которую здесь, в округе, прозвали «Зелень за грош». Название это, я думаю, прижилось потому, что овощи и зелень тут чуть ли не на треть дешевле, чем во всех прочих лавках. И покупатели тянутся сюда издалека. Между зеленной лавкой и маленькой сапожной мастер­ской начинается переулок длиной метров во сто — весь в бесчисленных непросыхающих лужах. Переулок выходит на обширный глинистый пустырь, посреди которого, словно клочья шерсти на облезлой старой собаке, торчат там и сям тощие пучки травы. Здесь валяются старые, негодные чашки, ржавые консервные банки, обрывки бумаги. Поодаль растут несколько кривых старых дубов, мимо которых проходит довольно широкая сточная канава, окаймленная буйным кустарником. Короче говоря, царство запустения и тлена. Року-тян пересекает пустырь по узкой тропинке, упира­ющейся в сточную канаву. В неподвижной, грязно-зеленой воде, переливающейся радужными пятнами нефти, плавают разбитые чашки, обломки палочек для еды, искореженные бидоны и прочий мусор; попадаются там нередко дохлые кошки и собаки. Зимой и летом над канавой стоит тяжкий, удушливый смрад. Року-тян перепрыгивает через канаву. Здесь как бы про­легает пограничная линия: восточный берег канавы принад­лежит соседнему оживленному кварталу, западный — нашей улице. Люди, живущие на разных ее сторонах, никогда не пересекают границу. Нашу улицу населяет беднота, как говорится — голь перекатная, не имеющая постоянной работы. Это — рассад­ник преступлений. Кого здесь только не встретишь: быв­ших банкротов и взломщиков, бродяг, шулеров. Жители восточной стороны стараются даже случаем не заглядывать сюда, но не потому, что опасаются здешнего люда; скорее всего, наша улица и все мы, вместе взятые, кажемся им чуждым, неправдоподобным, а может, и вовсе несуществу­ющим миром. Улица наша начинается сразу за упомянутыми уже мною тощими дубами. Всего-то она насчитывает семь длинных бараков да пять полуразвалившихся домиков, на вид почти неотличимых от сараев. Домишки поставлены беспорядоч­но: одни — прислонясь друг к другу крышами, другие — поодиночке, словно шарахаются в страхе прочь от соседей. А позади возвышается отвесная пятнадцатиметровая скала, на которой находится заросшее бамбуком и невидимое снизу кладбище храма Сэйгандзи. Огромная каменная скала всей своей массой нависла над нашей улицей, и притулившиеся к ней домишки кажутся поэтому еще более жал­кими. Детишки, играющие на пустыре, не обращают на Року-тяна никакого внимания. Не оборачиваются в его сторону и старики со старухами, которые здесь, на пустыре, вечно что-то разбирают, сушат и складывают. Для них Року-тян просто не существует, как не существуют и все остальные люди с восточной стороны канавы. Да и что в этом особен­ного: разве в обыденной нашей жизни мы постоянно не сталкиваемся с подобными же вещами? На людных улицах, в театрах, в кино, в учреждениях каждый из нас реально осознает существование другого человека после того лишь, как он вступает с нами в непосредственный контакт, а во всех остальных случаях мы, находясь друг с другом рядом, разобщены, словно выходцы из разных миров, и как бы не существуем в едином пространстве и времени. — Ну вот, — говорит Року-тян коту. — Сейчас будет твой дом. Он вступает в узкий, кривой закоулок, обставленный двухэтажными бараками. Правда, двухэтажными их можно назвать, скорее, условно: вторые этажи — это просто низкие чердаки, где и не выпрямишься даже во весь рост. Не только крыши с навесами, но и стены бараков угрожающе покосились. И кажется, будто одни дома безмолвно кланя­ются друг другу, а другие брезгливо отвернулись от них прочь. Кот, спрыгнув на землю, быстро исчезает за полуоткры­той дверью. Дверь эту вовсе не приоткрывали им навстре­чу. Она застыла в таком положении с давних пор — теперь уж ее не отворить пошире и не захлопнуть. —  Принимайте вашего Тору! — кричит Року-тян. Тотчас же старая, не раз проклеенная бумагой перего­родка отодвигается на два-три дюйма в сторону, и из щели иыглядывает худощавое лицо мужчины лет пятидесяти. Это Хансукэ. Он озирается, словно высунувшийся из норки пугливый зверек. —  А, это ты, Року-тян, — тихонько говорит Хансукэ. — Кота, значит, привел? —  Ага! —  Спасибо тебе за заботу, — улыбается Хансукэ, но на исякий случай перегородку дальше не отодвигает. Року-тян снимает несуществующую фуражку и трет ладонью лоб. —  Ну как, все молишься вечерами? — посерьезнев, спрашивает Хансукэ. —  Что поделаешь, приходится, — отвечает Року-тян. —  Да-а, нелегкая жизнь у твоей матушки, — вздыхает Хансукэ. —  Нет-нет, не беспокойтесь, у нас все в порядке. Я ведь сам присматриваю за ней. —  Что верно, то верно, — бормочет Хансукэ, смущенно отводя взгляд. Року-тян поглаживает козырек несуществующей фор­менной фуражки. —  А у вас как работа ладится? — спрашивает он у Хан­сукэ. —  Да помаленьку, — отвечает Хансукэ, пряча улыб­ку. — Не скажу, чтобы все шло гладко, но и жаловаться не на что. —  Та-ак, — солидно тянет Року-тян. Из-за спины Хансукэ выглядывает Тора. Он смотрит на Року-тяна и широко разевает пасть. Наверное, хочет мяук­нуть, но не получается. И кот исчезает за спиной Хансукэ. —  Вот, значит, какие дела, — бормочет Хансукэ, поти­рая пальцем нос. И, словно подчиняясь этому понятному только им обоим знаку, Року-тян нахлобучивает фуражку, машет на прощание рукой и уходит. —  Спасибо тебе! — кричит ему вслед Хансукэ. — Кла­няйся матушке. Вечером, закончив приготовления ко сну, О-Куни и Року-тян садятся перед домашним алтарем. Мерцает лампа, и ароматный дымок вьется над курительной палочкой. О-Куни берет в руки маленький плоский барабан. Опере­жая мать, Року-тян кланяется перед алтарем. —  Наммё-рэнгё! — Року-тян доверчив и прост, словно бог и впрямь находится здесь, в алтаре. — Прости меня, боженька, за то, что всегда прошу тебя об одном и том же. Пошли бедной моей матушке разум! Наммё-рэнгё! Мать ударяет в барабан и начинает молитву. Но вдруг Року-тян прерывает ее и, кланяясь перед алта­рем, говорит: —  И дядя Хансукэ, у которого живет кот Тора, тоже тревожится о здоровье матушки. О-Куни отодвигает барабан и, недоумевая, глядит на Року-тяна. Мальчик качает головой и говорит, чтобы успо­коить ее: —  Не волнуйся, матушка! Волнение — самый страшный яд для головы. Все хорошо, матушка! Все будет в порядке! О-Куни снова поворачивается к алтарю и, несильно уда­ряя в барабан, продолжает молитву... Дом с бассейном Июньским дождливым вечером отец и сын брели по мокрой улице. Отцу на вид было лет сорок, мальчику   — шесть или семь. Пожалуй, он был слишком мал и худ даже для шестилетнего, но, если судить но их разговору с отцом, ему можно было дать и немного больше. Одеты они были в обноски, на ногах — разбитые гэта[65 -   Гэта — деревянные сандалии.]. Одежда их давно утратила первоначальный вид, и невоз­можно было определить, чем она была поначалу: кимоно ни на подкладке или ватником. Глядя на свалявшиеся, давно не стриженные волосы и худые, землистые лица, мужчину и мальчика можно было принять за обычных уличных нищих, да и жизнь их мало чем отличалась от нищенской. Но имелось все-таки в самой сути их бытия нечто такое, что выделяло отца и сына из среды уличных бродяг. И пусть чужие люди из милости давали им еду и одежду, а жильем им служила жалкая лачуга, походившая на собачью конуру, мо все же они никогда не сидели на обочине дороги и не канючили, прося подаяние. Если на улицах женщины подавали мальчугану милостыню, он кланялся и благодарил их. Но сам никогда ничего не просил и, в общем, почти не отли­чался от всех прочих детей. И конечно, отец и сын не были похожи на обычных нищих еще и потому, что вели между собой нескончаемые беседы. В тот вечер, бредя по улице и не имея даже зонта, чтобы укрыться от назойливого дождя, они говорили о собствен­ном доме, который собирались когда-нибудь построить. —  Хорошо бы поставить его на вершине холма, — рас­суждает отец. — Японцы испокон веку строят дома в низи­нах: где-нибудь у подножия горы, в лощине или между хол­мами. —  Ага, верно, — задумчиво вторит ему мальчик, кивая головой. — Когда мы были в Иокогаме, я заметил: волоса­тые[66 -  Имеются в виду иностранцы, европейцы.] всегда строят дома на вершинах холмов или на скло­нах, а японцы — внизу, в долинах. —  Ну, на это есть свои причины, — продолжает отец. — В Японии часто бывают землетрясения и тайфуны. Дере­вянным домам нелегко устоять перед ними, и поэтому для застройки японцы выбирают защищенные от ветра низины, где не так велик риск пострадать от стихийных бедствий. Но дело не только в этом. Японцы крайне чувствительны к контрастам света и тени и прямому освещению всегда предпочитают скрытое, а залитым светом пространствам— помещения, где свет рассеивается экраном. В повседневной жизни они избегают слишком ярких красок и склонны, напротив, к красоте неброской, спокойной. Вот почему япон­цы никак не могут привыкнуть к шумной жизни в камен­ных домах, где не надо у входа снимать ботинки. Не мо­гут — и все тут! —  Угу-у, — задумчиво тянет мальчик, склонив голову набок, — мне тоже не нравятся каменные дома, очень уж в них холодно. Нет, не люблю дома из камня. —  Да, но такая точка зрения тоже не во всем справедли­ва, — словно колеблясь, продолжает отец. — Не спорю, японцам больше по душе деревянные дома, но, когда всю жизнь проводишь в жилищах из дерева, глины и бумаги, это постепенно начинает отражаться и на характере людей, да и всей нации в целом, человек со временем утрачивает силу и душевную стойкость. Тут отец пускается в рассуждения о характере европей­цев и американцев. Послушать его — все их творческие спо­собности, вся сила коренятся в их образе жизни: они живут в домах из камня, железа и бетона, едят за столами, не сни­мая при этом ботинок, закатывают то и дело шикарные банкеты... Мальчик внимательно прислушивается к каждому слову отца, кивает головой, когда следует выразить свое согла­сие, иногда вздыхает и охает. Отец разговаривает с сыном как с равным, и мальчик внимает ему вовсе не так, как это обычно делают дети. Так уж у них заведено. И, слушая их, можно подумать, что эту беседу ведут не отец с малолетним сыном, а взрослые братья или давние близкие друзья. —  Все это верно, — продолжает отец, — но, когда строишь свой собственный дом, тут уж дело не только в национальном вкусе. Если речь идет о доме, где человек сам будет жить, нельзя пренебрегать практической стороной вопроса. —  Вот и я считаю: подумаешь — на... национальность! —  Так-то оно так, но разве национальный характер не определяет ваше будущее? Для нас, стариков, уже все едино. Жить нам недолго, и характер свой нам не переделать. Горбатого, говорят, могила исправит. Но если взять проб­лему в целом, подумать о вас, о ваших детях и внуках, было бы, конечно, неправильно исходить из одних лишь личных нкусов. —  Угу, верно. Наступает вечер, а дождь все не прекращается. Улица становится оживленнее: мчатся такси, снуют прохожие, грохочут грузовики. Но весь этот шум и суета не имеют никакого отношения к отцу и сыну, как, впрочем, и они сами не существуют ни для водителей такси, ни для прохо­жих и владельцев лавчонок, стоящих вдоль тротуаров, ни для покупателей, делающих здесь свои немудреные покуп­ки. Вечером отец и сын возвращаются в свою лачугу — пол­тора метра в высоту, один — в ширину и два — в длину. Стоит лачуга, прислонясь к дому старого Яды, который дав­ным-давно живет на этой улице. Пол внутри выстлан доска­ми, на которых валяются циновки вперемежку с грудами соломы — вся их постель. Перед лачугой — ящик из-под пива, в нем хранятся две миски, палочки для еды, глиняный горшок без крышки и помятая алюминиевая кастрюля, в которой кипятят воду. Рядом с ящиком высится обмотанная проволокой переносная печурка, такая старая, что кажется, сними с нее проволоку — и она развалится тут же на глазах. Отец и сын едят обычно на вольном воздухе. Глиняный горшок и кастрюлю они наполняют едой и подливой. Ино­гда это бывает хлеб и кусочек мяса в соусе, иногда рис с тушеными овощами и кофе, а иной раз — кусочки мяса и рыбы вперемешку с овощами, хлебными крошками и ри­сом — теперь, уж конечно, никто не рискнул бы опреде­лить, под каким изысканным названием значились все эти блюда в ресторанном меню. Но и отцу и мальчику это совершенно безразлично. А может, это и не безразличие; просто они стараются не думать о том, что они едят. Слу­чается, среди остатков риса и хлеба они вылавливают лако­мые кусочки, и тогда у отца и мальчика радостно загора­ются глаза. —  Вот это да! — восклицает отец, ловко подцепив палочками ломтик мяса. — Редкостная удача, настоящий ростбиф, в меру прожаренный. Это большое искусство — зажарить мясо так, чтобы внутри сохранился натуральный цвет. Будешь есть? —  Спасибо, ешь сам, — отвечает мальчик и хмурит бро­ви, — я не люблю недожаренное мясо. —  Знай же, — поучительно произносит отец, отправляя в рот выуженный из объедков кусочек ростбифа, — что в Германии и во Франции говядину вообще едят сырой. Нет, пожалуй, только в Германии. Не исключено, что это и есть баварский способ приготовления. Сначала маринуют в лимонном соке репчатый лук и лавровый лист, потом нена­долго кладут в маринад сырую говядину. Мясо к столу подают с мелко нарезанным луком и специями и едят с чер­ным хлебом. —  И с тертым сыром, — добавляет мальчик. — Или сыр идет к другому блюду? —  Как кому нравится, но, по-моему, тертый сыр портит вкус мяса. — Отец проглотил наконец ростбиф и, предста­вив себе, должно быть, сырое мясо с тертым сыром, мед­ленно покачал головой. — Н-да, в этом случае тертый сыр не годится. Он, скорее... Далее следуют подробнейшие рецепты мясных блюд, к которым идет тертый сыр. Услышь его рассказы специалисты, они тотчас догада­лись бы, что он переиначивал на свой лад некогда вычитан­ное из книг или услышанное из разговоров. Он обладал обширным опытом, познаниями и мог вести беседы на самые разные темы. Мальчик был для него идеальным слу­шателем. В теплое время года они, поужинав, отдыхали обычно на улице. Вставив в самодельный бамбуковый мундштук подобранный на улице окурок сигары, мальчик передавал его отцу, и тот, скупо затягиваясь сигарным дымом, заводил неторопливую беседу. А сын внимательно слушал, порой вставляя в разговор и свое словечко. Оба старались не касаться повседневной жизни, и потому беседа их на девяно­сто девять процентов носила отвлеченный, а порой и фанта­стический характер. Мальчик никогда не заговаривал о матери, отец же в своих рассказах избегал всего, связанного с женой и семейними отношениями вообще. Но как бы то ни было, семилетний ребенок не мог не думать о матери, будь она жива или уже отошла в мир иной; ведь каждый взрослый, а ребе­нок в особенности, хранит в душе образ матери. И все же мальчик ни разу не обмолвился о своей матери. Не говорил он и о матерях других детей. Иногда он просы­пался среди ночи или, гуляя с отцом, вдруг останавливался посреди улицы и тоскливо глядел перед собой. Может быть, именно в эти минуты перед ним возникал образ матери, и тоска по материнской любви сжимала его маленькое сер­дце. И тогда он не пытался сдержать, подавить в себе это чувство, однако ни разу не поделился своими переживани­ями ни с отцом, ни с кем-либо другим. Откуда явились сюда отец с мальчиком, что за жизнь пели они в прошлом? Об этом здешние старожилы ничего пс знали. Соседям неизвестны были даже их имена. Когда старик Яда, разрешивший им построить рядом со своим домом лачугу, спросил у мужчины, как его зовут, тот неве­село усмехнулся и, почесав затылок, ответил, что не такая уж он важная персона и ни к чему его величать по имени. Старый Яда давно уже жил в одиночестве. Он был одер­жим верой в свои деловые способности и время от времени затевал грандиозные проекты, которые неизменно с трес­ком проваливались. Яда считал, что настоящий предприни­матель должен быть тактичен и благороден, поэтому он больше не стал ни о чем расспрашивать мужчину и даже отказался от платы за землю, на которой тот построил лачугу. Правда, великодушие это было показное, потому что никто из жителей здешней «улицы» не владел ни землей, ни домами, и Яда не был среди них исключением. Домо- и зем­левладельцы жили совсем в другом месте, но знали об этом лишь немногие, в том числе и исповедовавший христиан­скую веру господин Сайта, которому не раз приходилось выступать третейским судьей в спорах между домовладель­цами и жильцами. Вот почему отказ старого Яды от аренд­ной платы был лишь красивым жестом, призванным подтвердить широту его натуры. Не только соседи не слыхали ни разу имен мужчины и мальчика. Они и сами не называли друг друга по имени. Отец никогда не говорил мальчику «сын» или «сынок», а мальчик, обращаясь к нему, не называл его «папа» или «отец». Они ограничивались лишь краткими словечками вроде «эй» да «послушай», как бы лишний раз подчеркивая, что между ними сложились отношения, скорее, дружеские или братские, а вовсе не те, какие обычно бывают между отцом и сыном... Поздним вечером, часов около десяти, мальчик выходит обычно из лачуги и направляется к переулку Янаги, что южнее центральной улицы. Переулок Янаги славится маленькими ресторанчиками и дешевыми харчевнями, тор­гующими китайской лапшой, блюдами из сырой рыбы, батата и соевой пасты. Здесь собираются любители опроки­нуть стаканчик-другой, и сам переулок поэтому называют в округе «пьяным». Мальчик сначала подходит к задней двери сусия[67 -  Сусия — харчевня, где подаются колобки риса с сырой рыбой, при­правленной уксусом и специями. ], поскольку эта харчевня закрывается раньше других. Нака­нуне он оставляет здесь пустую посудину. Если его встречает хозяйка, она говорит: —  А, это ты! Холод-то какой! Сегодня гости жрали в три горла. Ты уж прости, для тебя осталось всего ничего. Если же дверь открывает хозяин, он говорит: —  А, это ты, мальчик! Бери-бери, кое-что и тебе пере­пало. Да смотри, попадется сырой кусок — поджарь как следует. Мальчик кланяется, произносит слова благодарности и умолкает. Иногда хозяин — не совсем, конечно, всерьез — приглашает его в дом, но мальчик всегда отказывается. Посудина, которую он накануне оставляет в харчевне, состоит из трех старых алюминиевых кастрюль, вставлен­ных в проволочный каркас с ручками, — их можно нести в одной руке все сразу. Одна кастрюля предназначена для супов и соусов, другая — для овощей, мяса и рыбы, третья — для риса и лапши. Само собой, до краев они наполняются очень редко. И если можно еще с трудом отличить подливу от еды, то лишь опытнейшему глазу под силу определить, из чего приготовлена сама еда. Мальчик заходит и в другие небольшие рестораны и хар­чевни, стараясь попасть в них перед самым закрытием. Это очень важно, ведь, приди он слишком рано, его встретят руганью: хочет, мол, распугать гостей, которые еще и не думают собираться домой. Стоит хоть раз попасть впро­сак — и дожидайся потом, когда вернется к тебе хозяйская милость. А конкуренты — они не дремлют: глядишь — и уплывает хлебное местечко. За объедками ходит в харчевни не только мальчик. Ьывает, и взрослые, оставшиеся без работы, тайком сту­чатся в заднюю дверь ближайшего заведения, надеясь хоть чем-нибудь поживиться. Регулярно совершают обход харче­вен и «чужаки» с дальних улиц. Заглядывал сюда — смешно сказать! — даже старый Яда. Правда, его гнал к дверям хар­чевни вовсе не голод; просто он задумал превратить сбор отбросов в большой «бизнес». Пожалуй, из всех его бесчи­сленных прожектов этот мог оказаться самым реальным и прибыльным, но, увы, лопнул и он из-за упрямства хозяйки харчевни «Ханахико». — Ну, я понимаю, приходят за объедками нищие: голод не тетка, — возмущенно говорила она своим коллегам из «пьяного» переулка. — А этот ведь хочет все себе заграба­стать и на отбросах делать деньгу. Да разве это человек? Чем такому подонку подавать, я л'учше все в сточную канаву спущу... Мальчик прекрасно знает о подстерегающих его опасно­стях. Он понимает: владельцы харчевен и ресторанов не признают за ним никаких преимуществ и, ежели кто другой точней рассчитает время и явится к закрытию харчевни, когда кончается уборка, остатки еды, безусловно, доста­нутся ему. В этом смысле здесь полное равенство. И стоит хоть раз упустить момент, как давняя, привычная «кормуш­ка» перейдет в чужие руки. Такое уже случалось. И еще одно надо было не упускать из виду: хозяева, в общем-то, не всегда с восторгом отдают объедки нищим. Многим не так уж легко управиться с заведением, и порой приходится лезть вон из кожи, чтобы кое-как свести концы с концами. Но, как известно, реклама и популяр­ность — основа всякого процветания. Тощ ли, толст ли твой кошелек, изволь, как говорится, держать фасон. Репутация — она, глядишь, и вывезет в трудную минуту. Вот поче­му, вынося нищему объедки, хозяин не только тешит душу добрым делом, но и показывает всей округе: у нас, мол, дела в наилучшем виде. Это в особенности относится к вла­дельцам маленьких харчевен, которые сами обслуживают посетителей. В ресторанах же побогаче, с барами и офи­циантками, нищих отнюдь не жалуют. Многое там вообще непонятно. Для чего, к примеру, иные официантки гасят окурки в тарелках с остатками пищи, кидают в них комочки косметической бумаги со следами помады, обгорелые спич­ки, зубочистки, а бывает и кое-что похуже? Встречаются среди них и такие, кто назло опорожняет прямо в ведра с объедками пепельницы, полные окурков... Вот мальчик подходит к черному ходу ресторана «Риза». Стеклянная дверь открыта, но знакомый повар, должно быть, уже ушел. Две официантки, прислонившись к кухон­ной мойке, дымят сигаретами и громко болтают. —  А-а, опять пожаловал! — восклицает одна из них, завидев мальчика. — Зря трудился, сегодня ничего для тебя нет. Мальчик глядит в угол, туда, где стоит большой бак, на две трети полный объедками. Повар обычно оставлял для него остатки еды в эмалированной кастрюле из-под соуса, но сейчас кастрюли нигде не видно. —  Чего глаза пялишь? — снова кричит официантка. — Сказано ведь, ничего нет. Проваливай-ка, нечего здесь сло­няться без дела! Мальчик молча уходит. На лице его — безразличие, и не поймешь: то ли от привычки к обидам, то ли от презрения к оскорбившей его женщине. Хотя ему на вид не больше семи лет, он держится спо­койно, как взрослый, и в выражении его лица, в интонациях заметны мудрость, проницательность и еще усталость — усталость человека, вынесшего немало невзгод, утомление, переходящее порой в безвольную покорность судьбе. Здесь,   между   заведениями   «пьяного»   переулка,   его частенько подстерегают коварные и злые враги, и ему не нссгда удается избежать встречи с ними. Главные его враги — это собака по имени Мару и вечно шатавшаяся без дела троица парней. Мару вопреки своей кличке[68 - Мару — Шарик. ] — огромная псина с такой страшной мордой, что ее постыдилась бы даже горилла. Едва завидев мальчика, Мару всегда скалит зубы и, грозно рыча, приближается к нему. Знатоки считают, будто крупные псы с устрашающими мордами беззлобны и спокойны. И правда, Мару почти нсегда спокоен и вдобавок еще труслив. Даже при виде вдвое меньшей, чем он, собачонки Мару робко отводит глаза и старается куда-нибудь спрятаться. Он никогда не дерется с другими собаками и не смеет облаять незнакомых людей. Но стоит мальчику попасться ему на глаза в «пья­ном» переулке, он тотчас ощеривается и, словно похваляясь страшным оскалом и всей своей могучей статью, надви­гается на него с грозным рычанием. Быть может, между людьми и животными тоже суще­ствует несовместимость характеров, и Мару невзлюбил мальчика, который считает себя слабее пса и, встретив ею, сразу выбрасывает из кастрюль объедки. Если объедков нет, он открывает одну за другой все три кастрюли и пока­зывает их Мару: видишь, мол, пусто. В тех случаях, когда мальчик опорожняет кастрюли на землю, он больше уже не заходит в харчевни и возвра­щается домой ни с чем. Мару же, порычав для острастки, уходит, даже не прикоснувшись к объедкам. Ну а трое парней — самые что ни на есть обыкновенные хулиганы, из тех, что без всякой нужды и причины запуги­вают и тиранят слабых и при этом считают себя истинными героями. В этом для них вся радость жизни. Старшему из этой троицы лет пятнадцать, остальные чуть помоложе. Внешне они ничем не отличались бы от прочих подростков из солидных семейств, если бы в модных своих рубашках и брюках не продирали нарочно дыры, чтобы придать себе более лихой и бывалый вид. Ходят все трое развинченной походкой, словно все суставы у них разболтаны вконец. Завидев мальчика, вся троица неизменно издает боевой клич индейцев и начинает кружиться вокруг него в каком-то дикарском танце. Время от времени они награждают его тумаками, дергают за волосы, за уши, отбирают кастрюли и вытряхивают их содержимое прямо в уличную грязь. Мальчик молча сносит издевательства и никогда не пытается сопротивляться. Не потому, что чувствует раз­ницу в силе, просто он, наверное, осознает бессмыслен­ность всякого сопротивления. А может быть, воспринимает хулиганов как неизбежное зло, которое каждый из нас дол­жен терпеть в этом мире. Пресытившись своими выходками, бандиты награждают мальчика хорошим пинком и удаляются восвояси. И только когда они скрываются из виду, мальчик дает волю слезам. Он беззвучно плачет, собирая разбросанные кастрюли. Слезы ручьями текут по его щекам, но он упрямо молчит. Он никогда не плачет в голос и, вернувшись домой, не жалу­ется отцу. Тихонько прокравшись в лачугу, чтобы не потре­вожить отцовский сон, он ложится на груду тряпья, заменя­ющего ему постель. Нередко отец, успев уже к этому вре­мени основательно выспаться, открывает глаза и заводит обычный свой разговор — бывает, чуть ли не до рассвета. —  Я вот все лежу и думаю, — говорит отец, — как бы нам при планировке дома не забыть о воротах. Ведь воро­та — это все равно что лицо дома. Достаточно один раз гля­нуть на лицо — и можно определить характер человека. В общих чертах, конечно.- —  Угу, верно. —  Правда, пословица гласит: не суди о человеке по его внешности, но, с другой стороны... Погоди, ты вроде бы засыпаешь? —  Нет-нет, мне совсем не хочется спать, — спохваты­вается мальчик и усиленно трет глаза. Не удержавшись, он зевает. После огромного нервного напряжения в «пьяном» переулке он чувствует неодолимую усталость. Ноги словно ватные, глаза закрываются сами собой, но мальчик изо всех сил борется со сном, стараясь не упустить ни слова из того, что говорит отец. А отец не заме­чает состояния сына, а может, и замечает, но чувствует, что должен говорить, говорить, говорить. «Если я прервусь, — думает он, — может случиться что-нибудь неприятное». И продолжает свои бесконечные разглагольствования о раз­личных стилях и эстетических особенностях ворот. Маль­чик, с трудом одолевая сон, терпеливо слушает и со всем соглашается. Еду они разогревают редко. Зимой, правда, кипятят воду, но объедки обычно съедают холодными. —  Холодная пища очень полезна для здоровья, — поучает отец. — Возьми, например, собак. Пес, которого холят и лелеют, всегда беспомощен и хил, а у бродячей собаки, набивающей брюхо отбросами и спящей на голой земле, и зубы в порядке, и желудок работает безотказно. —  Ага, верно! Так оно и есть, — вторит мальчик. —  В далеком прошлом все живые существа питались сырой пищей. О-о, да никак это свиная отбивная... Будешь есть? —  Спасибо, ешь сам. — Мальчик мотает головой. — Мне тоже попался кусочек. Тщательно прожевывая остатки отбивной, отец разви­вает теорию о том, что теплая одежда и горячая пища ослабляют человека, делают его подверженным чуть ли не всем болезням и, напротив, холодная еда и жизнь под от­крытым небом укрепляют здоровье и силы. Однако, отстаивая естественность и благотворность постоянного пребывание под открытым небом, отец про­должает мысленно строить дом для себя и для сына, стара­ясь довести его до совершенства. Оба решили, что ограда вокруг дома должна быть каменной, а ворота кипарисо­выми и непременно с козырьком. Европейские комнаты на первом и втором этажах решено оборудовать кондиционе­рами и провести водяное отопление. В японской же части дома будет отведена специальная комната для чайных цере­моний. Весь участок перед фасадом займет зеленая лужайка в английском стиле. Примерно треть участка вдоль запад­ной стороны дома должна занимать дубовая роща; намечено также высадить молодые кипарисы. Цветов же вокруг дома не будет. Так представляется отцу и сыну окончательный вариант их дома с усадьбой, к которому они пришли, тщательно обдумав все детали. Будущий дом кажется им настолько реальным, что, раз­буди их среди ночи, они тотчас вспомнят любую его деталь. —  По-моему, пришло время подумать и о мебели, — с полной серьезностью заговорил однажды отец, бредя с мальчиком по улице. — Европейские комнаты я хотел бы обставить в шотландском стиле. Вот так... — И он выводит рукой в воздухе какие-то фигуры. — Самый подходящий для этого материал — толстые дубовые доски. Все должно быть как в старом шотландском поместье; нет, лучше, пожалуй, как в загородном охотничьем домике. Обстановка должна сочетать деревенскую простоту с изысканным ари­стократическим вкусом, но только без всякой вычурности. Мальчик склоняет голову набок и, не находя, должно быть, подходящих слов, молча трет ладонью щеку и как-то странно то опускает, то поднимает правое плечо. Сложна, конечно, и проблема кухни, — продолжает отец, сощурив глаза, словно пытаясь представить себе эту воображаемую кухню. — Делать ли ее в японском стиле? — И он снова чертит фигуры в воздухе. — Или же в западном? В последнем случае придется оборудовать ее газовой пли­той и кухонным столом, покрытым стальным листом, чтобы удобней было поджаривать бифштексы. —  Н-да... — тянет мальчик, хмуря брови. — С этим, должно быть, не надо спешить. —  Так-то оно так. Да я, собственно, и не спешу. Не в спешке дело. Но ведь с домом и садом у нас все решено. Значит, они, считай, все равно что построены. Теперь оче­редь за кухней. —  Вот оно что... Тогда кухня... Отец скребет заросшие щетиной щеки и принимается взвешивать все «за» и «против» японской и европейской отделки кухни. Найдена новая тема для бесед, и отец с сыном постараются продлить их как можно дольше. Бродя по улицам, отдыхая на обочине дороги и лежа по вечерам в тесной и темной лачуге, они будут разбирать кухонную проблему во всех подробностях, тщетно пытаясь обмануть пустые, урчащие желудки. К великому, должно быть, сожалению отца, когда их дискуссия снова коснулась меблировки европейской гости­ной, мальчик умер. Это случилось душной сентябрьской ночью в их нищен­ской, жалкой, как собачья конура, лачуге. Мальчик угас неправдоподобно быстро, неделю промучившись от жесто­кого расстройства желудка. Трудно сказать, в чем была истинная причина его смерти. Однажды утром, когда приближалось время завтрака, мальчик разжег печурку. Топливом ему служили собранные накануне сырые щепки и ветви. Дым разбудил отца, который высунул голову наружу и удивленно спросил, для чего это мальчик затопил печур­ку, ведь кипяток нужен зимой, а сейчас, в этакую жару, можно обойтись и холодной водой. —  Да нет, я не собираюсь кипятить воду. — Мальчик обернулся к отцу, глаза его ввалились, под ними залегли черные тени. — Еда вся сырая, надо ее сварить. —  Сырая, говоришь? Ну-ка покажи. Мальчик снял с огня кастрюлю и поднес к отцу. —  Да ведь это же маринованная скумбрия! — восклик­нул отец, потянув носом. — Ее маринуют с солью и уксу­сом. А ты говоришь, сырая еда! —  Хозяин харчевни, где продают суси, сказал, что ее надо обязательно сварить. —  Он глубоко ошибается. — Отец затряс головой. — Маринованную скумбрию не варят. —  Но ведь хозяин-то знает, — пытался возразить маль­чик, однако, увидев, как отец решительно мотнул головой, он со смехом, похожим на рыдания, опустил кастрюлю на землю. К вечеру у обоих начались рези в желудке и понос. Воз­можно, они отравились маринованной скумбрией, но утверждать это было бы трудно. Скумбрия казалась вполне съедобной, вкусно пахла, и ничего необычного они в ней не заметили. Да и ели они в тот раз не только скумбрию: в кас­трюле было такое месиво, что никто не смог бы устано­вить, из чего, собственно, оно состояло. —  Нет, не маринованная скумбрия тому виной, — рассу­ждал отец; он хотел не столько оправдаться, сколько уточ­нить симптомы болезни. — Если бы мы отравились скум­брией, первым делом у нас появилась бы крапивница и нача­лась рвота. Но ведь ни у тебя, ни у меня этого не было. Вот и думается мне, не пищевое это отравление. Тут все дело в переохлаждении желудка. —  Угу, верно, пожалуй, так оно и есть, — кивает голо­вой мальчик, морщась от невыносимой рези в животе. Под обрывом, над которым возвышается храм Сэйганд-зи, есть полуразвалившаяся общественная уборная. Кое-как сколоченные подгнившие дощечки не позволяют человеку укрыться в ней, и ею давно перестали пользоваться. Лишь отец и сын, мучимые жестоким поносом, протоптали туда тропинку от своей лачуги. Спустя три дня отец выздоровел. Боли в желудке утихли у него к вечеру следующего дня, а на третий день прекра­тился и понос. Но состояние мальчика оставалось тяжелым и с каждым днем все ухудшалось. Он так ослабел, что не мог даже дота­щиться до обрыва. —  Все будет в порядке, ты не волнуйся, — подбадривал мальчик отца. — Я скоро поправлюсь. —  Да я нисколько не беспокоюсь. В подобных случаях единственный метод лечения — голодание, но, конечно, до какого-то допустимого предела, — отвечает отец, поглажи­вая живот. Мальчик виновато глядит на него. «Отец уже выздоро­вел, и ему надо поесть», — думает он. Мальчик понимает, что отец очень голоден и, говоря о пользе голодания, ско­рее всего старается убедить в этом не столько сына, сколько самого себя. —  Эх, если б я мог ходить... — говорил мальчик. — Но ничего, скоро я встану, и тогда... —  Что ты, что ты, ни в коем случае! — машет рукой отец. — Я говорю это вовсе не для того, чтобы послать тебя за едой. Уж если станет невмоготу, я и сам могу сходить в «пьяный» переулок. Но пока еще я не настолько голоден. От этого поноса только одно лечение — голод. И чем дольше не есть, тем лучше. Человек, знаешь ли, без пищи может прожить десять дней, а то и пятнадцать. Сморщившееся лицо мальчика кривится от боли, он подтягивает колени к самому подбородку и до крови заку­сывает губы, стараясь не закричать от мучительного при­ступа боли. Отец будто не замечает этого. Он отводит глаза в сто­рону и, приподняв висевшую над входом тряпку, выходит из лачуги. Состояние мальчика стало угрожающим. Он совсем ото­щал, кожа сморщилась, как у старика, началось кровотече­ние. А что же отец? Неужели он по-прежнему ничего не замечает? А может быть, он просто делает вид, что ничего ме происходит, стремясь обмануть самого себя? Выйдя из лачуги, отец сует ноги в поношенные гэта и садится на ящик из-под пива. Лицо его ничего не выражает, сонный взгляд устремлен куда-то вдаль. С опаской покосив­шись на свою лачугу, он тяжело вздыхает. — Послушай, — обращается он к лежащему в лачуге мальчику, — знаешь, я передумал. Пожалуй, не стоит обставлять гостиную в шотландском стиле. Стараясь подавить голодное урчание в желудке, он торо­пливо повышает голос и с воодушевлением излагает новый замысел меблировки гостиной. (Эй, кончай-ка свои рассуждения, бери мальчика на ру­ки — и скорее к врачу! О плате за лечение не думай — отдашь как-нибудь потом. Немедленно к врачу! Нельзя оставлять ребенка в таком состоянии в грязной лачуге, на голой земле. Его надо сейчас же доставить в больницу, иначе конец! Послушай, неужели ты все еще не пони­маешь?.. Скорее, не то будет поздно...) Отец лениво поднимается с ящика и долго зевает. Прежде чем завилять хвостом при виде хозяина, собака обычно судорожно зевает, широко раскрыв пасть. Вот и отец мальчика тоже зевает, хотя вроде бы и не время ложиться спать. Может, он зевает от скуки или от растерян­ности? А может быть, есть что-то общее между ним и соба­кой? Пожалуй, нет. Ведь чувства его вовсе не схожи с той радостью собаки, которая зевает, глядя в лицо хо­зяину. К исходу пятого дня мальчик почти уже не приходил в сознание. Иногда он начинал что-то бормотать, но понять его было невозможно, а когда отец окликал его, мальчик ему не отвечал. И  отец бесцельно слонялся,  то заходя в лачугу,  то выходя из нее. К ребенку он так ни разу и не приблизился и не дотронулся. Он вел себя не как взрослый мужчина, а как беспомощ­ный младенец, брошенный родителями посреди чужой, незнакомой улицы, не знающий, кого умолять о помощи, и готовый вот-вот расплакаться. Вечером, часов в десять, отец, прикорнувший у входа в лачугу, вдруг очнулся, вроде бы приняв наконец какое-то решение, и протянул руку к кастрюлям. —  Нет-нет, человек не может существовать без пи­щи, — проговорил он себе под нос. — Даже больного вредно бесконечно морить голодом. — И, утвердившись, должно быть, в своем решении, поднялся и взял кастрюли. — Я отлучусь ненадолго! — крикнул он в сторону лачуги. — Добегу до «пьяного» переулка — и сразу обратно. Принесу тебе чего-нибудь вкусненького. Шагая по ночному городу, он старался вспомнить назва­ния харчевен, которые мальчик не раз упоминал в разгово­ре. Су сия... «Ханахико»... Спустя час он вернулся, что-то жуя на ходу, поставил кастрюли на землю и заглянул внутрь лачуги. —  Вот и я, — смущенно сказал он. — Сообщил хозяйке «Ханахико», что у тебя расстроен желудок, и она прислала тебе кое-что повкуснее. —  Послушай, — раздался вдруг голос мальчика. — Я все забываю тебе сказать, надо бы к дому пристроить еще и бассейн. Голосок у мальчика слабый и чуть охрипший, но эти слова он произнес с ужасающей ясностью. Отец чуть было не расплакался, но, совладав с собой, улыбнулся. —  Ага, верно, так мы и сделаем, — согласился он. — Выстроим все, как ты хочешь!.. Ну, раз уж ты заговорил — значит, дело пошло на поправку. «Кризис миновал, — решил отец, — известное дело: у детей воля к жизни особенно сильна». Лицо его просветле­ло, и, весело насвистывая — чего уж давно за ним не води­лось, — он разжег огонь в печурке. Когда же он сварил в кастрюле горсточку риса и вошел в лачугу покормить сына, мальчик был мертв. На  другое  утро  исповедовавший  христианскую  веру господин Сайта, проходя мимо лачуги, увидел отца мальчи­ка. Тот сидел на ящике из-под пива и, глядя в небо ничего не видящим взглядом, что-то бормотал себе под нос. В руках у него была алюминиевая кастрюля. —  Доброе утро, — приветствовал его. Сайта. — Как себя чувствует мальчуган? Отец уставился на Сайту, словно видел его впервые в жизни. —  Спасибо, у него все хорошо. —  Я слышал, малыш был болен. Значит, уже поправил­ся? — спросил Сайта. —  Да, благодарю вас, он выздоровел, — ответил отец, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, и отвернулся. Соседи, конечно, не могли не видеть, как в последние дни он с мальчиком на руках то и дело ходил к обрыву близ храма Сэйгандзи. И наверное, кто-то из них рассказал об этом господину Сайте. Но при столь откровенном нежела­нии собеседника поддерживать разговор Сайте ничего не оставалось, как пробормотать несколько слов о чересчур жаркой погоде и поспешно удалиться. С тех пор никто больше не видел мальчика. Первым шметил его отсутствие старый Яда. Когда он спросил у отца, где ребенок, тот ответил, что отправил его к матери. —  Да неужто у парнишки есть мать? — изумился Яда. —  А у тебя разве не было матери? —  Имелась... Имелась, конечно, мамаша, — смутился Яда. — Без матери-то небось и дети на свет не рождаются... —  Должно быть, так, — сердито подтвердил отец и отвернулся. Старый Яда хотел его расспросить еще кое о чем, но, встретив равнодушный и холодный взгляд, промол­чал. Вскоре кто-то пустил слух, будто видел, как однажды ранним утром, когда не растаяла еще предрассветная мгла, отец с мальчиком на руках вышел из лачуги и направился к храму Сэйгандзи. Одни утверждали, что он решил бросить больного ребенка — надоело, мол, с ним возиться; другие говорили, будто у малыша где-то еще жива мать и отец отвез его к ней. Но, в общем-то, оба они не очень интересо­вали соседей, и вскоре разговоры о мальчике прекратились. Миновал сентябрь, прошел и октябрь. Каждый вечер часов в одиннадцать отец отправляется теперь в «пьяный» переулок за объедками и, возвратившись в лачугу, уклады­вается на боковую. Утром он выходит во двор, ест в одино­честве, моет три старые кастрюли, относит их в «пьяный» переулок и оставляет у хозяйки «Ханахико». А затем целый день бродит где-то по городу. К полуночи он возвращается в свою лачугу и валится на постель. В один из ноябрьских дней к нему прибилась собака. Это был коротконогий полуторамесячный щенок, беспород­ный, черно-белой масти, с хитрой морщинистой мордочкой и смешным, вздернутым носом. Собака повсюду сопрово­ждала его, а вечером, когда они возвращались в лачугу, — залезала к нему в постель. —  Да-да, именно так, — бессвязно бормочет он, бредя по улице. — Но погоди! Так утверждать было бы тоже неверно. Все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Бывает иногда и по-другому... Щенок семенит за ним, стараясь прижаться к его ногам. Время от времени он поднимает свою мордочку, глядит на хозяина и виляет хвостом, как бы говоря: «Угу, верно». Когда же хозяин обращает внимание на собаку, она сильнее прежнего виляет хвостом и смотрит ему в глаза, словно пытаясь его успокоить: мол, я здесь, рядом, ты не волнуйся, все в порядке, все будет хорошо. Случается, он подолгу гля­дит на щенка, и тогда на лице у него появляется какое-то странное выражение: то ли он хочет пожаловаться собаке, то ли горюет, зная, что она все равно его не поймет. (Послушай-ка, что ты сделал с ребенком? Куда подевал умершего сына? Неужели ты так скоро забыл о нем? Разве ты не вспоминаешь бедного мальчугана, который собирал для тебя объедки, кормил тебя, терпеливо выслушивая твою болтовню, бродил с тобою по улицам в дождь и в холод, угождал тебе и ухаживал за тобой, забывая про сон и усталость?! Отвечай же, что ты сделал с мальчиком?) —  Ничего, ничего особенного, — бормочет он, бредя по улице. — Ничего особенного. Так ли, этак ли — все одно... С неба сеет мелкий холодный дождь. Близится декабрь, и в этот послеполуденный час прохожие попадаются редко. Дорога понемногу намокает, влажные булыжники отли­вают холодным блеском. Опустив хвост и понурив голову, отяжелевший от намокшей шерсти щенок устало следует за мужчиной. На перекрестках, не дожидаясь хозяина, он сворачивает за угол, словно зная наперед, куда лежит их путь. Но хозяин не всегда поворачивает за ним — иногда он продолжает идти прямо или поворачивает в другую сторо­ну. Тогда собака останавливается и удивленно глядит на пего до тех пор, пока он не оборачивается и, молча повер­нув назад, не следует за нею, покорный и безвольный... Дорога, по которой он поднимается, все время идет в гору и кончается у ворот храма, шагах в тридцати за поли­цейской будкой. Он входит в ворота, пересекает двор перед главным зда­нием храма и направляется к кладбищу. Щенок неотступно следует за ним. Дождь, правда, не очень сильный, но заря­дил, должно быть, надолго. Голые ветви деревьев роняют на хозяина и собаку тяжелые капли воды. Кладбище довольно четко разделено на участки. Здесь есть и свои «дворцы», и «коттеджи», и «ночлежки». За бога­тыми могилами тщательно ухаживают: их регулярно посе­щают в течение пятидесяти, а то и ста лет родственники усопших, затем дети родственников. За «ночлежками» же через год-другой никто уже не присматривает, и они посте­пенно разрушаются. Немало здесь безымянных, всеми забытых могил, к которым давно не прикасалась рука чело­века. Отец подходит к западному краю кладбища и останавли­вается у пустыря шириной метра в два — за ним начинаются заросли бамбука, а справа и слева торчат несколько чах­лых, высохших деревьев. Этот ничем не примечательный клочок глинистой земли кое-где порос пожелтевшим бурь­яном. Присев на корточки, отец долго глядит на маленький холмик из красной глины посередине пустыря. — Знаешь, насчет бассейна я, пожалуй, с тобой согла­сен, — тихо говорит он. — Думаю, лучше всего соорудить его в центре двора. Выложенный белым кафелем бассейн посреди зеленой лужайки... Не плохо, как по-твоему? Прав­да, все это будет выглядеть чуть-чуть по-буржуазному... Вымокший щенок мелко дрожит от холода и плотней прижимается к ноге хозяина. Время от времени собака про­сительно поглядывает на него и тихонько скулит, как бы говоря: «Пора домой!» Его заросшие щетиной щеки, давно не чесанные волосы и жалкая одежда так намокли, что из них можно выжимать воду. Капли дождя стекают со спутанных волос на лоб, ска­тываются по щекам, по подбородку, по шее. —  Конечно, трудновато будет оборудовать устройство для подачи и стока воды, — шепчет он, проводя ладонью по мокрому лицу. — Поскольку бассейн расположен на возвы­шенном месте, летом с водой начнутся перебои. Значит, надо позаботиться о баке, а также о сливе воды, когда она будет в избытке. Щенок тихо скулит. Он поднимает руку, пытаясь нарисовать что-то в про­странстве, потом бессильно опускает ее и печально скло­няет голову. Затем, словно обращаясь к собеседнику, сто­ящему тут же, рядом, он говорит: —  Но ты не беспокойся, я его обязательно построю. Жаль, что ты больше ни о чем меня не просишь. Я рад бы исполнить и другие твои желания. Он опять вытирает ладонью капли с лица. Небо темне­ет. Содрогаясь всем телом, щенок негромко скулит, словно взывая к человеческой жалости. Уточка Впервые я повстречался с Масу-сан в харчевне «Тэнтэцу», где подают тэмпура. Я частенько захаживал туда, когда получал небольшой гоно­рар. Заказывал порцию тэмпура, не спеша выпивал буты­лочку сакэ. Зимой я прихватывал с собой маленькую фар­форовую грелку с углями, летом — веер. И конечно же, в любое время года — книгу. Я устраивался где-нибудь в укромном уголке, ел тэмпура, не отрывая глаз от книги, и потягивал сакэ. Нынче мне думается, что вел я себя в ту пору по-стариковски. Я близко подружился с хозяевами «Тэнтэцу», с ее завсегдатаями. Когда в харчевню привозили свежую морскую живность, хозяйская дочка О-Хана сразу же сообщала мне об этом. Харчевня была в старом стиле: в переднем крошечном зале с земляным полом стояли два стола, а в следующей за ним комнате пол был устлан циновками-татами. Гостей уса­живали на циновки перед низенькими квадратными столи­ками, предлагая плоские подушечки, чтобы было помягче. Масу-сан было лет пятьдесят. Он был низок ростом и очень кривоног. На щеках и подбородке жесткой щеткой торчала неопрятная седая щетина. На голове пучками росли короткие, толстые волосы, окаймляя круглую лысину. Масу-сан приходил в «Тэнтэцу» со своей выпивкой. При­носил он сивуху, разбавляя на две трети водой, и просил подогреть. Закуской служили тэмпура, но своеобразные. Будь то креветки, рыба или другая морская живность, на тэмпура шли только хвосты и головы. Остальное — съедоб­ную часть — жарили отдельно, заворачивали в бумагу, и он уносил сверток домой. Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Подобными же тэмпура из креветочных голов угощал меня как-то писатель Фусао Хаяси. Эти тэмпура были изготов­лены по его заказу в одной из харчевен близ Гиндзы, и Хаяси долго распространялся о том, сколь вкусно и богато кальцием это якобы придуманное им самим блюдо. — Люди выбрасывают, — без конца повторял он, — выбрасывают такую прекрасную вещь. Да, да, все выбра­сывают, все. А ты ешь, ешь. Удивительно вкусно, — уго­щал он меня, сам между тем к еде не притрагиваясь. Усиленно поощряемый Хаяси, я попробовал зажарен­ную голову креветки. Не знаю уж, насколько богата она была кальцием, но проглотить ее оказалось совершенно невозможно. Поэтому я потихоньку выплюнул ее в сал­фетку и бросил под стол, подумав при этом, что правильно делают люди, когда такое выбрасывают, а Хаяси просто любит оригинальничать. Теперь-то я знаю: у Хаяси, похвалявшегося своей выдум­кой, был предшественник по имени Масу-сан, который на двадцать лет раньше придумал это необыкновенное блюдо и не в пример мне съедал все дочиста, обсасывая каждую голову, каждый плавник, каждую косточку. В следующий раз я повстречался с Масу-сан на улице. Я сидел у канала и делал наброски, когда мимо прошел к мосту мужчина. Он нес на закорках пожилую женщину и оживленно с ней разговаривал. Меня крайне удивило, что ни прохожие, ни игравшие поблизости мальчики не обра­тили на эту пару никакого внимания, хотя, безусловно, ее заметили. Спустя несколько дней я столкнулся с этой странной парой на дороге и, бросив взгляд на ноги мужчины, сразу вспомнил: да ведь это тот самый человек, который поедал креветочные головы в харчевне «Тэнтэцу»! И еще раз я встретил их, когда рисовал бани «Умэ-ною». Помню, меня удивило, что мужчина с женщиной на закорках спокойно вошел в женскую баню. Когда я рассказал об этом в ресторане «Недогава», ста­рый рыбак пьяница Хэйдзиро воскликнул: — Это же Масу-сан! Он нес свою жену в баню. Он сам моет ее, а потом относит домой. А что тут такого? Ведь не молодой человек — старик. Я и сам, когда нужно, преспо­койно захожу в женские бани, и женщины даже внимания на меня не обращают. Им на такое дело тьфу, да и только! Расспрашивал я о Масу-сан и своего друга Такасину. Тот сообщил мне, что в прежние времена Масу-сан считался первым забиякой в деревне, что у него была кличка Уточ­ка, что по протекции хозяина консервной фабрики «Дайте» он устроился на службу в профсоюз рыбаков и что тот же хозяин отзывался о Масу-сан так: «Глаза бы мои на него не глядели». Кличку Уточка Масу-сан получил из-за того, что ковылял на своих кривых ногах вразвалочку — в точности как домашняя утка. А Хэйдзиро в следующий раз рассказал вот что. Масу-сан с юных лет прослыл буяном и забиякой, к тому же он обладал необыкновенной силой. В семнадцать лет он мог без отдыха с двумя мешками риса на плечах пробежать от центрального канала до морской пристани — расстояние немалое. Характер у него был вспыльчивый, неровный. Всякий раз когда Масу-сан напивался,  он ввязывался в драку и уж обязательно избивал нескольких человек до кро­ви. В начальной школе он дотянул лишь до третьего клас­са, — и не потому, что был лишен способностей: стоило учителю сделать ему малейшее замечание, как он мгно­венно вспыхивал и бросался на обидчика с кулаками, потом крушил в классе все, что попадало под руку. Учителя много раз совещались, обсуждали его поведение и наконец решили перевести его в другую школу, в Кацусику, причем пообещали даже оплачивать проезд на пароходе до Кацу-сики и обратно. Все это было еще до введения системы обя­зательного обучения, и, даже если бы Масу-сан не посещал школу в Кацусике и об этом узнал инспектор, никакой бы ответственности прежняя школа не несла. Масу-сан, конеч­но, в новую школу не ходил, хотя деньги на проезд до Кацусики, как утверждал старик Хэйдзиро, получал исправно в течение нескольких лет. Масу-сан без конца менял работу, он не удерживался на одном месте более года. А каждые год-два внезапно исчезал из дому. Где он пропадал, что делал — никто не знает. В связи с этим у него были даже неприятности в призывном участке, куда он не явился по повестке, в очередной раз был в бегах. Медкомиссию он все же прошел, хотя и с опозда­нием на год. Масу-сан освободился от воинской службы по причине малого роста. Председатель призывной комиссии сильно сокрушался. «Такой удивительной силы человек! Кому же и быть солдатом, как не ему!» — приговаривал он с досадой. В двадцать три года Масу-сан женился. Ему сосватали восемнадцатилетнюю Кимино — работницу консервной фабрики. Отец Кимино был потомственным рыбаком. Семья большая — одних детей восемь человек, и Кимино была вынуждена работать с двенадцати лет. В семье ее не особенно любили и, когда появилась возможность выдать замуж за Масу-сан, сразу же ответили согласием, не потрудившись даже сообщить об этом самой Кимино. Масу-сан выложил пять бумажек по одной иене и велел, чтобы Кимино отвели к нему. — Узнав об этом, девушка от страха выскочила из дома и убежала, — рассказывал Хэйдзиро. — И ее можно понять: парень ведь был первый забияка в деревне. Все переполошились не на шутку — решили, что Кимино наложила на себя руки. Спустя несколько дней Кимино задержали, доставили в полицейский участок, откуда Масу-сан и привел ее к себе в дом. Супружество не внесло больших перемен в жизнь Масу-сан и Кимино. Кимино продолжала ходить на консервную фабрику. Изредка там появлялся и Масу-сан, выполняя время от времени разную черную работу. Кроме того, он сопровождал обычно хозяина фабрики, когда тот отправ­лялся на охоту. Женитьба нисколько не повлияла на харак­тер Масу-сан. Не было дня, чтобы он не напивался, не буянил и не ввязывался в драку. Однажды управляющий фабрикой не выдержал и заявил, что увольняет его с рабо­ты. Масу-сан со смехом воспринял эту угрозу. —  Подумаешь, напугал! — с презрительной усмешкой сказал он управляющему. — Я прихожу на фабрику, когда пожелаю. Никто меня сюда на работу не нанимал. Инте­ресно узнать, как это вы можете уволить человека, кото­рого не нанимали. Управляющий пожаловался хозяину, но хозяин ответил: «Этот парень спас мне однажды жизнь — пусть поступает как хочет». Хозяин не объяснил, каким образом Масу-сан оказался его спасителем, но управляющий был вынужден отступиться. С той поры Масу-сан стал почему-то особенно жестоко издеваться над женой. Обычно он начинал с того, что требо­вал объяснений: отчего, мол, ты не захотела идти за меня и убежала? Скажи честно: у тебя был другой парень? И, не дожидаясь ответа, начинал избивать ее и пинать ногами. Кимино просила пощады, говорила, что убежала от страха, что никакого парня у нее не было — об этом знают все, в том числе и Масу-сан. «Я нехорошо поступила, простите меня», — тихо повторяла Кимино, не пытаясь ни защи­щаться от побоев мужа, ни бежать. Она лишь прикрывала руками голову и сжималась в комок под безжалостными ударами. —  Мы жили по соседству, — продолжал Хэйдзиро. — Да и теперь живем там же. Сколько раз я ходил к Масу-сан, просил утихомириться — ведь все у нас было слышно. Потом Хэйдзиро перестал его уговаривать, так как Масу-сан только распалялся, обвинял жену в том, что она выставляет его на позор перед соседями, и избивал ее еще ожесточеннее. Синяки никогда не сходили с тела Кимино, и она, стыдясь этого, перестала бывать в общественных банях и мылась холодной водой в тесной кухоньке. Масу-сан снова начал пропадать из дому. Без всякого предупреждения он мог исчезнуть на полгода, а то и на год. Писем не писал, возвращался всегда неожиданно и вел себя так, будто ушел накануне утром. Если заставал Кимино дома, требовал еды и сакэ, если же она была на фабрике, отправлялся в забегаловку «Ямадзакия» и посылал рассыль­ного к ней за деньгами. Так прошло двадцать лет. Масу-сан исполнилось сорок пять. Хэйдзиро это хорошо помнил, поскольку они были одногодки. В тот день Масу-сан вернулся после годичной отлучки и сразу же накинулся на жену с кулаками, попрекая се тем, что она — это он точно знает — в его отсутствие завела любовника. Устав, он послал Кимино за сакэ, выпил и снова принялся истязать женщину. — Я просто не находил себе места: уж очень жестоко он ее избивал, — вспоминал Хэйдзиро. — Было часов десять вечера, когда жена потребовала, чтобы я пошел за поли­цейским. Я отказался, потому что знал — это только подольет масла в огонь. И мы, забрав с собою детей, ушли к пристани — только бы не слышать душераздирающие вопли. Спустя час они возвратились обратно. В доме Масу-сан царила тишина. Хэйдзиро со страхом подумал, что сосед убил жену. Но Кимино была жива. На следующее утро она посту­чала в кухонную дверь соседей и попросила одолжить ей немного риса. Под глазами у нее были огромные синяки, лицо страшно распухло. Болезненно морщась, она воло­чила левую ногу. Уже потом Хэйдзиро узнал, что нога у нее была сломана, и доктор, которого вызвали, просто не мог поверить, как это Кимино без посторонней помощи добра­лась до соседей. Осмотрев Кимино, доктор сказал, что она навсегда останется хромой — даже операция не поможет. Кимино уже не могла ходить на фабрику и занялась надомной работой — шила рыбачьи робы и детские ползун­ки. Заказы на это перепадали часто, поскольку местные женщины, как правило, работали и им выгоднее было зака­зать по дешевке, чем самим тратить время на шитье. А Масу-сан с той ночи стал другим человеком. Он начал работать на консервной фабрике и, хотя по-прежнему выпивал, никогда больше не скандалил и не ввязывался в драки. Перестал истязать жену. Кимино и в самом деле стала хромой, и Масу-сан теперь сам ходил за покупками, за водой, колол дрова — короче говоря, выполнял всю тяже­лую работу по дому. Мало того, он даже носил жену в баню. —  И все же я не мог поверить, что человек способен так перемениться, — продолжал свой рассказ Хэйдзиро. — Однажды я не выдержал и напрямик сказал ему: ты, мол, просто переродился, гляжу на тебя и не пойму — тот ли это Масу-сан? Тогда он усмехнулся и сказал: —  Помнишь, хозяин Восточной рыборазводной станции подложил однажды наседке утиное яйцо и она вместе с цыплятами высидела утенка? Утенок есть утенок. Когда он немного подрос, он направился к рыбному садку и поплыл. И в этом не было ничего удивительного. Ведь утенок когда-то должен был стать уткой. Вот и я наконец стал самим собой. Посещая «Тэнтэцу», я постепенно сблизился с Масу-сан. Когда в кармане заводились лишние деньги, угощал его пивом или выставлял бутылочку сакэ. Масу-сан с достоин­ством принимал угощение и в свою очередь предлагал мне отведать лежавших горкой на его тарелке тэмпура — тех самых, с рыбьими головами, хвостами и плавниками. Попробуй я их тогда, не обмишулился бы потом с Фусао Хаяси. Но я никак не мог решиться съесть хотя бы одну тэмпура с тарелки Масу-сан. Однажды, когда мы уже подружились, я сказал: —  Смотрю я, как вы несете на спине жену в баню, и как-то теплее на душе становится. А ведь, должно быть, нелег­кая это ноша. Масу-сан на мгновение смущенно потупился, покачал головой и, тяжело вздохнув, сказал: —  Пустяки. По сравнению с тем злом, которое я причинил ей, это такая мелочь, что и говорить не стоит. Может быть, вам неизвестно, но хромой моя жена стала из-за меня. Я таскал ее по всему дому за волосы, бил чем попало. Одна­жды, совсем потеряв разум, так ударил ее, что сломал ей ногу. В ту минуту я не понял, что случилось, но жена как-то странно вскрикнула, я на мгновение отпустил ее, и она упала на пол. Упала — и так поглядела на меня... А потом сказала: «Прошу вас, не убивайте!..» Масу-сан смущенно опустил глаза и потер заросший щетиной подбородок. — «Прошу вас, не убивайте!» — помолчав, повторил он. — Она так это сказала, что я вдруг понял, сколько муче­ний она вытерпела от меня за двадцать лет. Понял в единый миг! И, поверите ли, заплакал. Я, мужчина, заплакал, как малый ребенок. Я поверил, что именно так все и было. И хотя с деньгами у меня в тот день было негусто, заказал для Масу-сан еще одну бутылочку сакэ. Мандариновое дерево Сукэ влюбился в О-Канэ. Он служил матросом на судне «Дайтё-мару», а О-Канэ рабо­тала поденщицей на консервной фабрике «Дайте» — лущила устричные раковины. О-Канэ была замужем. «Любить» по здешним понятиям означало переспать с женщиной в сарае для сушки нори, стоящем посреди зарос­шего камышом болота. Иной парочке лень было тащиться туда, и она устраивалась во внутреннем дворике молельни Мёкэндо или в пожарном сарае, а в летнюю по­ру — среди камышовых зарослей на ближнем пустыре, под плотиной на реке Нэтогава. Вообще-то, к дальнему сараю водили особенно пылких женщин, которые громко голоси­ли, предаваясь любви. Таких в Уракасу имелось пятеро, и их имена были всем известны. Короче говоря, на любовь здесь все смотрели просто. Все, но не Сукэ. Его чувства , были чисты, как у школьника, впервые влюбившегося в гимназистку. Когда Сукэ уходил на «Дайтё-мару» в море за раковинами, его душа буквально изнывала по О-Канэ, а перед глазами то и дело всплывало ее лицо и ловкие руки, лущившие раковины. Команда «Дайтё-мару», за исключением имевшего семью капитана Араки, жила при фабрике. Спали матросы все вместе в небольшой комнатушке. Сукэ тщательно скры­вал свою любовь от остальных. Но однажды во сне он произнес имя О-Канэ, и все его уловки пошли насмарку. —  Каждую ночь ее зовет, — сообщил наутро один из матросов. —  Я давно слышу: «Люблю, люблю», а вот теперь нако­нец и имя узнал, — откликнулся другой. —  О-Ка-нэ, О-Ка-нэ! — пропел первый, обнимая соб­ственные плечи и вихляя бедрами. — Я тебя больше жизни люблю! Лицо Сукэ словно окаменело. Он отвернулся. Как ему хотелось в этот миг умереть! А еще хотелось избить насмешников до полусмерти! Но он был худ и мал ростом, и те двое значительно превосходили его в силе — он имел воз­можность убедиться в этом, когда они тащили сети на борт. Сукэ решил забыть О-Канэ, вырвать из сердца осквер­ненную любовь. Теперь, проходя мимо женщин, лущивших раковины, он старался как можно быстрее миновать опас­ный участок. Он задумал выучиться на машиниста и после работы допоздна засиживался за пособиями по механике. Раньше двенадцати он спать не ложился. Остальные матросы каждый вечер отправлялись куда-нибудь пропу­стить стаканчик, а потом до глубокой ночи играли в кости или в карты. Нередко они приводили с собой девиц из весе­лых заведений, устраивали пьяные оргии. Сукэ не обращал на них внимания. Он отодвигал стол в самый дальный угол, затыкал пальцами уши и усердно читал и конспектировал прочитанное. Продолговатую, похожую на ящик комнату в десять  цубо[69 - Цубо — мера площади, равная приблизительно 3,5 кв. м. ]  освещала тусклая лампочка.  Ее свет едва достигал угла, где сидел Сукэ, но он упорно читал, буквально водя носом по страницам. Товарищи с усмешкой наблюдали за его занятиями. Гораздо проще, считали они, освоить профессию прямо на судне: достаточно поплавать несколько лет да как следует приглядеться к работе механика. Из-за того что окружающие высмеивали его любовь к О-Канэ, Сукэ все более сторонился людей, замыкался в себе, с головой уходя в учебу. Слухи о том, что он призывал во сне О-Канэ, быстро распространились и столь же быстро угасли. Здесь вообще не делали трагедии из такого рода событий. Если мужу сообщали — мол, твоя жена переспала с таким-то, он со смехом отвечал: «Должно быть, простая еда приелась, захотелось сладенького» — или: «Выходит, и моя старуха еще кое на что годится». Надо сказать, мужья тоже не упускали случая поживиться «сладеньким» на сто­роне. Короче говоря, в большинстве своем местные жители не были сторонниками отречения от мирской суеты. Нахо­дились, правда, и ревнивцы, устраивающие порой шумные скандалы, но таких было немного. Поэтому люди посмеялись над Сукэ, да и забыли. И только двое в поселке, Сукэ и О-Канэ, ничего не забыва­ли — правда, по разным причинам. Однажды в начале лета Сукэ и О-Канэ встретились на плотине. На фабрике был выходной, и после обеда Сукэ, прихватив с собой пару книжек, отправился к плотине. Выбрав поросшее высокой травой место на склоне, он сел и раскрыл книгу. Он читал, переворачивая страницу за стра­ницей, но совершенно не воспринимал смысла прочитанно­го. Пытался читать вслух, водил пальцем по строке, наде­ясь, что так она лучше удержится в голове, но все было напрасно. И тут появилась О-Канэ. По-видимому, она наблюдала за Сукэ и пришла сюда за ним следом. О-Канэ уже давнень­ко присматривалась к парню и поняла, что инициатива должна исходить от нее. И вот наконец случай представил­ся. — Сукэ? Какая неожиданность! — с деланным удивле­нием воскликнула О-Канэ. — Чем это вы здесь занимае­тесь? Ой, вы учитесь, и я вам, кажется, помешала. Сукэ захлопнул книжку и замер, не решаясь даже взгля­нуть на женщину. О-Канэ спустилась по склону и села на траву рядом с ним. Сукэ почувствовал, как его обволаки­вает сладковатый запах женской косметики. У него закру­жилась голова. —  Вот и весне конец, — с грустью произнесла О-Канэ и, словно увлекаемая очарованием этих слов, добавила: — Жизнь безвозвратно уходит, как вода в реке... Солнце заметно клонилось к западу, все вокруг окутал легкий туман, вода в широком ложе реки, казалось, уснула. Нагретая земля излучала тепло, сильнее запахло свежей травой, из зарослей на противоположном берегу временами доносился резкий свист какой-то птицы. —  Должно быть, камышовка, — сказала О-Канэ. — Хотя, пожалуй, для нее еще рановато. Сукэ дрожал всем телом. Он потупил побледневшее лицо, обхватил руками колени, до крови закусил нижнюю губу, напрасно пытаясь унять дрожь. О-Канэ ощутила при­лив неудержимой радости. Всю ее пронзило сладостное чув­ство, какого она никогда до сих пор не испытывала. —  Я люблю тебя, — зашептала она на ухо юноше. — Ты знаешь, где сарай для сушки нори? Знаешь? Сукэ молча кивнул. —  Я хотела бы с тобой поговорить. Приходи туда сегодня вечером, в семь часов. Придешь? Она легонько тронула Сукэ за руку. Сукэ испуганно от­прянул. Он так дрожал, что дрожь эта передалась руке жен­щины. О-Канэ вновь ощутила прилив неизъяснимой радо­сти. Она крепко сжала запястья Сукэ, потом нехотя отпу­стила. —  Уже рыбаки возвращаются с моря, — со вздохом ска­зала она. — Если нас увидят вместе, пойдут всякие слухи. Лучше уж мне уйти. Эх, не все на свете бывает, как хочется. Сукэ глядел ей вслед. На глаза набежали слезы. «Вот и весне конец», «Не все на свете бывает, как хочется», «Я люблю тебя», «Жизнь безвозвратно уходит, как вода в реке»... Эти фразы вспыхивали в его памяти, и каждое сло­во, казалось, было озарено нездешней красотой, лучистым, золотым светом. —  Никогда не забуду, — бормотал он про себя. — До старости, до самой смерти буду помнить. Но сколь хрупко и уязвимо прекрасное! Да оно и пре­красно-то именно потому, что хрупко и уязвимо... В тот вечер Сукэ в условленное время отправился к сараю для сушки нори. Откуда-то из теплого вечернего сум­рака доносилось пение цикад. О-Канэ уже была у сарая и тихонько окликнула его. У Сукэ задрожали колени. —  Вы сказали, что хотите о чем-то поговорить, — сму­щенно пробормотал он охрипшим голосом. Тихонько смеясь, О-Канэ ухватила его за руку и притя­нула к себе. Сукэ еще сильнее, чем на дамбе, ощутил запах женского тела и косметики. Этот запах окутал его густым, душным облаком. В глазах потемнело. —  Да-да, мне нужно сказать тебе... Это очень важ­но.... — зашептала О-Канэ. Войдем внутрь, там нам будет удобней. —  Но... — упирался Сукэ. —  Да не бойся, — тяжело дыша, прошептала О-Канэ. — ничего плохого я тебе не сделаю. Ну будь мужчиной, нако­нец! Сукэ никак не мог унять бившую его дрожь. О-Канэ завела его в сарай и быстро закрыла дверь. —  Иди сюда, здесь так хорошо! Дай руку... А теперь гак... Ну вот, ну вот. Умница... — О-Канэ счастливо засме­ялась. — Сукэ, — сонно произнесла она потом, — сколько тебе? Девятнадцать? Ах, да ведь ты совсем еще мальчик!.. О-Канэ в ту пору уже исполнилось тридцать пять. Ее муж Сиццан был лентяй и пьяница. Иногда, словно вспо­мнив о том, что людям надо работать, он нанимался на поденщину. Возвращаясь домой, он тяжело кряхтел: —  Охо-хо, ну и намаялся я сегодня! Он не увлекался ни женщинами, ни азартными играми — только пил, а выпив, заваливался спать. Стоит ли говорить, что весь дом держался на заработках О-Канэ, и той мелочи, которую она давала мужу, на выпивку явно не хватало. Поэтому Сиццан вечно толкался в харчевнях и пивных в расчете на подачки загулявших посетителей. О-Канэ не имела детей. Может быть, поэтому она выглядела значительно моложе своих лет и кожа у нее была гладкая и упругая. Короче говоря, О-Канэ была женственна и соблазнительна, как все легкомысленные женщины, и ее взгляд говорил мужчинам о ее желаниях значительно боль­ше, чем слова. Трудно сказать, правда это или досужие выдумки, только ходили слухи, будто Сиццан посещал каждого муж­чину, который побывал в объятиях О-Канэ. Причем он не скандалил, не ругался. Просто вызывал очередного ее любовника и смущенно говорил: «Не угостишь ли стаканчи­ком?» Выпивал, если подавали, а когда отказывали, тихонько брел домой. Любовь Сукэ продлилась всего лишь месяц, а потом была безжалостно растоптана. Однажды ночью в том самом сарае для сушки нори он, дрожа от гнева, стал упре­кать О-Канэ в том, что она спит с другими мужчинами. —  Ну стоит ли обращать на это внимание, — уговари­вала юношу О-Канэ, пытаясь его обнять. — Ведь люблю я тебя одного. Но не все на свете идет так, как хочется. —  Нет, не то ты говоришь, не то! — дрожащим от него­дования голосом закричал Сукэ, отталкивая от себя О-Канэ. — Когда мужчина и женщина вместе, они как бы растят мандариновое дерево. И если они живут душа в душу, пестуют это дерево, оно дает сочные, сладкие манда­рины. А когда ты, О-Канэ, спишь сегодня с одним, а завтра с другим, то на нашем дереве вместо мандаринов появятся где баклажан, где тыква, а где картофелина. Я так не хочу. —  Не болтай глупости! — разозлилась О-Канэ. — Гово­ришь красиво, а сам... Спишь со мной тайком от законного мужа, а туда же: баклажаны, тыква! За дуру меня счи­таешь, что ли? Ах ты... — Последовало такое витиеватое ругательство, какого Сукэ никогда еще не слыхивал. Прекрасное, чистое, излучавшее золотой свет чувство разбилось. Сукэ мучительно переживал случившееся. Как он хотел умереть! Сколько раз намеревался уехать далеко-далеко и забыть обо всем, что было. Он воображал, как с разбитым сердцем идет, опустив голову, по бесконечной, безлюдной, покрытой снегами равнине на Хоккайдо или где-нибудь еще, и его охватывало странное чувство горькой радости. Однако он так и не набрался смелости куда-нибудь уехать. «К чему эти бесцельные мечты, — говорил он себе, отрываясь на минуту от занятий. — Надо забыть обо всем, иначе я ничему не научусь и не выбьюсь в люди». И, словно стараясь отгородиться от шумевших рядом матросов, он затыкал пальцами уши и, низко склонившись над учебни­ком, прилежно зубрил. О-Канэ больше не обращала на Сукэ внимания. Она по-прежнему лущила раковины на разостланных перед фабричными воротами циновках, весело судачила с другими поденщицами и заразительно смеялась. Когда Сукэ прохо­дил мимо, она делала вид, что не замечает его, или глядела безразлично, как глядят на собаку или кошку. Сиццан ни разу не удостоил Сукэ своим посещением. Однако с той поры, навещая мужчин, побывавших в объ­ятиях его жены, он всегда говорил: —  Муж и жена —это вроде как двое, растящие манда­риновое дерево. И нет такого закона, который разрешал бы чужому человеку даром срывать с него мандарины. Манда­рин — это тебе не какая-нибудь тыква или баклажан! А люди говорили: —  Ну и артист же этот Сиццан! Как говорил Бисмарк — Знаешь ли ты тайные намерения Ротари-клуба? — спросил учитель Кандо. Яда задумчиво почесал лоб и ответил: —  Точно не знаю. Вы, наверное, имеете в виду между­народный светский клуб? —  Это камуфляж, блестящая вывеска с целью ввести в заблуждение сторонников национальной независимости во всех странах. А я тебя спрашиваю о другом: знаешь ли ты, что замышляют члены Ротари-клуба, прикрываясь этой блестящей вывеской? —  Разве они что-нибудь замышляют? —  Господство Америки над всем миром. Яда скорчил такую гримасу, словно его заставили выпить микстуру от несварения желудка. Когда тошно от одной мысли о том, что придется ее принимать трижды в день, и в то же время принимать надо — иначе не выздоро­веть. Вот какую гримасу скорчил юный Яда. —  Американцы вначале попытались покорить Японию с помощью христианства — другими словами, осуществить национальное порабощение через религию. Но господин Токугава раскусил их замыслы и пресек их деятельность. После этого... Учитель продолжал развивать свою исключительно ори­гинальную мысль, а бедному Яде стало совсем невмоготу, даже слезы на глазах выступили. Прошла всего неделя с тех пор, как юный Яда попро­сился к учителю Кандо в частную Школу патриотического служения родине. Вначале Кандо несказанно удивила просьба Яды. —  Шутить изволите, молодой человек. — Учитель грозно поглядел на Яду из-под густых черных бровей. —  То есть как это шутить? — замер Яда в напряженной позе. —  Неужели по доброй воле ты решил стать моим учени­ком? —  Вы мне отказываете? —  Почему же? Готов тебя принять, — ответил учитель и задумался. Над входом в неказистый одноэтажный дом висела вывеска: «Школа патриотического служения родине». Там же четкими иероглифами было выведено имя учителя. Бла­годаря этой вывеске учитель на редкие пожертвования кое-как сводил концы с концами, но он не смел и мечтать о том, что у него появится свой ученик. По крайней мере до сих пор такового не находилось. Да будет так, решил про себя учитель. Юноша этот, судя по всему, простодушный, наивный парень. По-видимому, он регулярно получает от родителей деньги. Да, нельзя позво­лить угаснуть его патриотическому порыву. К тому же его вполне можно будет использовать для сбора пожертвова­ний, и не исключено, что именно он поможет Школе патриотического служения родине встать на ноги. Хорошо, — произнес он вслух. — Беру тебя в учени­ки. Кажется, у вас принято устраивать вступительный ж имен? — с опаской спросил Яда. — Честно говоря, экза­мены мне не по душе. — Я тоже считаю это глупостью, — откровенно при­шелся учитель. — Хоть сто раз устраивай экзамен, по нему судить о человеке нельзя. Истинная ценность человека вот здесь. — Учитель постучал по худому, плоскому, как доска, животу. Живот откликнулся печальным, голодным урчани­ем. Итак, в первый день своего пребывания в школе юный Яда познал, что ценность человека заключена в содержи­мом его желудка. Надо сказать, с самого начала между учителем и учени­ком сложились непростые взаимоотношения. —  Учитель, где вы родились? — спросил однажды Яда. —  Моя родина Япония, — ответил Кандо. — Стоит ли цепляться за такие никому не нужные подробности, как место рождения, когда вся Япония не больше блошиного дерьма? Поэтому на твой вопрос я отвечаю: родился в Япо­нии. Понятно? Кстати, а где родился ты? — в свою очередь поинтересовался учитель. Яда вздернул подбородок, словно намеревался сообщить секрет государственной важности. Потом скромно опустил голову и ответил: —  Позвольте мне не касаться этого вопроса. Мои душа и тело принадлежат отечеству, и я с радостью готов пожертвовать ими ради Великой империи. Стоит ли в таком случае тревожить моих родителей? Яда мысленно усмехнулся, когда учитель Кандо выдви­нул идею о Японии, которая меньше блошиного дерьма. В свою очередь учитель Кандо почувствовал, что оплошал, и чуть не зацокал языком от досады, услышав, как юный Яда попытался прикрыть свои родственные связи теорией само­пожертвования. Во всей школе имелся всего один комплект спальных принадлежностей. Учитель спросил у Яды, когда прибудут его вещи. Юноша без обиняков признался, что никаких вещей у него нет. Учитель поинтересовался, есть ли у Яды на худой конец смена белья и одеяло. Яда бросил укориз­ненный взгляд на учителя и спросил: неужели ученик, поступивший в Школу патриотического служения родине, обязан заботиться о подобных мелочах? Итак, первое сражение было явно проиграно учителем. Кандо сам признал, что его предназначение — просвети­тельская деятельность в интересах нации, и в частности разъяснение и пропаганда императорского пути. Естествен­но, как сказал об этом Яда, столь высокие цели исключают заботу о житейских мелочах. —  Хорошо, — сдался учитель. — Можешь взять одеяло напрокат. В целях духовного совершенствования Яде были опреде­лены следующие обязанности: приготовление пищи, уборка помещения, покупки, выполнение мелких поручений, уход за учителем и многое другое. Все это было не столь затрудни­тельно, как казалось, ибо при желании обмануть учителя и не выполнить то или иное поручение особого труда не составляло. Однако имелась еще одна, действительно тяж­кая обязанность, увильнуть от которой было чрезвычайно сложно. Она состояла в посещении занятий, которые про­водил учитель Кандо. —  Поскольку Ротари-клуб ставил своей целью захват Японии, — разглагольствовал учитель, — не так давно был издан приказ о роспуске отделения клуба в Японии. В связи с этим некоторые японские богачи, утеряв веру в экономи­ческие перспективы страны, перевели или пытались пере­вести свои ценности за границу. Богачи в любой стране — не только в Японии — поступают одинаково, а ротарианцы входили в близкий к аристократии и богачам международ­ный орган и, само собой, обеспечивали преимущества тем и другим для перевода ценностей за границу. Занятия доводили юного Яду до слез не оригинальностью своей и подчас трудноуловимой взаимосвязью суждений учителя, не утомительностью длинных изъяснений, не чрез­мерным воспеванием кристальных вершин человеческого духа. Честно говоря, в лекциях учителя не было ничего такого, что могло бы заставить Яду страдать. И все же стоило учителю начать беседу, как Яда, независимо от ее содержания  и  логической  связи,  приходил  в  плаксивое состояние и буквально заливался слезами. Беседы учителя редко ограничивались изложением одного вопроса. Обычно он от проблемы А неожиданно переходил к проблеме С, от Б к К, от Ц к Д, потом вдруг снова возвращался к А или Б. Так было и во время его беседы о Ротари-клубе. Рассуждая о политике клуба, он внезапно спросил: —  А ты читал летопись о божественном происхождении и непрерывности династии императоров? Когда же Яда спросил, что это такое, тот сказал: —  У меня есть к тебе поручение, — и добавил, сму­щенно улыбаясь: — Нужно раздобыть деньжат. В общем, дело несложное. Сейчас все объясню. Учитель достал из кармана висевшего на стене пиджака большую, изрядно помятую визитную карточку, тщательно разгладил пальцами загнувшиеся края и, вручая ее Яде, внятно произнес фамилии трех журналистов из трех разных газет. —  Они — мои молодые друзья. Покажи им визитную карточку, и они сразу поймут, что мне нужно. О деньгах можешь даже не упоминать. Ясно? —  Вроде бы да, — неопределенно ответил Яда. —  Не забудь принести обратно визитную карточку, не дай бог попадет она в чужие руки и ее используют в дурных целях. Яда уточнил названия газет и фамилии журналистов и, испытывая смутное беспокойство и неуверенность, отпра­вился по указанным адресам. На его лице застыло такое выражение, словно он собирался прыгнуть в воду с десяти­метровой вышки. Несмотря на все опасения Яды, операция по добыче денег прошла благополучно. —  Ничего удивительного, ведь эти журналисты счи­тают себя моими учениками, — сказал учитель Кандо, однако не смог скрыть радости в связи с успешным заверше­нием операции. — Великий Бисмарк говорил: генерал дол­жен знать своих солдат лучше, чем военную тактику. В этом залог победы. — Он подсчитал принесенные Ядой деньги. — На этих троих я уже давно обратил внимание. Говорят, в последнее время в журналистских кругах стали недооценивать человеческие отношения. И все же, пока есть там такие люди, как мои друзья, беспокоиться нечего. Они не допустят, чтобы журналистика лишилась своей здо­ровой основы. Парень, сегодня у нас есть повод выпить! В тот вечер учитель Кандо в сопровождении юного Яды отправился в «пьяный» переулок. Там они основательно хлебнули самогона, закусывая жареными головами угря. Учитель не преминул сказать, что угрей, жаренных в сое­вом соусе, едят ничего не смыслящие дилетанты. Насто­ящие же знатоки поедают только голову. —  Понимаешь, кое-кто может со мной не согласиться, поэтому говорю только для тебя: для жарки в соевом соусе берут искусственно выращенных угрей. Их мясо сохраняет неприятный запах из-за червячков, которыми их подкарм­ливают. Головы — другое дело. Это продукт натуральный. Можешь убедиться — в каждой голове крючок торчит. Тут уж никакого обмана. Вот взгляни! — И учитель показал на лежавшие на краю стола три крючка — он извлек их из только что съеденных голов. —  Но, учитель, — тихо возразил Яда. — Говорят, что торговцы специально насаживают на крючки головы искус­ственно выращенных угрей, чтобы выдать их за натураль­ных. —  Обывательское вранье. Не верь. —  Честно говоря, я сам не раз ловил угрей, — еще тише сказал Яда, — для этого нужны совсем другие крючки, а теми, которые лежат у вас на столе, угря не поймаешь... Потом учитель Кандо, совершенно упившись, неожи­данно сцепился с каким-то рабочим. Драка, правда, получи­лась своеобразная: рабочий бил, а учитель подставлял себя под удары, но не сдавался. —  Бей, сильнее бей! — кричал он, поднимаясь с пола после очередного удара. — Ты, темнота, не ведаешь, что творишь. Ты сейчас избиваешь будущее Японии!.. Именно эти слова слетели с разбитых губ учителя, за что он и получил еще пару затрещин. —  Что там произошло вечером? — расспрашивал на следующий день учитель Яду. — Не помнишь, почему тот рабочий на меня рассердился? Учитель осторожно ощупал голову, дотронулся до здо­ровенной шишки и поморщился от боли. На его левой щеке и на лбу красовались два основательных синяка. —  Я толком ничего не помню, — ответил Яда, постукивая ребром ладони по затылку. — Я сильно опьянел и заснул в противопожарной бочке, что стоит рядом с харчевней. Припоминаю лишь, как вы громко распевали «Слушайте, рабочие мира». —  Врешь, не мог я петь коммунистическую песню. —  Как раз из-за этой песни на вас рассердился рабочий. —  Врешь! Все наоборот! Я ведь как-никак глава Школы патриотического служения родине. —  И все же рабочий разозлился. Я вскоре заснул в бочке и подробностей не помню, но слышал, как он обзы­вал вас «красным бандитом». Учитель удивленно покачал головой, провел рукой от рта к подбородку, потом лег на спину и уставился в пото­лок. —  Великий Бисмарк говорил: «Для того чтобы поко­рить сердце солдата, надо делить с ним ночлег и пищу», — произнес он устало. — По-видимому, я ошибся в своем сол­дате. Ох, голова разламывается с похмелья. Сходи-ка купи самогону. На лице учителя отразилось страдание. Нет, это было не только страдание, а целая гамма чувств: и стеснившая грудь тоска, и самоотречение, и горькое сожаление. Старожилы здешних мест помнят еще те времена, когда учителю довелось дважды испытать неразделенную любовь. Предметом его обожания была сначала здравству­ющая и ныне женщина по прозвищу «Мадам-побирушка-на-похоронах», которую все считали немного чокнутой. Она жила вдвоем с сыном в одном из здешних одноэтажных бараков. Потом он вздыхал по одинокой миловидной вдове тридцати семи лет по имени О-Томи, которая впоследствии уехала неизвестно куда. Никто не знал, на какие средства существовала О-Томи: надомной работой она не занималась, деньги ей тоже никто не присылал. И все же жила она сносно и даже обеспеченно, нередко приглашала на чаепитие соседских женщин. Огово­римся сразу: это не походило на строгие чайные церемонии, но мужья с удовольствием отпускали своих жен к О-Томи, поскольку они возвращались домой с богатым запасом уди­вительных историй, изобилующих поразительными деталя­ми, порой наглядно воспроизводимыми. Отличающиеся исследовательской жилкой мужья невольно загорались желанием испробовать нечто подобное. Наслышавшись рассказов о чаепитиях у О-Томи, учи­тель страшно рассердился, заявив, что она наносит вред хорошим традициям, и решил посетить О-Томи, чтобы, как он сказал, предостеречь ее на будущее. Как это часто слу­чается в жизни, после первого визита к О-Томи учитель совершенно переменил о ней свое мнение, весело смеялся и усиленно расхваливал ее перед своими друзьями. —  Что вы, — задумчиво улыбаясь, говорил он. — О-Томи — сама простота. Она в том возрасте, когда жен­ственность достигает максимального расцвета. К тому же она обладает достаточным опытом... и еще кое-чем. Пошли слухи, будто во время первой встречи учителя с О-Томи между ними что-то произошло. Учитель как бы в подтверждение слухов зачастил с тех пор к О-Томи. —  Должен сказать, — делился он впечатлениями с друзьями, — что в мире не родилась еще другая женщина, которая столь соответствовала бы идеалам мужчины. Она обладает редкостными способностями и умением подбо­дрить мужчину, поднять его настроение. —  Не надоела ли вам холостяцкая жизнь? — спраши­вали учителя друзья. — А тут такая удачная партия: симпа­тичная вдовушка, и возраст подходящий. —  Мы еще мало знаем друг друга, — отвечал учи­тель. — Встретимся разок-другой, а там будет видно. Если все пойдет гладко, может быть, и поженимся. Втайне учитель Кандо уже решился на этот шаг и ждал лишь подходящего случая, чтобы сделать предложение. Однако его постигла неудача. Вначале О-Томи усиленно потчевала учителя любопытными историями, стараясь раз­жечь в нем желание самому испытать то, о чем она рассказывала. В ходе повествования она нередко принимала соблазнительные позы, и учитель догадался, что О-Томи поощряет его на более решительные действия. Его страсть, как говорится, достигла точки кипения, и он приготовился немедленно сделать предложение. Однако язык учителя действовал вопреки его воле. И в самый ответственный момент он сказал: —  О-Томи-сан, великий Бисмарк говорил: «Если, сража­ясь, не победить — значит, потерпеть поражение». И далее: «Если не хочешь потерпеть поражение — надо сражаться». И пошло, и пошло... Одна крылатая фраза за другой, принадлежащие то ли Бисмарку, то ли кому-то еще. Как учитель ни сопротивлялся, его язык делал свое дело и не желал вернуться к предмету его обожания. О-Томи начинала скучать и никак не могла дождаться, пока учитель уйдет. —  Он такой странный, — откровенничала О-Томи с подругами во время очередного чаепития. — Я ему спе­циально разные завлекательные истории рассказываю, а он к ответ все про какого-то парня по имени Бис: мол, Бис ска­зал то-то, Бис в этих случаях советует поступать так-то. В общем, бред какой-то. И такая взяла меня тоска. Скажу я вам, не учитель это, а настоящий болван, чурбан неотесан­ный. Не слишком много потребовалось времени для того, чтобы сказанное О-Томи достигло ушей учителя, и тогда в его душе прозвучал гонг, возвещающий о конце его без­ответной любви... История любви к «Мадам-побирушке-на-похоронах» прошла те же стадии и закончилась так же бесславно. Настоящее имя ее было Сэйко, прозвище — Чокнутая. Муж ее имел где-то в порту овощную лавку, был закончен­ным алкоголиком и дома появлялся не чаще одного-двух раз в месяц. Сэйко жила вместе с сыном на то, что сама зараба­тывала. Сына звали Дзин, он учился в третьем классе начальной школы. Если у усопшего нет родственников, то поминаль­ную молитву во время похорон совершают чужие люди — теперь, правда, это делают не так часто, как прежде. К тому же раньше, когда хоронили богачей, обязательно кидали беднякам деньги, давали милостыню детям и старикам, которые выстраивались по дороге к кладбищу. А тем, кто совершал поминальную молитву, дарили либо коробку сладостей, либо почтовые марки, которые по стоимости соответствовали этим сладостям. Сэйко всегда находилась среди совершающих поминове­ние и, конечно, не забывала получать сладости либо марки, которые она незамедлительно продавала кондитерам с двадцатипроцентной скидкой. Если в день случалось несколько похорон, Сэйко при­лично зарабатывала — значительно больше поденных рабо­чих. Конечно, для того чтобы присутствовать на похоронах, а тем более совершать поминальную молитву, надо иметь «первоначальный капитал» для покупки черного выходного кимоно с гербами, для платы парикмахеру за соответству­ющую прическу и так далее. Сэйко приобрела черное (правда, хлопчатобумажное) кимоно, а волосы еже­дневно укладывала сама, чтобы сэкономить на парикмахер­ской. За умение сохранять в лучшем виде прическу, за элегант­ное черное кимоно с гербами Сэйко и прозвали Мадам. Но не только за это. Она научилась держаться как средние бур­жуа и смеяться, почти не раскрывая рта. Сын ее Дзин был отъявленным анархистом. Он не любил мать, терпеть не мог школу, жестоко мучил кошек и собак, бил слабых, в том числе девочек, но всегда трусливо отступал перед сильными. Дзин редко появлялся дома, ночевал обычно в чужих сараях или кладовых, а когда хотел есть, залезал к кому-нибудь в кухню. Одет он был в обнос­ки, руки и ноги — грязные, в цыпках. Самые жалкие нищие казались чистюлями по сравнению с ним. Иногда Сэйко уда­валось его поймать, она тащила сына в дом, раздевала дого­ла, независимо от того, было на дворе лето или зима, от­драивала его горячей водой с мылом, стригла волосы и ногти и одевала во все чистое. Во время этой процедуры Сэйко выговаривала сыну в самом изысканном тоне, а Дзин вел себя послушно и тихим голосом просил прощения. Это было поистине впечатляющее, прекрасное мгновение, которое рисовало в вообра­жении картину возвращения блудного сына под теплый родительский кров. Однако вслед за сценой омовения и очи­щения неизбежно наступала сцена наказания. Начиналась она с мягкого упрека: —  Почему ты такой нехороший сын? Почему не но­чуешь дома? Разве нормальные дети так себя ведут? Ты, конечно, знаешь, что о тебе говорят соседи? Зачем ты все время шкодишь? Голос матери звучал мягко и был сладок, словно пудинг, политый медом. И как своеобразный аккомпанемент ему через определенные интервалы раздавались звучные уда­ры. Соседские женщины говорили, что обычно Сэйко снова снимает с сына штаны и бьет его по заду линейкой. Мягкий, сладкий, словно политый медом пудинг, голос и резкие уда­ры, от которых стынет кровь в жилах, создавали необыкно­венное сочетание звуков, вынести которое было чрезвы­чайно трудно. —  Прости меня! — слышится вопль Дзина. — Я больше не буду! Ой, больно! Извини меня (шлеп)\ Не вру! Буду ходить в школу! Пусти, иначе умру (шлеп) —  Чего орешь, как будто тебя режут? Замолчи, не то все соседи сбегутся (шлеп)! Не хнычь (шлеп)! Неужели так тебе больно? Не смей больше обманывать маму (шлеп) Наконец Дзину удается вырваться, и он выбегает на ули­цу. Тут он дает волю своей ненависти. —  Проклятая старуха! Чтоб ты подохла! — Этими сло­вами он обычно начинает поносить Сэйко. Потом следуют такие образные эпитеты и сочные проклятия, какие редко услышишь даже из уст самого отпетого бандита. Если любопытные соседи собирались послушать эту перебранку, Дзин, ни секунды не колеблясь, кидал в них палками и камнями. —  Нельзя, сынок, так шуметь на улице, — мягко, словно заворачивая в шелк что-то драгоценное, увещевала Дзина Сэйко, выглядывая в окно. — Вернись домой, нехо­рошо становиться посмешищем для соседей. —  Что ты болтаешь, дерьмо старое, подохла бы ты ско­рее! — смеялся в ответ Дзин. Обычно после таких выволочек он надолго исчезал из дома, спал в сараях или кладовых, воровал у чужих людей еду. Учитель Кандо задался благородной целью наладить отношения между сыном и матерью. Он заходил к Сэйко, подолгу беседовал с ней, убеждая, что виной всему отсут­ствие в доме мужчины. Он участливо расспрашивал Сэйко, почему ее муж живет отдельно, отчего так редко ее наве­щает. Сэйко постепенно прониклась к учителю доверием, рассказала, что муж завел себе другую женщину, перестал работать, интересуется только велосипедными гонками и приходит лишь тогда, когда нуждается в деньгах. Она при­зналась также, что они уже много лет не живут как муж и жена и, если бы нашелся подходящий человек, она согласи­лась бы завести новую семью. — Раз муж завел на стороне женщину, с какой стати я обязана тянуть лямку в одиночку, — говорила она, много­значительно поглядывая при этом на учителя. От этих слов и взглядов сердце Кандо начинало биться, как у восемнадцатилетнего юноши. Сэйко, видимо, заме­чала это и, невзирая на свой скудный заработок, стала гото­вить к приходу учителя угощение, даже ставила бутылочку сакэ. Накладывала на щеки белила и красила губы. Наливая учителю сакэ, Сэйко кокетливо придерживала левой рукой широкий рукав на правой, которой подносила ему чашечку. Иногда учитель и ей наливал сакэ, и Сэйко, застенчиво улыбаясь, принимала чашечку из его рук. Каким бы тупицей и болваном ни слыл учитель, он не мог не догадаться, что вся эта игра рассчитана на достиже­ние определенной цели. Он понимал, что поставлен в такое положение, когда отмалчиваться уже нельзя, и принялся увещевать Сэйко. Он говорил, что ей-де следует развестись с негодником мужем и выйти замуж за человека образованного, с положением, который мог бы позаботиться о будущем Дзина. Сэйко согласно кивала головой и, намереваясь, по-видимому, от­крыть учителю прямой путь к атаке, нежно клала ему руки на колени. В этот ответственный момент язык его выходил из пови­новения, и, чтобы придать себе уверенности, он произно­сил: —  Великий Бисмарк сказал: «Тот генерал настоящий, кто, победив, не почивает на лаврах». Но Сэйко еще надеялась, что именно сейчас учитель перейдет в решительную атаку. Он и сам хотел этого. Однако действительность всегда так прозаична! И хотя сер­дце учителя продолжало биться, как у восемнадцатилетне­го, его язык упорно не желал сдаваться: —  Бисмарк далее говорил: «Обращенный в бегство сол­дат подобен опавшему цветку. Вернуть его на фронт — все равно что возвратить опавший цветок на ветку дерева». Сэйко все же не теряла надежды. Она рассчитывала, что разговор не ограничится цитатами из Бисмарка и наконец последуют слова, продиктованные страстью. Но Бисмарк был упорен и неумолим. На лбу учителя выступали капельки пота, глаза напол­нялись слезами, однако язык продолжал без устали сооб­щать, о чем говорил Бисмарк. У Сэйко не было близких подруг, потому мы не узнаем точно, как она оценила поведение учителя, но, судя по выражению его лица, когда он в последний раз покидал дом Сэйко, слова эти были куда крепче, чем «болван» и «чур­бан»... В ссоре с рабочим в «пьяном» переулке тоже, по-видимо­му, свою роль сыграл язык учителя, который вопреки его воле продолжал гнуть свою линию. Чем иначе объяснить, почему вдруг учитель ни с того ни с сего стал распевать ком­мунистические песни? —  Учитель, это просто возмутительно! — возбужденно заговорил юный Яда после того, как разлил по чашечкам принесенный им самогон и они глотнули этой живительной влаги. — Представляете, только что я просмотрел в винной лавке газету. Там напечатано, что в Доме собраний откры­вается общенациональный съезд правых организаций, а вам почему-то даже не прислали обычного приглашения. Учитель задумался и с сожалением поглядел на Яду. —  И когда ты только научишься хоть что-нибудь пони­мать! Да будет тебе известно, что там соберется всякая мелочь. Они незаконно присвоили себе название «правые». На самом деле среди них нет ни одного стоящего деятеля. Так, отребье одно! —  Но на съезде будут Тайги Кохэй и Кокусуй Дзюнь-ити[70 - Тайги Кохэй, Кокусуй Дзюньити и, ниже, Асихара Мидзухо — имена нарицательные, составленные из националистических лозунгов: националь­ная чистота, священная империя и т. п. ]. Учитель замотал головой, замахал руками. —  Подумаешь, невидаль какая, — сказал учитель, през­рительно скривив губы. — Знаю я всех их как облупленных. Они были учениками Асихары Мидзухо, потом их с треском изгнали. Вместо того чтобы печься о будущем государства, они думали только о собственном кармане, пугали и обма­нывали честных обывателей, вымогали у них деньги. Яда с интересом слушал разгневанного учителя, всем своим видом стараясь выказать одобрение. —  Я хотел бы задать тебе вопрос, Яда, — сказал в заключение учитель. — Неужели ты думаешь, что великий Бисмарк согласился бы присутствовать на съезде, к приме­ру, нацистской партии? Яда широко открыл рот, словно собираясь закричать, но вовремя остановился, зажал себе рот рукой и закаш­лялся. —  Учитель! — наконец воскликнул он. — Не в похвалу себе будет сказано... — Он снова закашлялся и густо покраснел. — Именно теперь я понял, что все же немножко разбираюсь в людях. Недаром я избрал вас своим учителем. —  Да, жизнь сложна... Налей себе, юноша, — задум­чиво произнес учитель. — Жизнь сложна, и трудно уследить за всеми ее переменами. Выпьем! —  Выпьем! — словно эхо, откликнулся юный Яда. Что же представляла собой Школа патриотического слу­жения родине? Иероглифы, составлявшие ее название, означали: «Болеть о будущем государства». По общему мнению, она принадлежала к организациям правого толка. Основываясь на идее защиты национальных традиций от подрывных экстремистских мыслей, она должна была про­водить какую-то работу, направленную против левых. Деятели правых группировок, которых учитель назвал «ме­лочью», по-видимому, подобную работу вели, о чем время от времени сообщалось в прессе. Но в Школе патриотического служения родине не было и намека на деятельность такого рода. Только изредка учитель пускался в теорети­ческие рассуждения, развивая свои идеи, а юный Яда высту­пал в роли слушателя. Короче говоря, учитель и ученик проводили время в праздном безделье, пили, когда появлялись деньги. Долго такое продолжаться не может. И Яда понял это, когда в третий раз отправился добывать деньги. Оказалось, что три журналиста из трех газет, на которых с самого начала учитель возлагал надежды, никогда с учителем не истрепались и даже не знали о его существовании. Два раза они дали деньги не думая — то ли потому, что пребывали в благодушном настроении, то ли крупный гонорар получи­ли. На этот раз они, по-видимому, начисто забыли, что два­жды оказали помощь какой-то Школе патриотического слу­жения родине. Все это Яда выложил учителю без прикрас. Тот воспри­нял сообщение спокойно, не выказывая смущения и не пытаясь оправдываться. —  Так-так, — пробормотал он себе под нос и, недо­вольно глядя на Яду, спросил: — Ты с ними встречался? —  Нет, — ответил Яда. — Мне сообщил об этом рас­сыльный. Но и раньше они передавали деньги через рас­сыльного, — поспешно добавил он. — Сами, должно быть, очень заняты. —  А мою визитную карточку ты показывал? Яда молча развел руками, будто хотел сказать: а как же могло быть иначе! —  Ничего не поделаешь, такое часто бывает, — сказал учитель, стараясь успокоить Яду. — У этих журналистов иногда ломаного гроша не найдется. В этом вся прелесть их существования. Чтобы добыть информацию, подчас тра­тятся сотни тысяч, а у самих в кармане пусто. Именно поэтому великий Бисмарк говорил... —  Как быть с ужином? — перебил его Яда. — У нас не осталось ни горстки риса. Учитель сразу забыл про то, что говорил Бисмарк, ибо, когда дело касалось еды или питья, он становился большим реалистом, чем Яда. В тот самый момент, когда Яда сооб­щил ему, что риса нет, в желудке учителя угрожающе заурчало и он ощутил такой голод, словно в течение по меньшей мере трех дней у него не было во рту ни крошки. —  Почему ты своевременно не предупредил меня об этом? —  Я думал, сегодня все же удастся раздобыть денег у журналистов. —  Ничего не поделаешь, — повторил учитель, поглажи­вая бороду. — В таком случае тебе придется сходить к ста­рику Тамбэ. Скажи, что учитель Кандо просит дать взаймы риса. Завтра я сам попробую раздобыть деньги. Тебе же сегодняшний опыт, которым не следует пренебрегать, поможет лучше понять человеческую натуру. Юный Яда поспешил выйти из дома прежде, чем учитель заговорит о Бисмарке и его изречениях. По-видимому, у учителя имелись про запас другие, неиз­вестные Яде источники добывания денег, так как на следу­ющий день он куда-то ушел, а к вечеру вернулся в дымину пьяный. —  Юноша, ты думаешь, я пьян? — заплетающимся язы­ком бормотал учитель. — Нет, это не простое опьянение в обывательском смысле слова. Это, понимаешь, это... —  Через заднюю дверь, через заднюю дверь... — шепо­том сказал кому-то Яда. —  Что ты там бормочешь? — глядя на Яду налитыми кровью глазами и покачиваясь, спросил учитель. — Ты перебиваешь меня, это неприлично... При чем тут задняя дверь? —  Это все кошка, — ответил Яда, вытирая губы тыль­ной стороной ладони. — Чья-то кошка забрела на кухню. Ужин готовить? —  С какой стати ты собираешься готовить для кошки ужин? —  Не для кошки, а для вас, учитель, — возразил Яда, кому-то усиленно подавая знаки за спиной. Дверь в кухне отворилась и со стуком захлопнулась в тот самый момент, когда Яда поспешно закашлялся. —  При чем тут ужин? Разве тебе не известно, что нужно принципиальному борцу? Выпивка! Учитель сел на циновку,  скрестив ноги,  подтянул у колен полосатые брюки, расправил складки и сказал: —  Теперь будем пить по-настоящему. Сбегай за самого­ном. Я угощаю. —  Деньги, — сказал Яда, протягивая руку. —  День-ги, день-ги, день-ги, — нараспев произнес учи­тель, вытащил из кармана пиджака бумажник, неожиданно ловким движением извлек из него ассигнацию и, передавая ее Яде, сказал: — Забочусь о будущем отчизны, забочусь и о деньгах. Много забот у учителя Кандо. Когда-то великий Бисмарк говорил... Так и не узнав, что сказал Бисмарк по этому поводу, Яда вышел из дома, предварительно заглянув на кухню и захва­тив пустую бутылку. Послышались приглушенные голоса. Яда разговаривал с кем-то, ожидавшим его на улице. Учи­тель, конечно, не мог услышать, о чем шел разговор. Про­должая свою бесконечную беседу с великим Бисмарком, он вдруг обнаружил на старой циновке тонкую шпильку. Поднял ее и, не сообразив, что это такое, выбросил в при­хожую. Потом лег на спину и уснул. На следующее утро во время завтрака Яда, обращаясь к учителю, сказал: —  Только теперь я понял, какой я еще желторотый. —  Скромность — одна из человеческих добродетелей, — изрек учитель. —  Как я ни старался, в деньгах мне отказали. А стоило вам, учитель, ненадолго выйти из дома, и вы сразу верну­лись с полным бумажником. Преклоняюсь перед вашими способностями. Хитрый Яда решил переложить на плечи учителя заботы о деньгах. Учитель же, не будучи человеком взыска­тельным, принял признание Яды за чистую монету и сказал, что для пользы дела возьмет временно на себя поиски средств к существованию. Однажды учитель опять поднял шпильку со старой циновки. На этот раз он принялся внимательно ее разгляды­вать. —  Подойди-ка сюда, Яда, — позвал он ученика и пока­зал ему шпильку. — Что бы это могло быть? В глазах Яды промелькнула тревога. К счастью, учитель этого не заметил. —  Недавно я подобрал здесь точно такую же вещь, — задумчиво проговорил учитель, держа шпильку между большим и указательным пальцами. — Пахнет маслом, — добавил он, нюхая шпильку. — Что это? Кто ее здесь забыл? —  Может быть, кошка? —  Кошка? Такую штуку?! —  В последние дни какая-то кошка стала посещать наш дом, — проговорил Яда, судорожно глотая слюну. — Должно быть, очень хитрая кошка. Она неторопливо так пересекает дом от входной двери к кухне и обратно. —  Должно быть, отыскала кратчайший путь, — выска­зал предположение учитель, выбрасывая шпильку в прихо­жую. — В следующий раз ты ее припугни, скажи, мол, поймаем, зажарим и съедим — пусть не дурачит людей. Однажды утром, страдая отсутствием аппетита после тяжелого похмелья, учитель с трудом проглотил мисосиру, возвел глаза к потолку и спросил: —  Яда, не ты ли нынешней ночью так странно сто­нал? На этот раз юный Яда без тени страха повернулся к учи­телю и отрицательно покачал головой. —  Значит, это был сон, — проворчал Кандо. — Но мне так явственно послышалось, будто кто-то стонет таким тоненьким голоском. —  Наверное, это кошка мяукала. —  Нет, не кошка. Мне даже послышались слова: «Боль­но! Ты меня поранил». Так кошка говорить не может. —  Кошки, когда они вступают в пору любви, и не такое говорят. Помню, у нас в деревне на заднем дворе у торговца дровами жила кошка, которая каждый вечер мяукала: «Ре­бенок умер, ребенок умер». А у него как раз в это время заболел ребенок. Торговец дровами всполошился, подумал, что кто-то из зависти решил накликать на его дом беду. А потом оказалось — это кричала кошка в любовном экстазе. А вот еще у торговца мешками был случай... —  Нет, это была не кошка. Я совершенно четко слы­шал шепот: «Больно! Ты меня поранил», а потом еще и тихий стон. —  В таком случае вам это во сне приснилось. Вы ночью сильно храпели, то и дело ворочались и даже разок лягнули меня в бок ногой. Правда! —  Может быть, и так. — Учитель нахмурил брови. — Может, и так. Извини. Как-то днем, вернувшись после очередного похода за деньгами, учитель нашел входную дверь запертой. Ни замка, ни засова не было видно, но дверь не открывалась. Похоже, ее заперли изнутри. Такого никогда еще не случа­лось, и сбитый с толку учитель стал громко звать Яду и сту­чать в дверь. Вскоре Яда откликнулся. Послышались какие-то стран­ные звуки, и в окне появилась его физиономия. —  Добро пожаловать, учитель. Сегодня вы возврати­лись раньше обычного, — смущенно приветствовал его Яда, наскоро затягивая ремень на брюках. —  Что случилось с дверью? — раздраженно спросил учитель. —  Минуточку, сейчас открою. — Дверь отворилась, и Яда отступил в сторону, пропуская в комнату учителя. — Я дверь вот этим запер. — Он показал старый гвоздь длиною в пять сун[71 - Сун — мера длины, равная 2 см. ]. —  Зачем? —  От кошки. —  От той самой, которая ходит через дом? —  Ага. Она грязные следы на циновке оставляет. Вот я и решил больше не впускать ее. Учитель снял костюм, переоделся в домашний халат и теплую накидку и удивленно потянул носом воздух. —  Что за странный запах? Кто-нибудь приходил, пока меня не было дома? —  Не было никого. Вы ведь знаете, что в ваше отсут­ствие я чужих в дом не пускаю. Чаю хотите? Учитель еще раз повел носом, подозрительно оглядывая комнату, но ничего не обнаружил. Спустя несколько дней среди ночи ему снова послышалось, как кто-то стонет, потом сдавленным голосом говорит: «Пусти, я больше не могу, не могу». «Должно быть, опять померещилось», — подумал он наутро. В стране усиливалась депрессия. Упорнее становились слухи о застое в экономике и ожидаемом банкротстве ряда мелких и средних предпринимателей. Это носило характер эпидемии гриппа. Власти пытались урегулировать создав­шееся положение, кое-как восстанавливали конъюнктуру за счет мелких и средних предпринимателей и лиц с низким доходом. Но поскольку никто не думал о радикальном спо­собе лечения, болезнь через некоторое время наступала снова. По не претендующему на гениальность мнению ста­рика Тамбы, принимаемые меры были направлены на спа­сение ростовщической экономики Японии. Услышав это, учитель Кандо возмущенно пожал плечами, назвал Тамбу «красным» и заявил, что этому проповеднику опасных мыслей в будущем не поздоровится, и поделом! Но не поздоровилось самому учителю, хотя он и не про­поведовал опасные мысли, причем значительно раньше, чем старому Тамбе. Однажды в сумерки, когда он возвра­щался из очередного похода за деньгами, к нему подскочил поджидавший его Дзискэ. —  Эй, учитель! Куда ты дел мою жену? — закричал он, сжимая кулаки. Дзискэ было лет сорок семь — сорок восемь. Из шесте­рых его детей при нем осталась младшая дочь, остальные разбрелись кто куда. Он был женат третий раз. О-Хати была моложе его почти на двадцать лет, белокожа и мило­видна, как многие женщины из Тохоку. За два года супру­жеской жизни она не родила Дзискэ ребенка. Дзискэ слыл человеком положительным, спокойным, никогда не ввязы­вался в спор, не то что в драку. И вот этот безобидный человек буквально сотрясался от гнева и уже закатывал рукава своей куртки, чтобы поколо­тить учителя. —  Чего ты кричишь? В чем дело? — спросил его учи­тель и выставил руку вперед, намереваясь отразить ожидае­мый удар. — Если ты считаешь меня в чем-то виноватым — прости. Только успокойся. —  Верни мою жену! — снова завопил Дзискэ. — Где ты прячешь мою жену О-Хацу? Говори! —  Ты имеешь в виду О-Хати? —  Ее правильное имя — О-Хацу. Но это не имеет значения. Называйте ее как хотите, только не морочьте мне голову. У меня есть свидетели. Они не способны умничать, как вы, но у них есть глаза, и они все видели. —  Да ты успокойся, Дзискэ, и объясни все по порядку. Я никак не пойму, что тебе от меня надо. Разгневанный Дзискэ продолжал укорять учителя: мол, как ему, учителю, не стыдно соблазнять чужую жену. —  Я и не собирался ее соблазнять. Это чей-то злостный навет, — оправдывался учитель. —  Но люди видели собственными глазами, как чертовка О-Хацу вошла в твой дом через заднюю дверь, а через час потихоньку выскользнула на улицу и, поправляя прическу, отправилась домой. Ну так как же, учитель? —  Погоди, Дзискэ, — сказал учитель, взволнованно поглаживая бороду. — Вот оно что... В самом деле, такое могло быть... —  Что ты там бормочешь? —  Главное не в том, что видели или не видели люди. А вот если бы О-Хати... —  Ее зовут О-Хацу.                —  ...если бы ее позвать сюда, мы смогли бы сразу все выяснить. По-моему, это самый простой путь установить истину, — заключил учитель таким тоном, словно выложил главный козырь. —  Вот я и говорю: верни ее, учитель! —  Ты считаешь, будто я с твоей женой?.. —  Учитель, перестань морочить мне голову! —  Это я морочу тебе голову?! — вышел из себя Кан-до. — Женщина, о которой идет разговор, твоя жена, не так ли? Так вот: если ты хочешь выяснить мою причастность к поступкам твоей жены, ты, само собой, должен ее привести сюда. И вдруг учителя осенило. —  Это проделки моего ученика Яды! — воскликнул он. — Он поступил в мою школу три месяца тому назад. —  Ты хочешь сказать, что она ходила не к тебе? —  Как ты смеешь сомневаться? Пристало ли мне зани­маться такими вещами? Недаром я твержу тебе: приведи сюда О-Хати и спроси у нее — все сразу станет ясно. —  Но ее нет дома, учитель! — сокрушенно произнес Дзискэ. Он сел на приступок и задумался, захватив паль­цами свои толстые губы. — Наверное, она ушла ночью. Утром, когда я проснулся, О-Хати, — Дзискэ даже не заме­тил, что перестал называть ее О-Хацу, — уже не было, и до сих пор нет. —  Мой ученик тоже не появляется со вчерашнего вече­ра. Похоже, они сбежали вместе. —  Жена и вещи с собой прихватила, — прошептал Дзис­кэ. — Почему она так поступила? Ведь мы женились по обоюдному согласию. Учитель думал о своем и больше не прислушивался к жалобам Дзискэ. Утром, когда он не обнаружил Яду, он еще надеялся, что тот вернется. Со времени поступления в школу Яда впервые отлучился по личным делам, и учитель решил, что он отправился повидаться с кем-либо из друзей. Теперь стало ясно, что юноша сбежал вместе с О-Хати, и учитель испытал чувство глубокого разочарования и оби­ды — Яда его предал. —  Какой толк в твоих причитаниях? — сказал учитель. — Подумай лучше, куда могла направиться твоя жена. Этого Дзискэ не знал. С О-Хати он познакомился на зем­ляных работах. Она помогала на кухне. Когда работы закончились, они поженились, но Дзискэ так и не удосу­жился с ней зарегистрироваться и не знал даже места ее постоянного жительства. Надо сказать, что большинство местных жителей обычно не регистрировались с женами до рождения первого ребенка. «А зачем? — говорили они. — Пока нет детей, наши жены в любой момент могут убежать с кем угодно». —  Тяжелый случай, — произнес Кандо. —  А тебе, учитель, известны родители твоего учени­ка? — спросил в свою очередь Дзискэ. Учитель вынужден был отрицательно покачать головой. —  А кто его рекомендовал? Учитель и этого не знал. Он вспомнил свой первый раз­говор с Ядой, когда тот пришел поступать в школу, и поморщился. —  Такое легкомыслие тебе не к лицу, учитель. Как же ты нанимаешь человека, не зная, кто его родители, и не имея рекомендаций? — упрекнул его Дзискэ. — Ведь это нарушение закона. Даже на собаку надо получать ошейник с регистрационным номером. —  Он не наемный, — возразил учитель. — Я взял его учеником в свою Школу патриотического служения родине. Дзискэ вздохнул. Вздох был глубокий, на редкость про­должительный и печальный. Дзискэ трудно было что-либо возразить, ибо он не знал, насколько резонным был ответ учителя. Он лишь взъерошил на голове волосы и снова вздохнул. —  Как ты намерен поступить с беглецом? — спросил после длительного молчания Дзискэ. —  Никак, — спокойно ответил учитель. — Великий Висмарк говорит: «Вернуть на фронт беглого — все равно что возвратить опавший цветок на ветку дерева». Мой принцип — не преследовать того, кто уходит. —  Мне этого не понять. Скажи все же, как я должен поступить? —  Выход один: заяви в полицию. Пусть объявят розыск. —  Нет. — Дзискэ энергично затряс головой. — В поли­ции, наверное, уже есть такие заявления от ее прежнего мужа, а может быть, и не от одного. Представляешь, даже если и найдут эту чертовку О-Хати, в полиции у всех голова пойдет кругом: кому из мужей ее возвращать? Скандал! —  Н-да, — глубокомысленно произнес учитель, изуча­юще разглядывая потемневшее лицо Дзискэ. — В таком случае надо оставить ее в покое — другого выхода нет. А если она сама вернется? —  Понимаю: другого выхода нет, — словно эхо, повто­рил Дзискэ. — Говоришь, вернется... Не вернется. Как представлю ее себе в объятиях этого подлеца, на душе муторно делается. Спустя примерно неделю учитель получил от Яды почтовую открытку следующего содержания: «Я отвергаю пустые разглагольствования Школы патриотического служения родине. Древние говорили: «Действие — вот удел настоящего мужчины». Позвольте мне объявить вам, учитель, что я, Яда, решил стать знаменосцем движения за освобождение женщин и готов добиваться этого, не жалея собственного тела. Вот так. Яда». Прочитав сие послание, учитель разорвал открытку на мелкие кусочки и выбросил в мусорную корзину. Он скор­чил брезгливую гримасу, потом стал раздраженно дергать себя за бороду. — Дерьмо! Самое время сейчас напиться. Можно пойти в «пьяный» переулок, да местная шантрапа — все сплошь эти самые люди действия. Учитель поднялся с циновки, постоял в раздумье и, словно решившись на что-то, вышел из дома со словами: «Начну-ка со старого Тамбы». Белые люди Издали этот завод кажется постоянно окутанным туманом. Белый дым, похожий на пар, но более густой, в ветреные дни клонится в направле­нии ветра, а в тихую погоду сначала поднимается вверх, а потом медленно оседает, окрашивая в белое все вокруг: завод и пристройки, землю, траву и даже расположенную в отдалении пристань на реке Нэтогава. К востоку от завода тянется поросшее камышом болото, переходящее в огромный пустырь, на западе в непосред­ственной близости от завода протекает Нэтогава. На завод­ской территории расположены цех, контора, разделенный на клетушки барак, в котором живут рабочие, ракушечный склад и дровяной сарай. В небольшом здании конторы с тру­дом помещаются хозяин завода и несколько служащих. Окна и двери конторы всегда, даже летом, держат плотно закрытыми. Но и это не спасает от всепроникающей мель­чайшей пыли, которая образуется при обжиге раковин. Белая пыль скапливается на столах, тонким слоем покры­вает пол. Кажется, только что вымел ее, а она снова появляется неизвестно откуда. Тогда-то начинаешь понимать, сколь бессмысленна здесь ежедневная уборка: чтобы выме­сти пыль из конторы, надо открыть окна и двери, а через них пыль снова мгновенно проникает внутрь. Поэтому уборку устраивают лишь два-три раза в год, когда гасят для прочистки печи. Хозяин завода и служащие стараются сти­рать пыль со столов, бухгалтерских книг и прочих предме­тов, соблюдая максимальную осторожность. Да что там! Для них стало привычкой рассчитывать каждое движение. Говорят они между собой только по делу, почти никогда не смеются и даже писать стараются, едва касаясь пером бума­ги. В конторе всегда царит мертвая тишина. Когда с кон­сервного завода привозят пустые раковины, на заводском дворе появляются двое служащих. Один взвешивает ракови­ны, другой делает отметку в бухгалтерской книге и выдает расписку тому, кто привез груз. Все это по привычке делается молча, без лишних слов. Потом рабочий с консерв­ного завода отвозит тележку с порожним ящиком за ворота, а служащие возвращаются в контору, плотно закрывая за собой дверь. Раз в месяц на заводе появляются скупщики известняковой муки. Их мотоциклы с грохотом въезжают на заводской двор и, не задерживаясь лишней минуты, сразу же после совершения сделки уносятся прочь, оставляя за собой струю выхлопных газов. Когда кончается рабочий день, служащие один за другим молча покидают контору. Последним уходит хозяин, запирая дверь на большой вися­чий замок. Цех — деревянный, с крышей из оцинкованного железа, помещение — пятнадцать на тридцать метров, высота до вентиляционного люка на крыше — около десяти метров. Стены обшиты двойным слоем досок. Основную площадь занимают три большие печи, снабженные люками для загрузки раковин и выборки известняковой муки, а также вместительной топкой, в которую непрерывно подбра­сывают дрова. Внутри цеха все покрывает толстый слой слежавшейся известняковой муки, мелкие пылинки висят в воздухе, обра­зуя густой туман, так что даже на расстоянии в пару футов с трудом можно различить человеческую фигуру. Цех обслуживают пятнадцать рабочих — девять мужчин и шесть женщин: пять семейных пар, четверо неженатых и старуха, разнорабочая. Человека, впервые увидевшего этих людей, невольно охватывает жуткое чувство. И мужчины и женщины рабо­тают обнаженными, единственная их одежда — узкая набед­ренная повязка. Все, как один, острижены наголо; брови, волосы под мышками и в других местах выбриты, поскольку известняковая пыль, проникая в корни волос, делает их хрупкими и ломкими. Только по груди и по бедрам можно определить, кто из рабочих мужчина, а кто — жен­щина. У всех крепкое телосложение. По сравнению с наголо остриженными головами их обнаженные тела выглядят непропорционально большими. Безбровые лица с сонными глазами, всегда плотно сжатые губы создают впечатление чего-то ненормального, нечеловеческого. Такое ощущение еще более усиливается при взгляде на женщин: лишенные волос черепа, тяжелые руки, мотающиеся при каждом дви­жении груди, мощные, мясистые бедра, кривые короткие ноги, заставляющие вспомнить о рахите... Обожженная до коричневого цвета кожа, покрытая белыми точками при­ставшей к телу известняковой пыли, медленные, тупые дви­жения согбенных фигур вызывают в воображении образы не столько человеческие, сколько неких непонятных чудо­вищ. За исключением двух-трех дней в году, когда произво­дится очистка печей, цех работает круглые сутки. Работа ведется посменно: десять человек работают, пятеро отсы­паются. Раз в месяц — тоже посменно — рабочие отдыха­ют. Но и в эти дни они не имеют привычки ходить в город, чтобы поразвлечься, не пытаются завязать знакомства с местными жителями. Их мир ограничен заводом и разделен­ным на клетушки бараком, в котором они живут. В этот мир никому извне хода нет. Рабочие завода еще более молчаливы и бесстрастны, чем служащие. Они двигаются крайне медленно, словно их плечи постоянно отягощены тяжелым грузом. В их жестах ощущается какая-то заторможенность. Время от времени они выходят из заводских ворот, усаживаются рядышком на насыпи у реки Нэтогава. Они глядят на медленно катящую полны реку, на судоремонтные мастерские на противопо­ложном берегу, закусывают, курят, молчат (в моем блок­ноте записано: сидят, словно заросшие мхом каменные изваяния будд). Они не глядят друг на друга, не проявляют желания переброситься хотя бы словом. И хотя эти люди сидят, почти соприкасаясь телами, кажется, будто каждый из них отделен от соседа непроницаемой стеной. —  Все они каторжные, — переговаривались между собой местные детишки. —  Есть и убийцы. —  А тот новый, с красным пятном, говорят, он двоих зарезал, — задохнувшись от возбуждения, шепчет мальчик постарше. Мужчине, которого он упомянул, на вид лет тридцать пять — сорок, на его левом виске и части щеки большое родимое пятно красно-бурого цвета. Никто не знал, как он попал на завод. Правда, то же самое можно сказать и об остальных рабочих. Здесь не интересовались ни прошлым, ни происхождением. Да и вообще, что могло иметь значение для этих лишен­ных волос и бровей, обнаженных и одинаково покрытых слоем известняковой пыли людей? Они загружали в печь раковины, подбрасывали в топку дрова, насыпали в мешки известняковую муку и относили их на берег, к пристани. Монотонная, изо дня в день одна и та же работа. Стоило раскрыть рот, как туда сразу попадала пыль. Поэтому они постоянно хранили молчание, словно немые. Понятно, когда появился новый человек, никто из них не подумал поинтересоваться, кто он, откуда и каково его настоящее имя. Просто их стало на одного больше. Вначале, пока новичок еще отличался от остальных цветом кожи и не при­обрел опыта в работе, кое-кто иногда обращал внимание на его промахи. Хлопали белыми от муки ресницами, погляды­вали удивленно из-под красных, воспаленных век, но, при­знав в нем новенького, сразу теряли к нему интерес. Посте­пенно он усвоил необходимые несложные операции, кожа его приобрела такой же коричневый цвет, как у других, и он полностью слился с остальной массой. Теперь к нему уже никто не приглядывался. Единственное, что отличало его от остальных рабо­чих, — это красное родимое пятно. Он вел себя скромно, был непритязателен, хорошо трудился, старался не выде­ляться и охотно выполнял даже такую работу, от которой другие отлынивали. Каждый из вновь поступавших вначале вел себя так же, стараясь продемонстрировать свое трудо­любие либо действительно проявляя интерес к новой рабо­те. Однако у мужчины с родимым пятном были иные, более примитивные мотивы: просто он считал это работой, кото­рую следует выполнять. Поэтому его отношение к своим обязанностям оставалось неизменным и через полгода, и спустя почти год. Во всяком случае, так казалось. Как бы ни выглядели рабочие завода в глазах посторон­них, на деле им не было чуждо ничто человеческое. Эти лишенные волос бессловесные существа с невыразительны­ми, похожими на маски лицами умели сердиться и радовать­ся, печалиться и страдать, надеяться и желать. Более того, вынужденная обстоятельствами молчаливость, закованность в известняковую броню приводили время от времени к бурному проявлению в них человеческих чувств. Спустя примерно год после прихода на завод человек с родимым пятном стал ощущать внутреннее беспокойство, которое всячески старался скрыть от окружающих. Его начали тревожить женщины. Первое время здешние женщины казались ему уродли­выми беспозвоночными, и единственным чувством, которое он к ним испытывал, было отвращение. Но шли дни, прохо­дили месяцы, и он стал воспринимать их как женщин. Теперь его глаза неотрывно следили за их движениями и жестами, обоняние жадно ловило исходившие от них запа­хи. Мерно раскачивающиеся тяжелые груди, нижняя часть живота, выступающая более рельефно благодаря узкой, плотно прилегающей набедренной повязке, широкие бедра, мясистые ягодицы — все это возбуждало его своей первоз­данной простотой и откровенной неприкрытостью. Из пяти женщин его больше всего привлекала одна. Она была молода, невысокого роста, с несоразмерно крупным по сравнению с маленькой головой и короткими ногами телом и, конечно, замужем. Вначале она показалась ему самой некрасивой, даже уродливой. Однако со временем именно эта уродливость стала все более притягивать его. Ее грудь и бедра были особенно развиты; казалось, во всем ее приземистом, упитан­ном теле лишь они жили и двигались, как бы существовали сами по себе. Круглый живот со складками жира, чрез­мерно широкий таз, тяжелые, мясистые, резко выступа­ющие ягодицы таили в себе неиссякаемую чувственность. От нее исходил довольно резкий запах. Этот запах вре­менами усиливался, и тогда у него темнело в глазах, кровь бросалась ему в голову и все тело начинало пылать. Чувствуя, что он больше не в силах себя сдержать, мужчина бросал работу и убегал к поросшему камышом болоту, мучительно пытаясь справиться с пароксизмом похоти. Это не раз наблюдали детишки, приходившие на болото ловить рыбу. Тот осенний день ничем не отличался от предыдущих. После полудня к пристани причалило судно, и большинство рабочих отправились грузить на него мешки с известняко­вой мукой. Он остался дежурить у печей. Несмотря на позднюю осень, около печей было жарко, в воздухе висела плотная белая завеса известняковой пыли — она колеба­лась, образуя причудливые складки и завихрения. Когда он направлялся к печи с очередной охапкой дров, в нос ему неожиданно ударил резкий запах, напоминавший одновременно запах ржавого железа и звериного молока. Ещe до того как мужчина заметил женщину, он понял, что именно от нее исходит этот запах. Он повернул голову, насколько позволила охапка дров. С шеи осыпалась извест­няковая пыль, обнажив тонкие полоски коричневой кожи. Женщина стояла у входа. Она вошла, поправила набедрен­ную повязку и, тяжело ступая, направилась в угол, где были сложены дрова. Она казалась очень уставшей. Он перевел взгляд на пол — на припорошенных белой пылью досках виднелись красные пятнышки. Дверца топки, куда он соби­рался подкинуть дрова, была открыта, отблески пламени окрасили стоявшую в воздухе пелену пыли в оранжевый цвет, и в этом призрачном освещении четко обозначилась цепочка красных капель, протянувшаяся вслед за направ­лявшейся в угол женщиной. У него потемнело в глазах. Он бросил дрова на пол и сделал несколько шагов по направлению к женщине. Она при­слонилась к дощатой стене и, нагнувшись, складывала в несколько слоев какую-то тряпицу. Он приблизился к жен­щине вплотную и наотмашь ударил ее по лицу, потом еще и еще. Женщина бросила на него помутившийся, ничего не понимающий взгляд. Казалось, она не чувствует боли, не ощущает наносимых ей ударов. Он грубо обхватил ее и повалил на пол. Нащупал и сорвал набедренную повязку. В этот момент послышались крики старухи разнорабо­чей. Опомнилась и стала взывать о помощи женщина. Он навалился на нее всей тяжестью тела и зажал ей рот рукой. Она укусила его за руку и стала изо всех сил отбиваться руками и ногами. Рыча что-то бессмысленное, он прибли­зил лицо к ее груди. Позади послышались быстрые шаги, и тотчас же он ощутил сильнейший удар в спину, а затем по голове. Били чем-то острым. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Над ним стоял ее муж, высоко подняв для следующего удара большую лопату, которой выгребают из печи известняковую муку. Он соскользнул с женщины, рванул на себя ногу напа­давшего и выхватил из его рук лопату. На крики старухи стали сбегаться рабочие, грузившие муку. Никто еще тол­ком не понял, в чем дело, как он ударил противника по голове острием лопаты. Тот дико завопил от боли, при­крывшие голову руки окрасились кровью. А он успел нане­сти еще несколько ударов — в грудь и живот — и, задыхаясь от кашля, выскочил наружу. Рабочие погнались было за ним, но вскоре отстали. Их отпугнули его искаженное зло­бой лицо и лопата, которую он все еще сжимал в руке. Пока, забыв о предосторожностях, он боролся с женщи­ной, пыль глубоко проникла ему в горло, и теперь его одо­левал удушливый кашель. Не переставая кашлять, он по пояс в воде переправился через болото и помчался по пустырю в сторону моря. Его натужный кашель еще долго доносился до слуха отставших преследователей. Тем временем из конторы завода о нем дали знать в полицейский участок. Была объявлена облава. Стали соби­раться местные жители, вооруженные кто чем. Владелец консервного завода «Дайте» даже натянул на себя охотни­чий костюм, захватил ружье и собаку. Толпа, возглавляемая начальником участка и двумя полицейскими, двину­лась к пустырю. Женщина отделалась синяками, зато муж ее пострадал очень сильно. Особенно глубокой была рана на животе. Ему оказали первую помощь и в тот же вечер отправили на носилках в городскую больницу, которая находилась в десяти километрах от места происшествия. Жена шла рядом с носилками. Новичка обнаружили на следующий день. Он скрывался в зарослях бамбука, примыкавших к пустырю. Разрывная нуля, выпущенная из ружья владельца «Дайте», раздробила ему лодыжку. Все высоко оценили меткость хозяина кон­сервного завода. Чем жив человек? Теплым весенним днем я ловил рыбу чуть пониже завода, где пережигают раковины на известняковую муку. За спиной простирался обширный пустырь. Оттуда ино­гда задувал ласковый весенний ветерок, и мутноватая пода реки Нэтогава покрывалась легкой рябью. Когда я вытянул первого хинэхадзэ[72 - Хинэхадзэ — разновидность бычка. ], послышались шаги по насыпи. Рядом со мной уселся мужчина и закинул удочку. Я с сожалением подумал, что придется сменить место. Я никогда не считал себя завзятым рыбаком, удочка у меня была самая дешевая, какой обычно пользуются дети, да и закидывал я ее не в богатых рыбой местах, а где-нибудь между свай или в омутах, основательно заросших водоро­слями. И все же никогда не возвращался домой с пустыми руками. Тем не менее мне становилось не по себе, когда рядом появлялся по виду опытный рыбак, знаток своего дела. У такого всегда целый набор дорогих складных удочек, специальный садок для рыбы и коробочка для нажив­ки. И шляпа с широкими полями при нем, и резиновые сапо­ги, и роба — в общем, полное рыбацкое обмундирование. И вот садился такой рыбак рядом, закидывал удочки — и ничего! А я вытягивал да вытягивал одну рыбину за другой. И тут мне становилось невмоготу. Я начинал испытывать укоры совести. Подобных случаев было немало, и я взял за правило менять место, если по соседству располагается такой рыбак. Но на этот раз мне не повезло. Только я начал сворачи­вать леску, как человек, закинувший рядом удочку, повер­нулся ко мне и спросил: —  Чем жив человек? Я удивленно поглядел в его сторону. —  Чем жив человек? — повторил он. На вид ему было лет пятьдесят, поверх ватного кимоно на нем была надета просторная куртка, тоже на вате. Голова и шея обмотаны грязным шерстяным шарфом. Одутловатые щеки и подбородок заросли седоватой щети­ной. Толстые крупные губы и слегка выпученные глаза как бы говорили о том, что он не кто-нибудь, а важная персона, к примеру десятник на стройке, которую ведет солидная строительная компания. —  Что вы имеете в виду? — недоуменно спросил я. Мне показалось, что его вопрос как-то связан с рыбной  ловлей, поскольку мне и в голову не могло прийти, что в этих обстоятельствах он станет рассматривать важные жиз­ненные проблемы, выдвинет столь серьезный, я бы сказал, философский тезис. Он наградил меня таким взглядом, каким смотрит десят­ник на ленивого рабочего, потом снова задал тот же вопрос, делая паузы между словами. Затем — боюсь, не поверит мне читатель — он сжал пальцы правой руки в кулак и стал размахивать им перед моим носом. Почувствовав опас­ность, я отпрянул. Мужчина начал перемещать кулак сверху вниз и снизу вверх, как бы стараясь привлечь к нему мое внимание. И тут я заметил, что между средним и указа­тельным пальцами отчетливо выглядывает кончик боль­шого пальца. Так вот в чем дело, подумал я и окончательно растерялся, ибо не мог понять, шутка это или у человека не все в порядке с головой. Что тут было делать? Он продолжал размахивать кула­ком, не сводя с меня своих выпученных глаз. Ясно было одно: он не шутил. Я изобразил подобие улыбки, промычал что-то неопределенное и, глядя на его кулак, одновременно изображавший кукиш, несколько раз утвердительно кив­нул. Может, это удовлетворило его, или он решил, что про­должать разговор бесполезно, — как бы то ни было, он перестал размахивать кулаком и молча повернулся к своей удочке. Однажды вечером, греясь у очага в доме моего друга Такасины, я рассказал об этом случае. Такасина был чело­веком образованным. Он окончил университет и служил в Токио в небольшой коммерческой газете. Жил он вдвоем с женой, детей у них не было, и, видимо, поэтому да еще благодаря его гостеприимству и доброму нраву к нему вечерами любили заходить друзья, по большей части моряки. В его небольшом доме всегда весело пылал огонь в очаге, всегда наготове была закуска и выпивка. Время от времени Така­сина предоставлял мне возможность публиковать в его газете детские сказки, и гонорар за них был приятным добавлением к моим довольно скудным в то время заработ­кам. —  Так это же мичман! — выслушав меня, воскликнул сидевший у очага судовой механик Акия. — Значит, опять его выписали из больницы. —  Вроде бы он не сумасшедший, — объяснил Такасина, заметив удивление на моем лице. — Но с головой у него не все в порядке. У него сразу умерли жена и четверо детей — от холеры. С той поры он и тронулся. Теперь регулярно ходит в городскую управу к инспектору по военному учету и требует пенсию. —  Почему его зовут мичманом? — спросил я. —  К военно-морскому флоту это никакого отношения не имеет. В армии он служил ездовым в обозе. Потом рабо­тал на стройке, на консервном заводе, занимался поденной работой — возил морскую капусту. Сколько же это лет прошло с тех пор? —  Пожалуй, что семь, — пояснил механик Акия. — Как раз тогда капитан Кояма выпросил себе старый пароход и ушел на пенсию. В тот год «мичман» — его настоящее имя Сасабуро — поехал на заработки. Теперь никто уже не может вспомнить, куда он отправился. Известно только, что жена и четверо детей умерли в его отсутствие. —  Сасабуро души не чаял в своих детях, — рассказывал Такасина. — Когда он возвратился домой и узнал, какая его постигла беда, он буквально онемел от горя. Полмесяца не находил себе места, потом отправился в городскую управу к инспектору по военному учету и сказал: «Я мичман военно-морского флота. Мне должны выплачивать пенсию. У вас должно быть извещение об этом». Инспектор решил, что человек шутит, и, подыгрывая ему, ответил, что, мол, пока извещение еще не поступило. Сасабуро удивленно покачал головой, объявил, что придет попозже, и ушел. С тех пор каждый месяц, когда наступало пятое число, он говорил тетке, которая жила поблизости и ухаживала за ним, что отправляется за пенсией в городскую управу. Тетка сходила в управу, объяснила инспектору, что человек не в себе, и инспектор всякий раз, когда появлялся Сасабуро, говорил ему, что, к сожалению, извещение о пен­сии еще не поступило. Сасабуро с сомнением покачивал головой и обещал наведаться попозже. При этом вел он себя сдержанно, не грубил. Лишь однажды Сасабуро возму­тился нерадивостью чиновников из штаба военно-морского флота, сказал, что по голове их не погладят за то, что они не выплачивают ему пенсию, и добавил, что его жена и четверо детей погибли на войне. «Так недалеко и до повто­рения событий пятнадцатого марта[73 -  15 марта 1928 г. японское правительство и военщина осуществили массовые аресты японских коммунистов.]», — предупреждал он. —  А спрашивать, чем жив человек, он стал позднее, — продолжал Такасина. — Мне тоже однажды досталось. Преградил дорогу, выставил свой кулачище и задает этот самый вопрос. Я знал, что он не в себе, но все же испугал­ся... Слушая все это, я с болью душевной думал о том, сколь глубоко горе Сасабуро. — Чем жив человек? — пробормотал я, прислушиваясь к звучанию слов. Нет, это не заученная фраза. Это слова, сказанные человеком, потерявшим разом жену и четверых детей. Он легко впадал в буйство и даже дрался. Трижды Саса­буро помещали в больницу. В больнице он вел себя спокой­но, и через три-четыре месяца его выписывали. Откро­венно говоря, он и в городе не буянил, если его не дразнили и не выводили из себя. Одного никто не мог понять: почему он стал называть себя мичманом. В городе был еще один не вполне нормаль­ный человек — действительно мичман в отставке. Человек этот вернулся сюда, в город Уракасу, уже после того, что случилось с Сасабуро, причем они не были знакомы и никогда друг с другом не встречались. Я встретился с Сасабуро всего один раз, но и по сей день у меня болит сердце, когда я думаю о том, что ему пришлось пережить. Только вот до сих пор не могу понять, почему он тогда размахивал кулаком, одновременно изображая кукиш. Увеселительное заведение Однажды вечером, когда я возвращался домой с прогулки, меня догнала запыхавша­яся от бега О-Сэй — из харчевни «Сумикава». О-Сэй недавно исполнилось двадцать лет. Ее тонкое, продолгова­тое лицо было не лишено привлекательности. Мы нередко встречались с ней и дружески болтали. —  Сэнсэй, вы, должно быть, еще не ужинали? — обра­тилась ко мне девушка. Я что-то уклончиво пробормотал в ответ. —  Не   готовьте   ничего!   —  воскликнула   О-Сэй.   — Сегодня вам будет угощение на славу! И рис не варите. Хитровато улыбнувшись и пообещав потом рассказать кое-что интересное, О-Сэй, поводя худенькими плечами, побежала рысцой в сторону пристани. «Не иначе, накололи простака», — решил я, глядя ей вслед. В ту пору я увлекался этюдами и, куда бы ни ездил, обя­зательно прихватывал с собой этюдник и уголь. Рисовал я не с целью преуспеть в живописи — просто считал, что таким путем смогу запечатлеть некоторые особенности местного пейзажа. Кроме того, после каждого путешествия я привозил портретные наброски, что тоже было немало­важно для моей писательской работы. Несколько ранее описываемых событий я впервые при­ехал на этюды сюда, в Уракасу, вместе со своим другом, театральным критиком из одной известной газеты. Сделав несколько набросков в городе и его окрестностях — на заросшем камышом болоте и у канала с пришвартованными к берегу рыбачьими лодками, мы почувствовали, что прого­лодались, и зашли пообедать в ближайшую харчевню, прив­леченные заманчивой вывеской: «Отдых и обед. Свиные котлеты и рис с жареной рыбой». Нас проводили в отдельную комнату, и я сразу же забес­покоился — вспомнил случай, рассказанный мне всего лишь две недели тому назад художником Икэбэ Хитоси. Одна­жды, еще в ту пору, когда Икэбэ был студентом художе­ственного училища, возвращаясь из поездки на этюды, не то в Уцуномия, не то в другом месте он в ожидании поезда зашел перекусить в обыкновенную, провинциального вида харчевню. Художника провели в отдельную комнату, где вскоре появились, источая резкий запах белил и прочей косметики, женщины— они несли бутылочки сакэ, пиво и блюда с едой, которые Икэбэ вовсе не заказывал. Жен­щины преспокойно уселись за стол и стали усердно пить и есть, обнаружив недюжинный аппетит. Студенту Икэбэ даже в голову не пришло, что эти жен­щины могут иметь на него виды. У них, в художественном училище, считалось хорошим тоном одеваться небрежно, и даже неискушенному человеку было понятно, что с него ничего не возьмешь. Так думал Икэбэ. Однако, когда при­несли счет, в него было включено все, что съели и выпили эти пропахшие косметикой дамы. И денежки были безжалостно стребованы с оторопевшего Икэбэ — все до послед­ней иены. «Учти, с провинцией шутки плохи», — весело улыбаясь, заключил свой рассказ Икэбэ. Вспомнив об этом случае, я потребовал бутылку пива и что-нибудь горячее на две персоны. —  Больше ничего, — подчеркнул я. Спустя полгода, когда я уже основательно прижился в Уракасу и ближе познакомился с девицами из харчевни «Сакаэя», я частенько заглядывал туда поболтать и воочию убедился, что эти девицы — сама святая простота. Они ока­зались настолько невежественны и простодушны, что обма­нуть их и заставить работать в поте лица на других ничего не стоило. Но обо всем этом я узнал значительно позже, а в тот день старался быть настороже. Как и следовало ожидать, не успели мы с приятелем удобно расположиться, как в дверях появились три могучие женщины с бутылками пива в руках. Мои опасения подтверждались. —  Ладно, — проговорил я. — А теперь ну-ка поставьте бутылки на пол, все-все, на пол — там, где стоите. Решив, что я намерен устроить своего рода представле­ние, женщины, поощрительно посмеиваясь, осторожно опу­стили бутылки с пивом на пол. Но мне было не до представ­лений. —  Вот ты, — обратился я к низенькой женщине, стояв­шей справа, — возьми только одну бутылку и заходи в ком­нату. Только ты, — повторил я, — и только одну бутылку. Остальные девушки свободны. Можете идти и захватите с собой пиво. —  Ай-ай-ай, какой нехороший человек, какой против­ный, какой негостеприимный, — зачастила выбранная мною толстушка. Она быстро подошла ко мне, бесцеремонно повалила на спину и села на меня верхом. Руками она прижала мои руки к полу, а ногами так сдавила бока, что я чуть не задохнулся. Со столь вызывающим поведением молодой женщины я столкнулся впервые и, сгорая от стыда из-за унизительного положения, в котором оказался, предпринял безуспешную попытку скинуть с себя лихого седока. Впоследствии я узнал, что толстушке еще не исполнилось и шестнадцати. Ростом она была чуть больше полутора метров, но руки у нее оказались просто железными, а горячие, как печка, бедра — такими мощными, что все мои усилия высвобо­диться из необычных объятий ни к чему не привели. Предпринятые предосторожности и поединок с толстуш­кой позволили нам предотвратить надвигавшуюся опас­ность и ограничиться только платой за еду и одну бутылку пива. Короче говоря, на нас не поживились. Вся эта история невольно вспомнилась мне, пока я про­вожал взглядом удалявшуюся фигуру О-Сэй из харчевни «Сумикава». Спустя некоторое время рассыльный постучал в дверь и передал мне три блюда с различными яствами и целую плошку белого риса. Думаете, я испытал укоры совести? Нисколько. Я постоянно страдал от безденежья и полуго­лодного существования, поэтому я хотя и не аплодировал девицам, поймавшим на крючок простака, но и к нему осо­бого сочувствия не испытывал. Сейчас уже не припомню, что за яства прислали мне на ужин. Помню только, что одно блюдо я отнес дочери корзинщицы О-Тама, которая посто­янно оказывала мне мелкие услуги, а все остальное съел сам, до последней крошки, и в прекрасном настроении лег спать. На следующий день часов около одиннадцати вечера я узнал некоторые подробности того «интересного события», о котором обещала рассказать О-Сэй. Отложив в сторону перо, я сидел за столом, уставившись невидящим взором в исписанные листки бумаги, и думал о том, как трудно жить в этом мире и как неясно ожидающее меня будущее. Внезапно со стороны дамбы донеслись гудки автомашины и веселые возгласы женщин. Вскоре меня окликнул знакомый голос, и в дверях появилась О-Сэй. Она была одета в выходное кимоно, на ногах — белые таби. На покрасневшем лице блуждала счастливая улыбка. О-Сэй вручила мне сверток и присела сбоку у стола. От нее пахло вином, и это было непривычно. — А вы все занимаетесь! — слегка игриво, но как-то рассеянно произнесла она. — Ну-ка поглядите, что в сверт­ке. Вы ведь из Токио — значит, узнаете. Поглядите же. Я  развернул   сверток  и  увидел  стеклянную  баночку кораллового цвета с нарядной этикеткой. В банке были сладкие бобы различной формы, на этикетке — герб известного актера и раскрашенные маски, в которых он играл. —  Эти сладости мы называем пятицветными бобами, а нот как они по-настоящему зовутся — не знаю. Девушка снова счастливо засмеялась. —  Ох и сладкие, должно быть, эти «бобы для влюблен­ных»! Мне их Каттян подарила... Вы не можете себе пред­ставить, как я устала. Далее последовал рассказ о вчерашних событиях. Часов около двенадцати в харчевню зашли трое муж­чин — по виду не то коммивояжеры, не то сборщики денег по счетам. Много ели, пили. После трех, когда они собра­лись уходить, один вдруг заявил, что остается. Он с самого начала чувствовал себя хозяином положения. Каттян это приметила и стала строить ему глазки. Кончилось тем, что он остался. —  Это бы еще ничего, — продолжала О-Сэй, — но про­стачок, оказавшись с Каттян наедине, тут же вытащил из кошелька стоиеновую ассигнацию и стал помахивать ею перед носом Каттян: мол, ублажи, получишь сотнягу. Вот глупец! Вел себя с поспешностью рикши, забежавшего в харчевню перекусить. Надо сказать, что жители Уракасу любят пересыпать разговоры всякими присказками да поговорками, причем иногда настолько их переиначивают на свой лад, что чело­веку со стороны они кажутся бессмысленными. Так и мне было невдомек, при чем тут рикша, пока О-Сэй не объясни­ла: —  У рикши ноги крепкие да быстрые, не дают ему покоя. Не успеет заскочить на минутку в харчевню, как ему уже не терпится потратить заработанные деньги. Вот и у нашего простачка, должно быть, загорелось в одном месте. Ну и подавай ему тут же Каттян — вместо воды, чтобы пожар потушила... Операция по облапошиванию простачка началась, ока­зывается, с того самого момента, когда мне доставили рос­кошный ужин. Завсегдатаям современных кабаре и баров с сомнительной репутацией подобная операция, наверное, показалась бы всего лишь детской забавой. Из «Сумикавы» последовал приказ: доставить женщин и посуду из других увеселитель­ных заведений. Вскоре в «Сумикаву» стали прибывать деви­цы, нарядившиеся гейшами, и ящики с бутылочками для подогревания сакэ, бокалами и прочей посудой. Дело в том, что в здешних харчевнях посуды было мало — посетители, как правило, ограничивались бутылкой пива и одним горя­чим блюдом. Поэтому в экстренных случаях посуду соби­рали по всем харчевням. Прибывшие женщины расселись вокруг простака и весе­лились до самого рассвета. Такой шанс выпадал раз в год, а то и реже, и грешно было им не воспользоваться. Гость же после полуночи настолько устал, что едва не падал. — Крепкий мужчина попался! — хохотнула О-Сэй. — На ногах не держится, а все пристает к Каттян: пойдем, мол... Каттян ему и говорит: «Шутить изволите», а он: «Я... не... шучу. Я человек серьезный». «Успокойтесь, успокой­тесь, — поглаживает его по спине Каттян. — Мы ведь с вами уже два раза уединялись». А он бормочет: «Неужели два... раза?» А сам качается — вот-вот свалится на пол. Попытки припомнить, сколько раз он уединялся с Кат­тян, по-видимому, доконали гостя — он со стоном пова­лился на пол и уснул. Женщины обратили на него не больше внимания, чем на упавшую со стола палочку для еды. Они пели, плясали, переругивались, устраивали потасовки, пили за примирение. Потом снова плясали, пели, бранились и таскали друг друга за волосы. А гость, ничего не ведая, крепко спал, подложив под голову подушечку, на которой сидел за столом. Уже рассве­ло, когда Каттян его разбудила. Первой, кого он увидел, продрав глаза, была хозяйка заведения. Она протягивала ему счет. Хозяйка приходилась О-Сэй матерью. По годам она была не так уж стара, но рано поседела. Ее худое, кост­лявое лицо покрыла густая сеть морщин. Говорят, ни один забулдыга моряк не мог выдержать ее строгого взгляда — съеживался от страха, особенно если к тому же она выни­мала изо рта вставные зубы. Гость взглянул на счет и позеленел. Диалог, который за этим последовал, пожалуй, приводить не стоит. В конце концов он заявил, что заплатит лишь после того, как они вместе пойдут в полицейский участок. На что хозяйка, угро­жающе скрипя вставными зубами, возразила: —  Зачем ходить в участок? Можно вызвать полицей­ского прямо сюда. И не затрудняйтесь — я сама это сделаю. Но учтите, вам не поздоровится! — Хозяйка обвела рукой комнату, где были выставлены в ряд восемьдесят бутыло­чек для подогревания сакэ, сорок пустых бутылок из-под пива, две двухлитровые бутылки из-под водки и множество прочей посуды. — Полицейский сможет убедиться, что все это указано в счете. Вас вчера сколько раз предупреждали — хватит, хватит! А вы все заказывали. Поглядите, в бутылках еще осталось и сакэ и пиво. Гейш было шестеро, плата по таксе, только за сверхурочные, как положено, над­бавка. Подсчитано все точно. А теперь, если настаиваете, я позову полицейского. Но поверьте — осрамлюсь не я, а вы. Можно себе представить, какое выражение лица было у бедного простака. Вещественные доказательства перед гла­зами. Сомнительно, что ввалившиеся сюда накануне вече­ром лихие девицы были гейшами. Но кто знает! Не исклю­чено, что в полицейском участке они зарегистрированы именно как гейши. Ему сейчас ни за что не припомнить, какая еда была в многочисленных горшочках и плошках и в чьи желудки она угодила. Однако количество стоявшей на полу посуды совпадало с тем, что значилось в счете. Навер­ное, совпадало... Да и кому придет в голову подсчитывать! Комната напоминала разгромленную посудную лавку. Да, подумал гость, полицейского звать бессмысленно. Сраму не оберешься, а по счету все равно придется уплатить. Как только хозяйка получила указанную в счете сумму, вперед вышла Каттян, дожидавшаяся, когда придет ее черед, и потребовала свою долю. Гость обомлел. —  И чего это вы кислую рожу корчите, бесстыжие ваши глаза! — перешла в наступление Каттян. — Сколько раз водили меня в отдельную комнату, набаловались всласть — и все даром?! Гость уплатил и Каттян и позорно покинул поле боя. —  А все потому, что начал задаваться, унизить нас решил своей стоиеновой бумажкой. Вот и получил, что полагалось! — заключила свой рассказ О-Сэй и со смехом добавила: — А уж Каттян меня удивила. Пока гость надевал у порога ботинки, она быстро сбегала на кухню, принесла плошку с солью и посыпала позади него порог: мол, не к добру, когда с плохим человеком дело имеешь. Потом Кат­тян собрала тех шестерых девиц, и все они отправились на двух такси в Токио развлекаться. Даже в театр пошли. В столице они промотали все денежки, полученные от заез­жего простака. Все промотали. Красота! И теперь снова надолго без гроша в кармане, — со вздохом заключила О-Сэй. Что я мог ей сказать на это? Как я купил голубую плоскодонку Впервые с дедом Еси я повстречался в купальне. Дело было зимой, из купальни всё уже вывезли, оставался лишь навес из наполовину сгнив­шего камыша да одна довольно широкая скамья. Я глядел на море. Гвозди, которыми была прибита скамья, сильно расшатались, и на ней можно было сидеть, лишь крепко упершись ногами в землю. Наступило время отлива, и меле­ющее море постепенно обнажало свое неопрятное дно. Стало заметно, как вода из канала узкой мутно-серой струей вливалась в море. Внезапно скамья резко покачну­лась и угрожающе затрещала. Я инстинктивно изо всех сил уперся ногами в землю и оглянулся. Позади меня сидел неизвестно откуда появившийся старик. Не обращая на меня внимания, он достал из-за пазухи старомодный кисет. Я снова занял прежнюю позицию и стал глядеть на море. — Много лет тому назад здесь собирались что-то строить! — закричал старик так громко, словно обращался к собеседнику, находившемуся от него в доброй сотне метров. — Собираться-то собирались... Я промолчал, предполагая, что старик говорил со стояв­шим в отдалении собеседником, на которого я поначалу не обратил внимания. Но никто ему не ответил. Старик шумно продул трубочку, набил ее табаком и затянулся. Трубочка была сильно засорена никотином и при каждой затяжке издавала звук, напоминавший хрипение астматика. —  Давно это было. Еще до того, как О-Цую вышла замуж за торговца хлопком, — все так же громко продол­жал дед. Потом на минуту умолк, выбил трубочку, снова набил ее табаком и заорал: — Да так ничего и не построи­ли!.. Я продолжал молча глядеть на море. В другой раз мы встретились на большом болоте, зарос­шем камышом. Была весна. С моря дул сильный ветер. Я шел по дороге вдоль протоки, направляясь к храму Бэнтэн. Безлюдный, полуразрушенный маленький храм, окружен­ный несколькими древними соснами, располагался в самом центре этого унылого, обширного болота. Говорят, что в прежние времена храм был чрезвычайно модным, и сюда на поклон богине Бэнтэн[74 -  Бэнтэн (или: Бэндзай-тэн, санскр. Сарасвати) — буддийская и инду­истская богиня музыки, красноречия, долголетия, мудрости. ] стекались девицы из веселых квар­талов. Местные жители не ведали, каково чудотворное дей­ствие Бэнтэн, но даже детям было известно, что в свое время храм пользовался огромной популярностью, палом­ники тянулись к нему бесконечной чередой, а в храмовом дворе царило необыкновенное оживление. Подгоняемый сильным, доносящим запахи моря бризом, я прошел уже полдороги до храма, когда неожиданно был остановлен громовым голосом. Я вздрогнул от неожиданно­сти, оглянулся и увидел шедшего за мной старика. На нем была выцветшая, латанная во многих местах широкая куртка и ватные штаны — обычная одежда местных рыба­ков; правда, для ватных штанов сезон еще не наступил. Щеки его закрывало намотанное на голову грязно-серое полотенце. —  Не купишь ли лодку?! — заорал дед, идя рядом со мной. — Ах, черт, опять курево забыл. У тебя не найдется ли? Я передал ему папиросы и спички. Старик вытащил из пачки одну, зажал ее между зубами, чиркнул спичкой, умело закрываясь от ветра, и закурил. Остальные папиросы и коробок со спичками спрятал за пазуху. —  Хорошая есть лодка! — загремел дед, словно обра­щался не ко мне, а к соснам, видневшимся в паре сотен метров впереди. — Добрая лодка, и стоит дешево. Поку­пай — не прогадаешь! Я ответил. Старик никак не прореагировал. Спокойно, словно иного ответа он и не ожидал, притушил папиросу о землю, заложил окурок за ухо и громко высморкался в кулак. —  Послушай, — заговорил он неожиданно обыкновен­ным голосом. — А по какой надобности ты приехал сюда, в Уракасу? После некоторого раздумья я ответил. —  Угу, — старик покачал головой. — Что-то я не пойму, ремесло-то у тебя есть? Я ответил. Старик минуту над чем-то раздумывал, потом заорал: —  Выходит, ты безработный!.. Может, жениться наду­мал — так у меня есть невеста на примете. Ух, и хороша девка! Я промолчал. Когда мы прощались, дед вернул мне только спички и тут же прикинулся глухим. Я трижды про­сил его отдать папиросы, а он, приставив ладонь к уху, все переспрашивал, пока я не устыдился своего скупердяйства и не оставил его в покое. В третий раз я столкнулся со стариком в небольшом ресторанчике «Нэтогава», где подавали европейские блю­да. Помимо общего зала в ресторане имелся отдельный кабинет. Вечерами там собирались любившие повеселиться матросы с рейсовых пароходов и рыбаки, чтобы отпраздно­вать хороший улов. Однажды около полудня, когда я, сидя в общем зале на угрожающе скрипевшем от каждого движе­ния стуле, ел рис со свиными котлетами и не спеша потяги­вал пиво, вошел старик и без спросу уселся за стол прямо напротив меня. Если я обедал вне дома, я всегда за едой что-нибудь читал. Эта привычка сохранилась у меня по сей день. В тот  раз я тоже читал какую-то книжонку и, когда старик уселся за мой столик, еще упорней уставился в книгу, продолжая жевать и запивать еду пивом. —  Что будете есть, дедушка Ёси? — спросила появив­шаяся со стороны кабинета официантка. —  Мм, — промычал дед. — Старухи сегодня нет дома, вот я и зашел сюда перекусить, но никак не придумаю, что бы такое заказать. —  Ничего особенного у нас нет, так что и раздумывать нечего, — сказала девушка. Тогда старик, глядя на меня— а он не отрывал от меня взгляда с той самой минуты, как уселся напротив, — заорал: —  Подай стакан пива! —  Стакан пива? — удивленно переспросила официант­ка. — Таких заказов мне в жизни не приходилось прини­мать. Вы не спутали с водкой, дедушка? —  Съезди в Токио — убедишься, там пиво стаканами продают. —  Так то в пивных барах. —  Твоя забегаловка тоже на европейский лад устроена, раз здесь свиные котлеты да рис с карри[75 - Карри — смесь пряных специй, употребляемая в качестве приправы. ] подают. —  Дедушка, в розлив идет только бочковое пиво, а здесь бутылочное. Я тебе из бутылки стакан налью, а остальное выдохнется. Его же никто потом пить не ста­нет. —  А черт с ним! — заорал старик. — Ничего-то ты в коммерции не смыслишь. Бывает, потеряешь на грош — выгадаешь на тыщу. Я смекнул, что оказался в ловушке и выпутаться из нее можно только одним путем. Я пододвинул к старику недопи­тую на треть бутылку. Не успел я и рта раскрыть, как старик завопил: —  Стакан! Потом, глядя на меня, спросил: —  Табачку не найдется? Я ответил. —  Ничего, обойдусь. Не так уж и хочется, — сказал ста­рик. Кое-какие подробности об этом занятном старике я узнал от Те, сына хозяина лодочной станции «Сэмбон». Те, так же как и дочь корзинщицы О-Тама, снабжал меня исчерпывающей информацией о различных происшествиях в Уракасу. Оба они учились в третьем классе местной начальной школы. Я узнал, что старика зовут Ёси, что работает он сторожем на складах «Дайте» и живет вдвоем со старухой позади Трех сосен. Фирма «Дайте» владела самой крупной в здешнем городке устричной консервной фабрикой, а также судном «Дайтё-мару», на котором скупа­лись устрицы у рыбаков прямо в море. — Старик любит прикидываться глухим, — сообщил мне Те. В этом я уже имел возможность убедиться и сам. Когда мы с дедом Ёси встречались на улице, тот не здо­ровался, не отвечал на приветствие и глядел на меня так, словно я был неодушевленным предметом — булыжником на дороге или колом в заборе. Повязанное полотенцем лицо старика было худым и маленьким, коричневый, выдубленный солнцем и ветром череп лыс — лишь кое-где на затылке торчало несколько пучков пепельных волос. На щеках и подбородке, словно из старой щетки, торчали отдельные серебряные волоски. Глаза сверкали холодно и пронзительно, на тонких, как ниточка, почти невидимых губах застыла презрительно-хитроватая усмешка. Такое выражение лица было свойственно не только деду Ёси, но и некоторым другим местным жителям, которые любили поживиться за счет экскурсантов и туристов, приез­жавших сюда ловить рыбу, собирать раковины во время отлива и просто купаться. Они всегда были готовы прики­нуться этакими простаками, в любую минуту сменить холодный, пронзительный взгляд и лукавую ухмылку на приветливую, дружелюбную улыбку. Не то в конце апреля, не то в начале мая во время про­гулки близ Трех сосен я все же попался в лапы к деду Ёси. Хотя это место и называлось Три сосны, там росла всего одна древняя сосна. Местные жители говорили, что в дав­ние времена их было три, но, насколько мне известно, никто из них своими глазами трех сосен там не видел. Около одинокой сосны, простершей свои корявые ветки над каналом, лежала перевернутая плоскодонка. По-видимому, ее уже давно не спускали на воду. Проходя мимо, я всегда видел ее в одном и том же положении. Плоскодонки такого типа рассчитаны на одного человека, ими пользуются для добывания устриц и нори. Это маленькое, легкое суденыш­ко, напоминающее по форме узкий лист бамбука, имеет в центре мачту, на которую ставят небольшой треугольный парус. Но та плоскодонка, что лежала на берегу у сосны, была широка и неуклюжа, да еще окрашена снаружи в грязно-голубой цвет. —  Знаю, о какой лодке вы говорите, — ответил одна­жды на мой вопрос Те, и на лице у него обозначились пре­зрительные морщинки. — Это та самая пузатая голубая плоскодонка. Глаза бы мои на нее не глядели. Лодка действительно казалась страшно неуклюжей, доски на днище у нее рассохлись, и в одном месте из щели торчали пучки пожелтевшей прошлогодней травы. Трудно представить себе более жалкое, грустное зрелище, чем вытащенная на берег старая лодка. Она напоминает дрях­лую, никому уже не нужную, забытую хозяином лошадь, стоящую, понурив голову, позади конюшни. В тот день я остановился у старой сосны, курил и, глядя на плоскодонку, думал о том, что людей тоже подстерегает такая же участь. Внезапно ко мне подошел старик Еси. По-видимому, он уже давно был здесь и внимательно наблюдал за мной. Решив, что я просто без ума от его плоскодонки, он изобра­зил на лице приятную улыбку и радостно заорал: —  Купите эту лодку! Не получив ответа, он стал меня убеждать: —  Сэнсэй изучает здешние места и уже немало побро­дил по суше. Не пора ли по реке Нэтогава поплавать, про­токи на болоте поглядеть, в море выйти? Тут без плоско­донки не обойтись. Поглядите на нее! — вскричал дед, быстрым движением перевернув лодку. — Она, конечно, не новая, ее построили семь лет тому назад, но, если за ней как следует ухаживать, она лет пятнадцать, а то и двадцать еще послужит. Я попытался ему возразить, но старик не дал мне произ­нести ни слова. — Задешево продам! — гремел дед Еси. — Уж очень вы человек хороший! Так и быть — за пятерку! Я ответил. —  А как насчет курева? — старик протянул руку. Я передал ему папиросы и спички. Дед Еси взял одну папиросу, закурил, сунул остальные за пазуху, а мне возвратил только спички. —  Ну ладно! — завопил он. — Вам, так и быть, продам за четыре. Всего за четыре! Я ответил. Старик притушил папиросу о землю и сунул окурок за ухо. Я вспомнил презрительную гримасу на лице Те, когда он говорил о голубой плоскодонке, но в то же время почув­ствовал, что неумолимо иду в расставленную стариком ловушку, из которой мне уже не выбраться. —  Вы только поглядите! — орал тем временем ста­рик. — Лодку вытащили на берег, вот она и рассохлась немного! А в остальном — вполне прочная! Он бережно гладил борта плоскодонки, слегка постуки­вая по ее носу. Слушая старика, я думал: что побудило его перевернуть лодку столь быстрым движением? Он, должно быть, хотел продемонстрировать легкость плоскодонки, но в то же время отвлечь мое внимание от дыры в днище, из которой торчали пучки прошлогодней травы. И в этот момент слу­чилось такое, о чем я решил было даже не писать — опасал­ся, что читатель поднимет меня на смех. Когда дед Еси ухватился за нос плоскодонки и покачнул ее, кончик носа отломился и остался у него в руке. Дед поспешно поплевал на надлом, быстро приставил к нему отломившийся конец и, прижимая его рукой, завопил еще громче. Ей-богу, все это я видел своими глазами, но когда изложил на бумаге, то подумал: скажут, писатель чересчур увлекся и решил посмеяться над доверчивым читателем. Это маленькое событие лишний раз доказывает, сколь трудно бывает нашему брату «писать правду». —  Ладно, давай три с полтиной. Больше ни гроша не уступлю. Три с полтиной — последняя цена. Ну, по рукам, что ли? Я задал ему еще один вопрос. —  О такой мелочи не стоит и беспокоиться, — ответил старик. — Корабельный плотник из Икадзути в момент отремонтирует! Хочешь, я сам его попрошу? — Потом поспешно добавил: — Обычай есть: при такой купле-про­даже покупатель должен что-нибудь дать в придачу — ну, сто моммэ[76 -   Моммэ — мера веса, равная 3,5 г.] свинины, или, если сделка заключена летом, два-три арбуза, или табачок. Вы, кажется, заморские папи­росы курите? Я сказал, что принесу свинину. Так я стал обладателем голубой плоскодонки, полно­правным владельцем лодки — пусть маленькой, пузатой и неказистой на вид. Однако я не ощутил ни радости, ни гор­дости. Стоило мне представить презрительные взгляды и едкие насмешки Те и других ребятишек, как меня охваты­вал стыд и я впадал в уныние. —  Черт с ней, с этой плоскодонкой, — уговаривал я себя на обратном пути. — Вполне приличная лодка, если на ней не плавать. На следующий день я отнес деду Ёси деньги за лодку и сто моммэ свинины и еще раз попросил его помочь с ремон­том. Дед с готовностью пообещал, что все будет исполнено в лучшем виде. Волосатый краб Мотои с четырнадцати лет плавал на седьмом рейсовом пароходе компании Касай. В двадцать три года он получил диплом механика и перешел на «двадцать восьмой». В армии он не служил, ростом не вышел — было в нем чуть больше полутора метров. Коре­настый крепыш с квадратным, заросшим волосами лицом, на котором, казалось, навечно застыло хмурое выражение. Мотои обладал таким сиплым голосом, что ему стоило колоссального труда выдавить из себя лишнее слово. Воз­можно, поэтому, а скорее, из-за своего нелюдимого харак­тера он крайне редко с кем-нибудь заговаривал. Мотои прозвали Мокусё. Мокусё — краб, которого в больших количествах вылавливают в зимний период. Он круглый, как рисовый колобок, коричневый и покрыт волосами. Поэтому его называют еще «волосатый краб». Это прозвище как нельзя лучше подходило Мотои. Еще в ту пору, когда Мотои служил матросом, у него появилась любимая девушка. Она была на два года моложе Мотои, звали ее О-Сай. Родители О-Сай занимались мелочной тор­говлей и, кроме того, держали небольшой ресторанчик «Усуда» с европейской кухней. Днем О-Сай работала в мелочной лавке, а вечерами помогала в ресторане. Сму­глая, небольшого роста, не лишенная привлекательности, О-Сай проворно обслуживала посетителей, была остра на язык и никому не давала спуску. Ресторан стоял на ожив­ленном месте, как раз напротив пристани, где швартовались рейсовые пароходы, и среди его постоянных посетителей было немало моряков. Часто собирались здесь местные рыбаки и молодежь, чтобы отметить какое-нибудь собы­тие. Кроме О-Сай гостей обслуживали две официантки — разбитные, густо напудренные девицы, от которых исходил одуряющий запах дешевого одеколона. Они бесцеремонно садились на колени посетителям, затягивались их сигаре­тами — в общем, вели себя развязно и были уверены, что именно в этом суть современного сервиса. О-Сай появлялась в ресторане в будничном платье, без пудры и румян, проворно разносила по столикам закуски, бутылки с пивом и сакэ, покрикивала на девиц, если они оставляли посетителей без внимания. Однако по отноше­нию к себе никаких вольностей не допускала, и, если какой-нибудь прощелыга пытался отпустить сальную шутку или давал волю рукам, О-Сай умела так отбрить нахала, что тот не знал, куда деваться от стыда. Случилось так, что эта самая О-Сай полюбила Мотои. Время от времени Мотои заходил в лавку купить сандалии из соломы, блокнот или другие мелочи, необходимые в его холостяцкой моряцкой жизни, иногда заглядывал и в ресто­ран. Но не то чтобы заговорить с О-Сай — он глаз на нее  поднять не решался. И никто не знал, когда и как сговори­лись они пожениться. Однажды, выпив по стаканчику, друзья стали подтрунивать над Мотои: мол, куда тебе, «во­лосатому крабу», на механика вытянуть, ты и начальную-то школу с грехом пополам закончил, да тебе выучиться на механика все равно что на лысой голове шикарную при­ческу сделать. И все в таком духе. Мотои не отвечал на насмешки, только все ниже склонял к тарелке с рисом и карри побагровевшее от стыда лицо. Тут-то и появи­лась О-Сай и задала перцу насмешникам. Ее загорелое лицо побледнело от негодования, на глазах выступили слезы. Именно с той поры стали поговаривать, что О-Сай и Мотои подружились. Надо сказать, что матросы с рейсовых пароходов по-иному стали смотреть на Мотои. Шутка ли сказать! Не кто-нибудь, а «волосатый краб» завладел сер­дцем неприступной О-Сай. Мотои старался не прислуши­ваться к тому, о чем судачили вокруг, продолжал упорно учиться и наконец получил диплом механика. Каковы были в ту пору отношения между ним и О-Сай — неизвестно. Встречались ли они наедине, шептали ли друг другу любовные слова или спорили и ругались — никто толком сказать не мог. Мотои поступил машинистом на «двадцать восьмой», и теперь все называли его не иначе как механик Мотои. Вскоре Мотои отправился в свою родную деревню — поклониться могилам предков и заодно известить родичей о своих успехах. Сначала он ехал поездом, потом еще полдня — автобусом, потом несколько ри[77 - Ри — мера длины, равная приблизительно 4 км. ] шел пешком, пока не добрался до родной деревушки, затерявшейся в горах пре­фектуры Иватэ. Конечно, он сообщил своим родственни­кам и о том, что собирается жениться. Погостив с полме­сяца в деревне, он вернулся и сразу же поспешил с подар­ками к ресторану «Усуда». Завидев Мотои, О-Сай выско­чила ему навстречу и, выставив вперед пальцы наподобие крючьев, дрожа от негодования, обрушила на Мотои целый поток брани. — Ты подлая тварь и бесстыдник! — кричала она. — Завел себе в Токуюки какую-то Фудзи! У нее и ребенок от тебя! А я-то, дура, тебе верила! Мотои оторопело глядел на нее, ничего не понимая. —  Нечего дурачком прикидываться! — неистовствовала О-Сай. — Я встречалась с этой женщиной, и она мне сама все рассказала. Так что ты, подлый бабник, теперь меня не проведешь! Мотои пытался возразить. Проклиная в душе свое кос­ноязычие, он старался доказать ей, что не знает никакой женщины по имени Фудзи. Но все было напрасно. —  Слышать не желаю твое вранье! — орала О-Сай, угрожающе размахивая перед его носом кулаками. — Катись отсюда, и чтобы духу твоего здесь не было! С этими словами О-Сай вернулась в ресторан и захлоп­нула дверь перед носом Мотои. Можно себе представить, каково было все это слышать ни в чем не повинному Мотои. Бессильно опустив руки, он постоял перед закрытой дверью, потом положил у входа подарки и ушел не оглядываясь. Никто не мог в точности сказать, была ли на самом деле у Мотои женщина по имени Фудзи. Моряки с рейсовых пароходов предпочитали веселиться в Уракасу, изобиловав­шем злачными местами, но некоторые не отказывались от женщин в Токуюки, конечном пункте пассажирской линии. Мотои не раз останавливался в Токуюки, и вполне можно было предположить, что у него есть там подружка. Проще всего ему было отправиться в этот городок, призвать эту самую Фудзи в свидетели и таким путем дока­зать свою невиновность. Но Мотои так не поступил. Он повел себя как мудрец Диоген: замкнулся в себе, как в боч­ке, да еще сверху крышку захлопнул. Мотои снял комнату в одноэтажном бараке, сам себе готовил еду, стирал — в общем, полностью себя обслуживал. Во время рейсов он молчал, вступая в разговор лишь в самых необходимых слу­чаях, а возвратившись в свою каморку, оставался наедине с собой, ни с кем из соседей не общался, да и к себе в гости не приглашал. Когда выпадало свободное время, он сам с собой играл в шахматы, это было его единственным развле­чением. И душа его постепенно обновлялась. Что-то из нее уходило, подобно тому как из появившегося в бочке отверстия вытекает вода, и вместе с тем она наполнялась чем-то новым. Мотои совсем перестал общаться с окружающими. С некоторых пор у него появилась привычка разговаривать с самим собой. Вернувшись с работы, он останавливался перед ставня­ми, некоторое время глядел на них, потом тихо произносил: «Сейчас открою эти ставни». Открывал ставни, открывал раздвижную решетчатую дверь, входил в дом и говорил: «Теперь закрою дверь» — и закрывал ее. Он пояснял вслух каждый свой шаг, пока умывался, менял одежду, готовил ужин, убирал со стола, принимал ванну и укладывался спать. Играя в шахматы, он комментировал игру — свою и предполагаемого партнера, радовался по случаю удачного хода, ругал себя из-за каждой промашки, посмеивался над неудачами партнера. Казалось, будто за шахматной доской сидят два равных по силе и похожих по стилю игры хороших друга и спокойно наслаждаются игрой, зная, что никто им не помешает. Тем временем О-Сай вышла замуж за владельца солид­ного ресторана в городе Фуса, расположенном на берегу реки Тонэ. Но спустя год с небольшим муж О-Сай умер, оставив ее с новорожденной дочкой на руках. Жизнь со све­кровью у О-Сай не заладилась, и, кое-как дотерпев до конца положенного срока траура, она вернулась с девочкой в отчий дом. Нетрудно понять, как горько было такой свое­нравной женщине, как О-Сай, возвращаться к родным, да еще с ребенком. Однако О-Сай ни единым словом не выдала себя, не показала, как ей тяжело. Как и прежде, она помогала в мелочной лавке и в ресторане. Правда, теперь она приветливей относилась к посетителям, более друже­любно подтрунивала над ними, а когда подвыпивший гость отпускал двусмысленную шутку или давал волю рукам, не сердилась, как когда-то, и не отказывалась от стаканчика крепкого, если ей предлагали, а захмелев, приятным голо­сом запевала песню. Однажды, когда «двадцать восьмой» стоял у пристани, О-Сай отправилась прямо в машинное отделение. — Эй,   механик!   —   окликнула   она   возившегося   у  машины Мотои. — Давненько мы с тобой не виделись. Заглянул бы как-нибудь. Мотои улыбнулся, помахал рукой, но ничего не ответил. В другой раз она появилась у «двадцать восьмого» с ребенком на руках. Позвала Мотои и, протянув ему девоч­ку, сказала: —  Это Харуми. Я родила ее в Фусе. Правда, симпатич­ная? Мотои слегка кивнул головой, неопределенно улыб­нулся, но опять не сказал ни слова. О-Сай часто приходила на пристань, когда «двадцать восьмой» стоял у причала, и всякий раз приглашала Мотои в гости. Мотои улыбался, делал неопределенные жесты руками. Однажды вечером после ужина Мотои, как обычно, рас­положил под тусклой лампочкой шахматную доску и, разго­варивая сам с собой, как он это делал последние годы, стал расставлять на доске фигуры. Доска была старенькая, купленная по случаю в магазине подержанных вещей, но на ножках. Фигуры, отлично выточенные из японского самши­та, издавали приятный, холодноватый звук, когда их ста­вили на доску. —  Вчера, кажется, твой был первый ход, — тихо вздох­нув, произнес Мотои. — Значит, сегодня я пойду первым. Мотои успел сделать несколько ходов, когда в дверь постучали. К нему так редко заходили люди, что он даже не обратил внимания на стук, решив, что это гости к его сосе­ду — механику Акибе. Но стук повторился, и Мотои оклик­нули по имени. Он нехотя встал, бросил взгляд на доску, чтобы запомнить позицию, и пошел к двери. В дверях сто­яла О-Сай. Она была в выходном кимоно, густо напудрена. От нее исходил резкий запах дешевого одеколона, того самого, который употребляли официантки из ресторана «Усуда». —  Я пришла просить у вас прощения, — сказала О-Сай, заискивающе улыбаясь. — Можно войти? Мотои стоял как вкопанный и молча улыбался. По выражению его лица невозможно было понять, приглашал он О-Сай войти в дом или отказывался ее принять. О-Сай пригладила рукой волосы и сказала: —  Ну ладно. Сегодня я спешу, поэтому разрешите мне прямо здесь извиниться перед вами. Выражение лица Мотои не изменилось. —  Простите меня, я тогда поступила нехорошо, — поту­пившись, произнесла О-Сай. — Все, что я наговорила вам о женщине по имени Фудзи, неправда. Кто-то мне намекнул на вашу связь — я и вспылила. Ни к какой Фудзи я не ездила и, уж конечно, с ней не разговаривала. Все это я придумала, надеясь, что вы станете возражать, рассеете мои подозре­ния. Глаза Мотои сузились. Разве он тогда не сказал О-Сай, что никакой Фудзи у него не было, что все это ложь? Но ведь О-Сай и слышать ничего не хотела. Может быть, Мотои вспомнил об этом, но он не возразил О-Сай и лишь молча глядел на нее слегка сузившимися глазами. —  Но вы ничего не сказали мне, — продолжала О-Сай. — И я... я решила тогда: пусть будет как будет! По правде говоря, именно вы поступили нехорошо. — О-Сай возвы­сила голос. — Если это была ложь, сказали бы прямо: мол, все это досужие слухи и выдумки! Почему же вы промолча­ли? Почему? Мотои улыбнулся. —  Ну да ладно, все это в прошлом. И к тому же, — во взгляде О-Сай появилось заискивающее выражение, — своим поведением вы доказали свою правоту: ведь и после того, как я вышла замуж и уехала в Фусу, вы ни на ком не женились! Когда я узнала об этом, я так обрадовалась, даже плакала от счастья. — О-Сай поспешно вытерла глаза. Да, у Мотои было чувство собственного достоинства. Он не выставлял его напоказ, но свято хранил все эти годы. А чего только не пришлось ему вытерпеть с тех пор, как О-Сай прогнала его: ядовитые насмешки и злословие окру­жающих, намеки и сальные шуточки по поводу его связи с Фудзи, о которой он и слыхом не слыхивал! И только чув­ство собственного достоинства помогло ему все это перене­сти, только оно позволяло ему и теперь с неопределенной улыбкой выслушивать болтовню О-Сай, не порицая ее и не жалуясь на свою судьбу. —  Я в любую минуту готова вернуться, — тихим голосом продолжала О-Сай. — Вы ведь понимаете, о чем я гово­рю. Поверьте, у нас все будет хорошо. Мотои молча слушал. —  Обязательно все наладится! — В голосе О-Сай про­звучала уверенность. — Я сразу же приду, как только вы позовете. Надеюсь, вы понимаете меня, понимаете мои чув­ства?.. Мотои улыбнулся чуть шире, медленно поднял руку и слегка пошевелил пальцами. Трудно было предположить, что означал этот жест, а может быть, он и вовсе ничего не значил. —  Можете особенно не торопиться, — спохватилась О-Сай, пытаясь сгладить свою настойчивость и нащупать правильную линию поведения. — Я, собственно, не спешу и вас торопить не намерена. Понимаете? Мотои молчал. —  Заходите в гости, — прощаясь, сказала О-Сай, — я научилась так рис готовить — пальчики оближешь. С реп­чатым луком и говяжьим жиром. А как попробуешь — не поверишь даже, что только лук да жир там. Приходите почаще. Буду вас ждать. Улыбка Мотои стала еще шире, но он и на этот раз ничего не ответил. —  Бревно бесчувственное, — прошипела О-Сай, выйдя на улицу. — Грязный волосатый краб, я тебе еще это припо­мню. Когда О-Сай ушла, Мотои медленно вернулся в комнату, уселся, скрестив ноги, перед шахматной доской и, глубоко вздохнув, уставился на фигуры. —  Значит, ты так пошел, — пробормотал он, — решил меня обыграть. Не выйдет! Ну-ка, а как ты на это отве­тишь? Что, не нравится? Он взял двумя пальцами фигуру и припечатал ее к доске. Фигура издала холодноватый, приятный звук. Диалог о песке Песок не так прост, как кажется, — говорит Томи. —  А что же в нем такого особенного? — спрашивает Кура. Разговор происходил майским вечером на море, куда друзья пришли «топтать» рыбу. В полнолуние, когда отлив бывает особенно сильным, море близ Уракасу мелеет и чуть ли не на целое ри обнажается дно. Кое-где в выемках остается вода — сантиметров на десять-пятнадцать выше лодыжки. В такие ночи опытные рыбаки отправляются на море «топтать» рыбу. Способ этот несложен: идешь по освещенной лунным светом воде, находишь подходящее, на твой взгляд, место, останавливаешься и поднимаешься на носки. Под ступней образуется тень, куда и устремляется рыба, спасаясь от яркого света луны. Тогда, выбрав подхо­дящий момент, быстро опускаешься на пятки и прижи­маешь рыбу ко дну. Остается только проткнуть ее заранее приготовленной длинной спицей — и добыча у тебя в руках. Автор и сам пытался таким способом ловить рыбу — она действительно подплывала под ступню. Рыбаки обычно «топтали» камбалу и терпуга, а в летнюю пору — крабов. Правда, при ловле краба нужна особая сноровка. —  Вот он, песок! — Томи ловко протыкает спицей при­жатую ко дну рыбу и, сбросив ее в проволочную корзинку, разминает на ладони прихваченные вместе с рыбой песчин­ки. — Поглядишь на него — песок и песок! Ничего в нем нет особенного. Ведь так? —  Угу, — бормочет Кура, вглядываясь в воду. Полная, яркая луна, какой она бывает в семнадцатую ночь месяца, висит прямо над головой. Над водой подни­мается едва заметная кисея тумана, и лунный свет, проходя через нее, освещает все вокруг бледным, призрачным сиянием. Издали доносятся тихие голоса: должно быть, и другие рыбаки пришли в этот вечер на море «топтать» рыбу. —  А знаешь ли ты... — говорит Томи, тихо переступая по воде и продолжая разглядывать оставшиеся на ладони песчинки. — Знаешь ли ты, что вот этот самый песок — живой? Кура подозрительно поглядел на друга. Краснощекий, с мужественным лицом и тяжелым подбородком, Кура обычно никогда не противоречил ему, но сейчас у него воз­никло сомнение в истинности того, что говорил Томи. —  Ну, это ты загнул, — бормочет он, не отрывая глаз от воды. —  Все так считают, и никто мне не верит, — возму­щается Томи, становясь на носки. — Все говорят: песок — он песок и есть. Но это не так. Он живой! И, как все живое, песок растет. Кура намеревается возразить, но в этот момент под его ступню подплывает рыба. Он ловко прижимает ее ко дну и прокалывает спицей. Попалась камбала сантиметров двад­цать длиной. —  Говоришь, песок растет? — спрашивает он, кидая камбалу в проволочную корзину. —  Ага, — подтверждает Томи. — Но это еще не все: песок растет и постепенно поднимается вверх по реке. Вот что удивительно! Кура задумчиво чешет средним пальцем правой руки затылок. —  Здесь, на Нэтогаве, это не так заметно, а вот на дру­гих реках сразу бросается в глаза. Сам небось знаешь, что ближе к морю песок мелкий. А если подниматься вверх по течению, песок превращается в гальку, а дальше — в боль­шие камни и даже в скалы. —  Угу, — задумчиво произносит Кура, — похоже, так оно и есть. —  И ведь никто не обращает на это внимания, — гово­рит Томи. —  Но как же он умудряется подниматься вверх по ре­ке? — спрашивает Кура. —  Я своими глазами, вот этими глазами видел, — настаивает Томи, вкладывая в эти слова одновременно рас­судительность и страстность ученого-исследователя. — Если подняться к верховью реки, там прямо в воде лежат здоровенные камни. А раньше они были много ниже по течению. Представь себе: сегодня камень был вот здесь... —  Угу, — бормочет Кура, глядя на палец Томи, указы­вающий на водную гладь. —  ...а спустя несколько дней поднимается вон туда. — После короткого раздумья Томи указывает рукой на место ближе к берегу. — За два-три дня камень передвигается метров на пять, а то и на все десять. —  Как же он поднимается вверх по течению? — удив­ленно спрашивает Кура. —  Вот и я этого раньше не знал, — говорит Томи и с самодовольной улыбкой, словно игрок, припрятавший козырную карту, продолжает: — Как может песок передви­гаться, думал я, рук и ног у него нет, рыбьих плавников и хвоста тоже нет. Тогда я стал внимательно изучать его повадки. Кура, позабыв приподняться на носки, во все глаза гля­дит на своего друга. —  И наконец я понял, — продолжает Томи. — Вот как это происходит. Предположим, в реке лежит большой обломок скалы... Кура молча кивает головой. —  Вода в реке течет от верховья к устью — в этом ничего удивительного нет. А в воде, значит, лежит обломок скалы. Обтекая его, вода вымывает часть песка и ила перед скалой, и получается вроде бы ямка. И на море то же самое происходит: встань лицом к морю и убедишься: когда волна отходит, она уносит с собой песок из-под твоих пяток. —  Ага, значит, скала может свалиться в эту ямку? — догадывается Кура. —  Вот именно! — восклицает Томи. — Понимаешь, вода с верховьев течет вот так. Все больше вымывает песок из-под скалы, вымывает до тех пор, пока скала не теряет равновесия и заваливается в сторону, противоположную течению реки. А вода все течет и течет не переставая, и снова начинает вымывать песок из-под скалы, и снова скала перемещается вверх по течению. Так день за днем она поднимается по реке все выше и выше. Кура не может сдержать возгласа удивления и, восхи­щенно глядя на друга, говорит: —  Выходит, у песка соображение есть? —  Само собой! —  У этого самого песка? — Кура нагибается, захваты­вает пригоршню песка и медленно разминает его на ладо­ни. — Просто не верится. —  Еще бы, — задумчиво говорит Томи. — Я и сам пона­чалу никак не мог поверить, что вот эти песчинки — живые! —  Мне такое и в голову никогда бы не пришло, — гово­рит Кура. —  Блаженны те, кто живет в неведении, — со вздохом произносит Томи. — И я был таким, пока не понял, что к чему. А когда дошло до меня, что песок живой, я и подумал: не все в этом мире так просто, как кажется на первый взгляд. Такой он обыкновенный на вид, а оказывается, живет, своей жизнью живет! — Томи указывает подбород­ком на горстку песка, которую Кура все еще держит на ладони. —  Угу, — бормочет Кура. —  И не только живет, но еще и растет, взрослеет и, по мере того как взрослеет, поднимается вверх по течению... И откуда же у него такой разум берется? Как подумаешь об этом, прямо оторопь берет. —  Угу, — бормочет Кура, разглаживая пальцем песок на ладони. В ночной тишине слышно, как где-то играет рыба, уда­ряя хвостом по зеркальной морской глади. Продолжая свою неторопливую беседу, друзья направляются к берегу. Песок и гранат Горо, сын владельца лавки заграничных товаров «Мисоно», женился. Ему было двад­цать четыре года, и жители Уракасу уважительно называли его Горо-сан. Его невесте Юико исполнился двадцать один год. Она была родом из богатого помещичьего дома в Синодзаки, что в четырех километрах от Уракасу, вверх по ре­ке. Горо обладал спокойным характером, был невысок ро­стом, чуть побольше полутора метров, худощав и бледен лицом. Жил он вместе с отцом и младшей сестрой, старшая несколькими годами раньше вышла замуж и переехала в дом родителей мужа, на Хоккайдо. Мать долгие годы страдала от болезни почек. Нынешним летом отмучилась. Сразу же после ее смерти Горо надумал жениться. Свадьбу сыграли в ресторане «Ямагути». Была пригла­шена вся местная знать во главе с мэром города. Всего со­бралось больше двадцати человек. Говорят, среди подарков был огромный морской карась — тридцать пять сантиме­тров от головы до хвоста. Начальник пожарной команды Ванихиса, обидевшись, что его не позвали на свадьбу, осно­вательно надрызгался и, обнимая пожарную каланчу, орал не переставая: —  Погодите, я им испорчу эту поганую свадьбу! Вот за­берусь на каланчу да как ударю в набат!.. Не мешайте мне, отойдите все в сторону! Переполошу весь город — тогда и свадьбе конец! Никто, собственно, и не думал останавливать Ванихису. В Уракасу вряд ли сыскался бы глупец, который захотел бы приостановить столь любопытное зрелище. Зеваки, дер­жась на приличном расстоянии, посмеивались и подзадори­вали Ванихису, наблюдая за его тщетными попытками взобраться на каланчу. Ванихиса поднимался по пожарной лестнице на две-три перекладины, соскальзывал вниз, вновь поднимался и вновь соскальзывал. Это еще больше распа­ляло его. —  Что за дурацкие шутки! Кто смеет надо мной изде­ваться?! — орал он. — Прочь с дороги! Прочь — не то пока­жу, где раки зимуют! Совершенно обессилев, он ухватился обеими руками за перекладину, прислонился к лестнице, да так и уснул. При­бежала жена Ванихисы, с трудом разбудила захмелевшего супруга и увела домой. Свадебное торжество в ресторане «Ямагути» благополуч­но завершилось, и молодожены отправились домой. Судьба пока улыбалась Горо. Он окончил всего лишь на­чальную школу, а жена — женский колледж в Токио. Был он простым, неказистым парнем, а жену себе взял миловидную, со столичным образованием. Горо считал, что ему здо­рово повезло, и его сердце переполняла радостная трево­га — чувство, знакомое актеру, когда занавес поднимается и он впервые предстает перед зрителями на сцене. Но не­жданно-негаданно судьба перестала расточать Горо улыбки и показала ему язык. Как только молодые супруги вошли в спальню, Юико стала сыпать песок вокруг своей постели. Перехватив рукой горловину льняного мешочка, она высыпала из него песок узкой струей, сооружая песчаную баррикаду. Горо недо­уменно наблюдал за ее действиями. И лишь когда Юико улеглась в постель, которая оказалась теперь в центре пес­чаного круга, он пришел в себя и спросил: —  Это заклинание, что ли? —  Никакое не заклинание. Просто мне сказали, что я должна это делать до тех пор, пока не окончится траур по матушке. Горо на минуту задумался. —  Когда же она изволила скончаться? —  Кого вы имеете в виду? — слегка опешив, спросила Юико. —  Твою мать, конечно. Кого же еще? Ты же сама сказа­ла: «Пока не окончится траур по матушке». —  Но позвольте, — протянула Юико с изысканным ак­центом, который ей привили в столичном колледже, — моя мать была на бракосочетании и на свадебном торжестве в ресторане и проводила нас до самых дверей спальни. Не­ужели вы забыли? —  А ведь верно, черт подери! — воскликнул Горо. —  Как вы изволили заметить, моя мать жива и здоро­ва, — заключила Юико. —  Извини, — сказал Горо. — Значит, ты имела в виду мою мать? —  Спокойной вам ночи, — холодно проговорила Юико. —  Спокойной ночи, — пробормотал Горо. — Спасибо тебе. На мгновение он ощутил чувство благодарности к Юико за то, что она не забыла его покойную мать, но тут же раз­драженно подумал: «Все эти штучки с трауром — пережи­ток, теперь так никто не поступает». От этой затеи с песочной линией Мажино вокруг брач­ного ложа на него повеяло вдруг чем-то зловещим. «Неужели во время траура запрещено спать с законной женой?» — недоумевал Горо. Но поскольку дело касалось интимной жизни, он не решился рассказать об этом не только отцу, но и своим закадычным друзьям. Однажды, когда Юико пошла проведать родителей, Горо отправился к настоятелю буддийского храма Омацудера, расположенного в трех километрах от Уракасу. Насто­ятель слыл человеком интеллигентным — в свое время он окончил духовную академию. —  Должен признаться, что ничего подобного я не слы­шал, — с улыбкой ответил настоятель, выслушав рассказ Горо. — А впрочем, не обращайте внимания, пусть пока все будет как есть. —  То есть как это?! — возмутился Горо. Настоятель принялся загибать пальцы, что-то про себя высчитывая, потом сказал: — До конца траура по вашей матушке осталось двад­цать дней, потерпите. Принято считать, что дух умершего не покидает родной дом семьдесят пять дней, столько же длится и траур. Горо поблагодарил настоятеля и отправился восвояси. Если подсчитать точнее, до конца траура оставалось де­вятнадцать дней, и Горо погрузился в повседневные дела, надеясь, что так время пройдет быстрее. Юико не привыкла заниматься хозяйством — рис полу­чался у нее недоваренным, на уборку и стирку уходила уйма времени. Двенадцатилетняя сестра Горо раньше всех обра­тила на это внимание и частенько за глаза ругала золовку. —  Уж если она по дому не управляется, пусть хоть в лавке поработает, — обращалась она то к отцу, то к бра­ту. — Братец, прикажи ей пойти в лавку. —  Молчи, не лезь не в свои дела, — огрызался Горо. — Поглядим, каково тебе будет, когда выйдешь замуж. Пер­вое время наплачешься в чужой семье — верь моему слову. А Юико совсем недавно у нас, еще не привыкла. Поняла, ду­реха? Каждый вечер Юико по-прежнему возводила вокруг своей постели песчаную баррикаду. Она все более замыкалась в себе, подурнела, двигалась медленно, жаловалась на чрезмерную усталость, потеряла сон. «Должно быть, и ей траур в тягость», — думал Горо, тайком поглядывая на календарь: до заветного срока оста­валось три дня. И вот был сорван последний листок кален­даря, наступила семьдесят шестая ночь. Но Юико и на этот раз окружила постель полоской песка. Увидев это, Горо почувствовал себя жестоко обманутым. «Что ты делаешь? Ведь траур окончился еще вчера! » — хотел было сказать он жене. Но промолчал. В нем загово­рила мужская гордость. «А, черт с ней, пусть делает что хо­чет, но и я буду поступать по-своему», — решил он в сер­дцах. В последующие ночи Горо все так же наталкивался на песчаную преграду. И он запил. Через три дома от их лавочки находилась харчевня «Ёнтёмэ». Она славилась европейской кухней — блюда там го­товили намного вкуснее, чем в ресторане «Нэтогава», у при­стани. Хозяин харчевни был, по-видимому, неплохим пова­ром, да и одевался соответственно: белоснежный халат и та­кой же высокий колпак, напоминавший по форме гриб. По­сетителей умело обслуживали две молоденькие официантки в чистеньких передниках. Если кто-нибудь из гостей напи­вался и начинал шуметь, выходил сам хозяин, сгребал буяна в охапку и выставлял за дверь. Может быть, поэтому моло­дежь обходила эту харчевню стороной. Сюда и повадился Горо. Каждый вечер, закрыв свою лавку, он отправлялся в «Ёнтёмэ» заливать горе вином. Спустя два месяца по истечении траура Юико уехала к родителям в Синодзаки. Сказала, что ненадолго, да так и не вернулась. От нее прибыл посыльный и объявил, что она требует развода: мол, такая супружеская жизнь нарушает традиции их дома. Горо и его отец буквально онемели от удивления. — Да как она смеет так говорить! — придя в себя, воз­мутился отец. — Это мы вправе сказать, что ее поведение противоречит нашим семейным обычаям. Так ей и передай­те! Посыльный обещал передать все в точности и откланял­ся. Он появлялся еще несколько раз, пока обе семьи не сошлись на том, что дело о разводе возбудит Горо под предло­гом «несоответствия его брака семейным традициям». Развод был официально оформлен, и вещи Юико в тот же день отправили в родительский дом. Жители Уракасу, особенно друзья Горо, с недоумением восприняли весть о разводе. Прослышав в свое время о же­нитьбе Горо, друзья позавидовали ему. Они не могли при­мириться с тем, что Горо, такому же парню, как они, доста­лась красавица жена со столичным образованием. Теперь зависть уступила место недоумению и любопытству: всем хотелось узнать истинную причину развода. —  Что случилось? — спрашивали Горо наперебой. — Что между вами произошло? Она такая красивая, образо­ванная. Женский колледж окончила. И не где-нибудь, а в са­мом Токио! —  Ничего не случилось! Поверьте, я не сделал ей ни­чего плохого. Захотела — и ушла. Найдет себе другого и снова выйдет замуж, — смущенно отвечал Горо. Но друзья не унимались. Они стали расспрашивать сосе­дей, и вскоре их усилия были вознаграждены. Новость сооб­щила женщина, носившая на продажу раковины в Синодзаки: из уст-де самой Юико люди узнали, что за сто с лишним дней супружеской жизни Горо не сумел проявить себя как мужчина, поэтому Юико и ушла от него. Известно, сплетни такого рода распространяются с быстротой пожара, в Уракасу же — и того быстрее. Вскоре они стали достоянием даже мальчишек и девчонок, и эти не по годам развитые озорники, проходя мимо лавки Горо, хо­ром выкрикивали: —  У «Мисоно» флаг не поднимается! Дело в том, что над каждой лавкой в Уракасу вывеши­вали флаг, и только над лавкой Горо такого флага не было. Поэтому ребята со спокойной совестью отмечали этот факт, и никто не смог бы уличить их в том, что в этой фразе заключен довольно прозрачный намек на интимные обсто­ятельства. Горо, по-видимому, не сознавал, о чем идет речь. Отец же сразу понял намек, рассвирепел и устроил сыну на­стоящий допрос. Горо настолько растерялся, что не мог произнести ни слова. От незаслуженной обиды у него даже слезы на глазах выступили. Наконец он пришел в себя и, заикаясь  от  стыда,  рассказал  отцу про песчаную  барри­каду. —  Тебе, видно, помощник был нужен: сам с женой не смог справиться! Не трехметровую же баррикаду она соору­дила? Взял бы да и раскидал этот дурацкий песок. Эх ты! — рассердился отец. —  Поглядели бы сами, как она песок вокруг постели рассыпала, тогда бы не говорили так, — оправдывался Горо. — Ну прямо будто страшное заклинание творила! Отец попытался представить себе, как все это происхо­дило, но никакого страха при этом не ощутил. —  Подумаешь, песок! — сказал он. — Струсил ты, так и скажи! Да знаешь ли ты, почему Юико продолжала свою за­тею после того, как кончился траур? Ждала, что ты посту­пишь как мужчина: раскидаешь песок и ляжешь с ней в по­стель. Эх ты, недотепа, до такой простой вещи не мог додуматься! И отец стал срочно искать для Горо невесту. Он пони­мал, что, только снова женив сына, он сумеет восстановить его поруганную честь и репутацию своей лавки, что тоже немаловажно. Но сплетня уже успела распространиться по всей округе, и никто не соглашался отдать дочь за парня, у которого «не поднимается флаг». А тем временем друзья Горо потребо­вали от него доказательств того, что он настоящий мужчи­на, и привели его в один из увеселительных домов в Токио. Развлекались, разумеется, за счет Горо и оставили его на­едине с довольно опытной девицей. А потом с пристрастием допросили ее. —  Да может ли такое быть! — говорил один из них по возвращении в Уракасу. — Всего за два часа трижды взви­вался флаг, и это у новичка! —  Горо просто подкупил девицу, — решили они, выслу­шав ее. Я сам слышал разговор, который происходил между тремя молодыми людьми в ресторане «Уракасу». «Теперь пустят новую сплетню», — подумал я, сочувствуя Горо. И верно: слух о том, что Горо подкупил девицу, распро­странился по городу с быстротой молнии. Можно себе пред­ставить, что чувствовал Горо,  на которого обрушилась двойная клевета. Но справедливость все же восторжество­вала. Спаситель явился к Горо в лице его старшей сестры. Получив письмо от отца, она примчалась в Уракасу с дале­кого Хоккайдо, и не одна. Она привезла с собой девушку. Девушка была небольшого роста, плотная, пышущая здо­ровьем, на два года моложе Юико и более симпатичная. Вскоре Горо женился. Брачная церемония и свадебное торжество прошли столь же пышно, как и в первый раз. Не был забыт и начальник пожарной команды Ванихиса. Он основательно нагрузился и все просил у Горо прощения за свое поведение во время прежней свадьбы. Горо повел себя теперь более осмотрительно. Через два дня после свадьбы он пригласил домой друзей и угостил их отличным обедом, приготовленным молодой женой. Мало того, через неделю он потчевал их пивом, бифштексами и салатом с курицей в харчевне «Ёнтёме». А когда все поряд­ком набрались, Горо многозначительно сообщил: — Я, знаете, в первый раз увидел: ну прямо как треснув­ший гранат... Друзья на мгновение задумались и, как по команде, пронзительно захохотали, стуча кулаками по столу. Вскоре после женитьбы Горо вышла замуж и Юико и уехала к мужу в Токио. А спустя год, когда жена Горо ро­дила девочку, Юико вернулась в родительский дом, то ли на время, то ли потому, что опять развелась, — никто точно не знает... Уродина Для своих пятнадцати лет Кацуко была слишком низкоросла и худощава, с плоской грудью и совершенно неразвитыми бедрами, темной, огру­бевшей кожей на руках и лодыжках, обильно поросшей волосами. Ее непривлекательный облик заставлял забыть о свойственной   этому   возрасту   девичьей   свежести.   Она  производила впечатление вдоволь хлебнувшей горя пожи­лой женщины. Кацуко с младенчества воспитывалась в семье своей тетки О-Танэ. Мать ее вскоре после рождения девочки вышла замуж за владельца торговой фирмы, родила ему троих детей и, по слухам, жила вполне зажиточно. Она ре­гулярно присылала деньги на воспитание Кацуко и изредка приезжала ее проведать. Муж О-Танэ, Ватанака Кёта, преподавал когда-то в средней школе, но давно бросил работу и теперь бездельни­чал, беспробудно пьянствовал, пропивая не только деньги, присылаемые Канаэ, матерью Кацуко, но и все то, что за­рабатывали надомной работой жена и девочка. Кёта любил при случае блеснуть своей эрудицией и имел привычку научно комментировать любое явление. —  Мой алкоголизм имеет генетическую основу, — гово­рил он. Или: —  Раз эта рыба разрезана на куски и пожарена, ее сле­дует рассматривать не с точки зрения зоологии, а как пред­мет диететики. Кёта очень гордился своей внешностью и утверждал, что его профиль — точная копия профиля Джона Барримора[78 -  Джон Барримор (1882—1942) — американский актер.]. Подвыпив, он начинал позировать, заставляя жену и Кацуко внимательно разглядывать его профиль. —  Погляди на мой нос, — обращался он к случайному собутыльнику. — Его нельзя рассматривать как предмет анатомии или френологии. Это объект эстетического ис­следования. Однажды давнишний его друг Сима решил тонко со­стрить и сказал: —  Для твоего носа надо создать специальную науку: носологию! Человек, который гордится своей внешностью, не выно­сит, когда отпускают шуточки на этот счет. И хотя Сима нисколько не намеревался уязвить Кёту, последний с той поры перестал с ним встречаться и распивать бутылочку. —  Ну и противная же погода, — посетовала однажды О-Танэ, — кажется, будто все нутро от этих дождей заплес­невело. Сезон дождей в тот год действительно затянулся, и даже циновки в доме покрылись грязно-зеленым налетом. Дни шли за днями. О-Танэ и Кацуко занимались надомной рабо­той — клеили искусственные цветы, а Кёта с утра пил холодное сакэ. Услышав жалобу О-Танэ, Кёта встрепенулся и с серьез­ным видом спросил: —  Ты вот говоришь о погоде, а с какой точки зрения: с метеорологической или с астрономической? Невдалеке от дома, где жил Кёта, стояла старая разва­люха. Ее давно не ремонтировали, и она настолько покоси­лась, что казалось, вот-вот завалится. Чтобы этого не слу­чилось, развалюху подперли тремя бревнышками из крип­томерии. Но когда налетал ураган, жители этого дома поспешно убирали подпорки. Любой человек со стороны, глядя на их действия, невольно подумал бы: «С ума посходи­ли, что ли?» И был бы, здраво рассуждая, прав: раз идет буря — надо укреплять дом, а не убирать подпорки. Но жильцы на собственном опыте убедились, что для их дома это не годится. Они говорили: если оставить подпорки, буря, встретив на своем пути сопротивление, разнесет дом в щепки. Единственный способ его сохранить — убрать подпорки и положиться на волю ветра: ветер будет сво­бодно раскачивать дом из стороны в сторону, и он уцелеет. Услышав столь необычную версию, Кёта сказал: —  Такое с точки зрения архитектуры объяснить невоз­можно. Скорее, это проблема из области науки о сопротив­лении материалов. О-Танэ никогда не перечила мужу, и не потому, что была на год старше — ей исполнилось пятьдесят семь. Оба они достигли того возраста, когда разница в один год не имела значения. Самого Кёту интересовало только вино, но он никогда не пил в харчевнях, где были женщины. —  Бабий дух портит вкус сакэ, — любил повторять Кёта. Учительская практика наложила отпечаток на поведе­ние Кёты: он никогда не ругал жену и Кацуко бранными словами и, уж конечно, не кидался на них с кулаками. О-Танэ слушалась мужа, но не потому, что он заставлял ее подчиняться. Просто такой уж она была от рождения. Она никогда не жаловалась и не упрекала Кёту за безделье, хотя ей приходилось работать не покладая рук, чтобы кое-как сводить концы с концами. —  Есть сколько угодно семей, где родители, чтобы не умереть от голода, вместе с детьми кончают жизнь само­убийством, — нередко внушала О-Танэ племяннице. — Как представишь себя на их месте, просто оторопь берет. Счи­тай, что нам еще везет. Кацуко молча слушала, иногда тихонько вздыхала или, прекратив на минуту работу, замирала, уставившись в ста­рую циновку. Трудно было представить человека, работавшего так же прилежно, как Кацуко, и столь же безответного. Казалось бы, О-Танэ должна питать к Кацуко насто­ящую материнскую любовь — ведь это была ее родная пле­мянница, к тому же взяла она ее совсем еще малюткой. Но дело обстояло далеко не так. Четыре года назад поселилось здесь семейство Ватанаки, и соседские женщины вскоре поняли, что Кацуко им не родная. В ту пору Кацуко было одиннадцать лет, но уже тогда никто не видел, чтобы девочка хоть минуту сидела сложа руки. Она все время работала, за исключением лишь тех часов, которые прово­дила в школе. В ее поведении не было детской непосред­ственности. Она вела себя как взрослая и работала с такой быстротой, словно ее погоняли плеткой. —  Что за странный ребенок? — удивлялись соседки. — О чем ее ни спросишь, уставится на тебя своими глазища­ми — и ни слова в ответ. Глухонемая она, что ли? —  Должно быть, слишком жестоко обращались с ней в детстве — вот она и стала такой пугливой. Всех боится, никому не верит. Между О-Танэ и Кацуко не было ни любви, ни близости. Это становилось ясно каждому, кто случайно соприкасался с семьей Ватанаки. О-Танэ с покорностью принимала все, что происходило вокруг, никогда ни в чем не решалась идти наперекор, подобно тому как священник боится поступить вопреки воле божьей. Кацуко дичилась ее — она и это воспринимала как должное. Кацуко была настолько молчалива, что и в самом деле казалась немой. Когда О-Танэ с ней заговарива­ла, она молча ее выслушивала, но сама в разговор не всту­пала, и О-Танэ не упрекала ее за это. Кёту же покорность жены выводила из себя. —  Ты не живое существо! — возмущался он. — К тебе нельзя подходить с антропологическими или даже с зооло­гическими мерками. Ты, скорее, явление из области бота­ники. Только однажды О-Танэ позволила себе оспорить мне­ние мужа. Когда Кацуко окончила начальную школу, Кёта решил, что ей незачем учиться дальше. О-Танэ же считала, что ей надо окончить хотя бы среднюю школу, тем более что деньги на содержание девочки мать присылает. —  Сколько она присылает — курам на смех! — рассви­репел Кёта. — Навязали на наши головы ублюдка, а денег дают — кот наплакал. Да на них не выпьешь толком. И мы же обязаны еще учить ее! —  Все это так, но ведь сейчас для всех введено обяза­тельное среднее образование, — пыталась возразить О-Танэ. —  Хорошо, — вдруг согласился Кёта после нескольких чарок. — Давай сделаем так: ты сообщи Канаэ, что, мол, для занятий в средней школе потребуются новые расходы, пусть она присылает вдвое больше на содержание дочери. Если согласится, я, может быть, еще подумаю. По-видимому, О-Танэ сообщила сестре о решении Кёты, гак как вскоре на нашей улице впервые появилась госпожа Канаэ, родная мать Кацуко. Канаэ была моложе О-Танэ лет на десять. Значит, в то время ей было уже сорок шесть, а то и сорок семь. На вид же ей нельзя было дать больше тридцати пяти. В ярком кимоно, с красиво уложенными волосами, напудренная и накрашенная, она казалась только что вышедшей из косметического кабинета. Появление Канаэ буквально ошело­мило жителей нашей улицы. Она проходила сквозь толпу детей и женщин, выбежавших посмотреть на нее. Их глаза, полные любопытства, восхищения и зависти, неотступно провожали Канаэ, пока она не скрылась в доме сестры. —  Вы только понюхайте, — говорила на следующий день одна из местных женщин. — Там, где она прошла, до сих пор пахнет духами. Когда Канаэ вошла в дом, Кёта, как обычно, пил в оди­ночестве. Он поспешно вскочил, пригласил Канаэ к столу и приказал жене и Кацуко немедленно приготовить еду. —  Сестрица, — обратилась Канаэ к О-Танэ. — Это и есть моя дочь? — И, оглядев девочку с головы до ног, уста­вилась в ее лицо. Кацуко покраснела и отвернулась. Канаэ покачала голо­вой и вздохнула: —  Лицо как раздавленная котлета. Ну и уродина! Кацуко безразлично взглянула на мать и молча вышла из комнаты. Вместе с О-Танэ она сходила за провизией, потом помогала ей жарить рыбу и варить рис. В выпивке недостатка не было: сакэ всегда доставляли на дом из вин­ной лавки. Кёта пил много и за сакэ всегда расплачивался в срок, поэтому виноторговец отпускал ему в кредит — ценил постоянного покупателя. Подгоняемые нетерпеливыми окриками Кёты, О-Танэ и Кацуко быстро приготовили закуску. За стол сели только Кёта и Канаэ. —  Ой, неужели ты пьешь? — удивилась О-Танэ, глядя, как сестрица лихо опрокинула чашечку сакэ. —  Это мой муженек виноват, его выучка. В один при­сест выпивает бутылку виски. Гости у нас в доме не перево­дятся, а если сам отправляется с визитом — никогда не забывает женушку. В нашем обществе считается неприлич­ным, если хозяйка, принимая гостей, сама не пьет. —  Вот это жизнь! — воскликнул Кёта. — При ваших средствах вам не составит труда и в женский колледж дочку отправить. —  Не говорите глупости, Кёта! — сказала Канаэ, шаловливо ударяя его по плечу. — Чем больше предпри­ятие, тем меньше наличных денег у его хозяина. Вам этого не понять. Мне даже за мелкие покупки приходится не день­гами, а чеками расплачиваться. —  И все же девочку надо бы хоть в среднюю школу от­править, — вступила в разговор О-Танэ. —  Альапареи[79 - У аппарата, слушаю (франц.). ], ничего не выйдет! — замахала руками Канаэ. — Слыханное ли дело: такую уродину отдавать в среднюю школу! Хватит с нее и начальной. И не напоминай мне больше об этом, — добавила она, протягивая Кёте пустую чашечку. Слова «общество», «прием гостей» и тому подобные никак не вязались со стилем речи Канаэ и ее поведением за столом. Вино она выпивала залпом, закуску хватала со всех блюд подряд, жареную рыбу обсасывала до костей, запус­кала в рот пальцы, вытаскивала застрявшие в зубах мелкие косточки и бросала их прямо на лакированный столик. Опья­нев, она стала распевать скабрезные песенки, то и дело похлопывая Кету по плечу, громко хохотала, широко раскрывала рот. Когда вторая двухлитровая бутылка сакэ была наполо­вину опорожнена и вся закуска съедена, Канаэ, громко рыг­нув, стала собираться восвояси. —  Прекрасно провела время. Вы — человек образован­ный и так все интересно рассказываете, — прощаясь, ска­зала Канаэ. — А когда пьешь с невежей, не испытываешь никакого удовольствия. Альапареи, да и только. Спасибо за угощение. —  Верно, прямо в точку попали, — пробормотал Ке­та. — Такие типы и есть альапареи. О-Танэ проводила сестру до пересекавшей пустырь сточ­ной канавы. —  Послушай, Канаэ, — прощаясь, сказала О-Танэ, — нехорошо смеяться над внешностью девочки. Ведь она в этом не виновата. —  А-а, ты про уродину? —  Не надо так говорить! Тебе-то хорошо — ты кра­сивая. —  Ну что ты? Так ли уж я красива? — приосанившись, жеманно произнесла Канаэ. —Правда, мой муженек влюб­лен в меня до сих пор. Ну, пока. С той поры жители нашей улицы, в особенности дети, стали называть Кацуко не иначе как уродиной. Кацуко так и не отправили в среднюю школу, и она по-прежнему целыми днями была занята работой. А когда выпадала сво­бодная минута, подметала дом и улицу перед домом, а то и перед соседними домами, собирала обрывки бумаги, выры­вала сорняки. Раз в месяц Кацуко чистила даже сточную канаву — от этого все отлынивали. — Просто удивительно, совсем еще девочка, а такая работящая. Ни минуты не сидит сложа руки, — судачили соседки. — Была бы только чуть-чуть поприветливей. Раз или два в год появлялась Канаэ в нарядном кимоно, обзывала дочь уродиной, напивалась с Кётой сакэ и гово­рила непристойности. Супруг Канаэ, по-видимому, был крупным предпринима­телем. Однако Канаэ никогда не рассказывала, чем кон­кретно он занимался, не распространялась и о подробностях их семейной жизни. Если же она упоминала торговую фирму супруга или рассказывала, что к каждому из ее детей ходят на дом по два учителя, то делала это исключительно для того, чтобы похвастаться, выставить себя напоказ. При случае она любила щегольнуть иностранными словами, употребляя их совсем не к месту, часто не понимая даже их смысла. О детстве О-Танэ и Канаэ, об их родителях и родствен­никах ничего не было известно, как, впрочем, и о прошлом других жителей нашей улицы. Здесь интересовались только настоящим, а если и случалось, что заговаривали о прош­лом, то рассказы эти, как правило, были на девяносто про­центов приукрашены вымыслом. Вполне сознавая надуманность своего повествования, рассказчик тем не менее так проникался тем, о чем говорил, что даже плакал, если рассказ его был печальным. Да и слу­шатели нередко бывали тронуты до глубины души, хотя тоже прекрасно понимали, что потрясшая их история — чистый вымысел. Когда рассказчик начинал тешить свое тщеславие, они сердились на него, хоть и знали, что он все выдумал. А уж если он начинал похваляться тем, что в свое время был, к примеру, крупным богачом, или кичился своим нынешним процветанием, ему и вовсе не было по­щады. Канаэ появлялась шикарно одетая, распространяя вокруг одуряющий запах духов. Она не обращала ни малей­шего внимания на глазевших на нее любопытных и, уж конечно, ни с кем не здоровалась. И тем не менее ее не порицали. Даже известные своим злоязычием здешние хозяйки, провожая Канаэ любопытными взглядами, испы­тывали к ней лишь чисто женскую зависть. Однажды на нашу улицу прибыли важные дамы, осоз­навшие вдруг свое высокое призвание служить обществу. Они бесплатно раздавали старую одежду, сладости, порош­ковое молоко и кое-какие лекарства. Здешний люд неска­занно обрадовался. На нежданное богатство накинулись, как голодные звери на добычу. Ошеломленные дамы не успели и рта раскрыть, как к ним подступила толпа с крика­ми: —  И это все?! Чего ж так мало приволокли?! Натаскали всякого дерьма, да еще нос задирают, будто подвиг какой совершили! Катитесь отсюда, пока целы! Подгоняемые градом камней, который обрушили на них ребятишки, дамы поспешили убраться восвояси. И что удивительно, эти же самые люди питали к Канаэ, которая была воплощением спесивости и высокомерия, не вражду, не злобу, а уважение. —  Благотворительницам наподдали потому, что они унизили достоинство здешних людей, откровенно намекнув на их бедность, — пояснил принявший христианство Сай­та. — Эти важные дамы решили потешить подачками свое тщеславие и искупить свои прегрешения. Бедняки очень чувствительны к этому. Вот они и разозлились. А ведь в Библии сказано: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая». —  Чего тут понимать? — вступил в разговор старый Тамба. — Нет у нас вражды к госпоже Канаэ, потому что чувствуем: она одного с нами племени. —  А над Кацуко здешний люд насмехается, прямо в глаза уродиной называют, — продолжал Тамба. — Оправ­дываются тем, что, мол, без злого умысла. Да ведь это как сказать. Ненавидят ее, потому и дразнят. А за что ненави­дят? За то, что в этой Кацуко воплощена вся их горькая жизнь: работаешь-работаешь, а не воздается. Зимой, когда Кацуко исполнилось пятнадцать лет, О-Танэ положили на три недели в больницу: нужна была срочная операция. Расходы взяла на себя Канаэ, но преду­предила, что эта сумма будет вычтена из денег, которые она высылает на содержание дочери. Последнее особенно возмутило Кёту, поскольку ударило по его карману. —  Слышь, Кацуко, — говорил он, рыгая, отчего ком­ната наполнялась запахом винного перегара. — Твоя тетка, которая заботится о тебе больше родной матери, больна. Не исключено, что смертельно больна. Понимаешь? Кацуко продолжала молча работать. —  В доказательство того, что ты помнишь о ее заботах, ты должна работать вдвое больше. Ты ведь понимаешь, о ком сейчас больше всего беспокоится твоя тетка, о ком у нее болит сердце! — И Кёта внимательно глядел на Кацуко, пытаясь убедиться, что до нее дошел смысл сказанного. Выражение лица Кацуко не изменилось, только руки стали работать еще быстрее. —  Эх, была бы ты лицом посмазливей да телом покреп­че, можно было бы найти для тебя прибыльную работу. А так, кроме надомной работенки, ничего не сыщешь. Ты уж работай как следует, чтобы свою и теткину долю выпол­нить. Поняла? Кацуко молча кивнула головой. Три недели она работала так, словно хотела узнать пре­делы своих физических возможностей. Надомная работа не бывает постоянной. Случается, подваливает столько, что и рук не хватает, а потом дней десять, а то и больше — ника­ких заказов. Этого Кацуко боялась больше всего. Она твердо усвоила, что работу надо выполнять быстрее и лучше других, чтобы все говорили: «На эту девочку можно положиться». Мысль о заказах не давала ей покоя ни днем, ни ночью. Кёта, не в пример другим пьяницам, регулярно ел три раза в день. Даже если он пил где-то, то обязательно шел обедать домой и всякий раз требовал, чтобы ему подавали рыбу, мясо и непременно мисосиру. —  Что это за скумбрия? Погляди на шкурку, — ворчал Кёта, брезгливо тыча палочками для еды в рыбу. — У све­жей рыбы шкурка плотно прилегает, а у этой клочьями висит! А мясо! Сколько раз тебе говорил: не покупай мелко нарезанное. От него такой запах, будто оно у лоточника куплено. Это вопрос не столько кулинарии, сколько диете­тики. Кацуко молчала и делала все возможное, на что была способна в свои пятнадцать лет. Но у нее не хватало ни денег, ни житейской мудрости, чтобы покупать свежую рыбу и ненарезанное мясо. Да и не было времени угождать привередливому Кёте. Кацуко работала до полного изнемо­жения, спать ей приходилось не больше трех часов в сутки. Как-то Кёта проснулся далеко за полночь. Вышел по нужде, а когда возвращался в спальню, невольно обратил внимание на мерно посапывавшую Кацуко. Кацуко лежала на спине, широко раскинув ноги. Поза была необычной. Она всегда спала, свернувшись калачи­ком, не меняя позы до самого утра. Кёта наклонился над девочкой, чтобы поправить сползшее одеяло. Слабо разви­тое тело Кацуко не таило в себе девичьей прелести. Но в тот момент — может, в этом был повинен лунный свет, про­никавший сквозь щель в двери, — обнаженное бедро Кацуко показалось Кёте округлым и чертовски привлека­тельным. Кацуко открыла глаза и недвижными зрачками устави­лась на Кёту, будто и не спала вовсе. —  Закрой глаза, — хриплым голосом произнес Кёта. — Закрой глаза и лежи тихо. Ничего плохого я тебе не сде­лаю. Но Кацуко продолжала молча глядеть на него. Тогда Кёта сам закрыл глаза, но и сквозь веки он продолжал видеть ее расширившиеся зрачки. —  Закрой глазищи! — визгливо закричал он. На лице Кацуко появилось подобие улыбки. А может быть, она насмехалась над ним? Кёта затрясся, словно в ознобе, и поспешно зажмурился... На следующий день, потягивая сакэ в соседней харчевне, он говорил хозяину: —  Знаешь, старина! Все бабы одинаковые — что в пят­надцать лет, что в тридцать. А некоторые в тридцать, а то и в тридцать пять наивнее, чем пятнадцатилетние. Бывает, девочка еще, а глядит на мужчину такими глазищами — как  взрослая. Прямо сатана, да и только! Баба, скажу я тебе, старина, — это предмет не антропологического ряда, а, ско­рее, объект естествознания, а то и монстрологии — наука такая о чудовищах. Когда О-Танэ вернулась из больницы, хлопот у Кацуко прибавилось. Девочке приходилось теперь еще и ухаживать за больной, отдельно готовить для нее, ходить за лекар­ствами и выполнять массу других мелких дел. — Мне так повезло, так повезло, — словно опьяненная своим везением, повторяла О-Танэ, лениво потягиваясь на постели. — Когда меня положили на операционный стол, я подумала: суждено умереть — умру, зато не надо будет больше работать из последних сил. Но все прошло удачно, а теперь вот бездельничаю. Скажу тебе откровенно: с тех пор как я себя помню, впервые мне такое счастье привали­ло. О-Танэ не пришло в голову поблагодарить Кацуко за труд и заботу, но девочка и не ждала от тетки слов благо­дарности. Измученная, она засыпала порой прямо за рабо­той, и О-Танэ всякий раз безжалостно будила ее. Кацуко ни разу не пожаловалась на усталость, ни словом не выразила свое недовольство. Только соседи заметили, что девочка очень похудела и осунулась. Время шло, и О-Танэ окончательно выздоровела. Как-то раз, получив за работу деньги и решив как следует помыться, она отправилась вместе с Кацуко в бани Кусацу. Когда она увидела племянницу раздетой, она буквально оторопела. На исхудавшем теле девочки резко выделялись набухшие груди с почерневшими сосками и выпуклый живот. О-Танэ стала более пристально наблюдать за Кацуко и заметила, что по утрам ее нередко тошнит, что иногда она полдня в рот ничего не берет, а то съедает по две порции кряду. И, ничего не говоря Кацуко, О-Танэ отправилась с ней в больницу Ниёси. Больница помещалась в стареньком зда­нии, да и врачи были неопытные, но среди местных жите­лей она пользовалась популярностью, поскольку плата за осмотр и лечение была невелика. Врач быстро осмотрел Кацуко и, выпроводив ее в ко­ридор, четко сформулировал диагноз: беременность на исходе второго месяца, опасных отклонений не наблюда­ется. О-Танэ намекнула насчет аборта. Врач спокойно отве­тил, что не исключает такую возможность, поскольку девушка еще не достигла совершеннолетия, но на это нужно согласие родителей и... определенная сумма денег. О-Танэ скромно поинтересовалась суммой, и врач скромно назвал цифру. Выйдя от врача, О-Танэ резко рванула Кацуко за руку. —  Кто он? Скажи, кто тебе заделал ребенка? Дело это твое, но все же скажи правду, кто он? Поняв наконец, что она беременна, Кацуко сжалась в комок, рот ее приоткрылся, дыхание перехватило. —  Послушай, Кацуко, какой тебе смысл скрывать его имя? — настаивала О-Танэ. Кацуко молчала. Может быть, она даже не слышала того, что говорила О-Танэ. Она машинально следовала за теткой, бессмысленно уставившись в одну точку. О-Танэ подозревала, кто был виновником случившего­ся. По срокам выходило, что все произошло как раз во время ее пребывания в больнице и, конечно, дома — ведь Кацуко работала, не зная отдыха, и никуда не отлучалась. О-Танэ смущало только, что Кёта вот уже более пяти лет не касался ее, да и вообще всячески избегал женщин. По-видимому, это было следствием слишком бурно прожитой жизни. «Пьянице женщина ни к чему», — чванливо заявлял он и не нарушал своего правила. Неужто Кёта мог поль­ститься на Кацуко, которую даже родная мать называет уро­диной? Впрочем, О-Танэ не придавала случившемуся боль­шого значения, не испытывала ни досады, ни ревности. Но надо было решать: дать возможность появиться ребенку на свет или уничтожить его. Деньги, конечно, придется про­сить у Канаэ — другого выхода нет. И О-Танэ решила пре­жде всего поговорить с мужем. Вечером, отправив Кацуко в харчевню за едой, О-Танэ рассказала обо всем Кете. Кёта не на шутку перепугался. От страха он готов был выпрыгнуть из собственной шкуры. Однако, заметив, что в поведении О-Танэ нет ничего драматического, что она совершенно спокойна и намерена выяснить только одно: оставлять ребенка или нет, Кёта поспешил юркнуть обратно в покинутую им было шкуру. —  Надеюсь, — с дрожью в голосе сказал он, — надеюсь, ты не думаешь, что это я сделал ей ребенка? —  Я всего лишь спрашиваю у тебя совета. —  Да-да. Прежде всего надо решить, как поступить. А поиски виновника можно и отложить. Хочу только тебя предупредить с самого начала: я здесь ни при чем. Шутка ли! Ведь я для нее не просто дядя, я как отец родной, так и в книге посемейных записей отмечено, да разве я бы осме­лился на такое... —  Так что же все-таки? Пусть рожает? — прервала его О-Танэ. —  Где уж ей рожать! Слишком молода, да и что люди скажут? В этом случае разумней подходить с позиций не морали, а уголовной медицины, нет, что я говорю, — с позиций судебной медицины. —  Можешь ты, наконец, сказать что-нибудь вразуми­тельное? Оставлять ребенка или нет? —  Что с тобой поделаешь! Ты ведь понимаешь только язык газетных происшествий. Конечно, нет! Затем О-Танэ заговорила об оплате врача. Придется вновь обращаться к Канаэ, но надо привести такие доводы, чтобы Канаэ не отказала, ведь недавно у нее уже просили деньги на оплату операции самой О-Танэ. Послышался стук в дверь. Супруги прекратили разго­вор, и О-Танэ-пошла отворять. У порога стоял полицей­ский. —  Здесь проживает Ватанака Кацуко? — спросил он. О-Танэ утвердительно кивнула. —  Прошу вас немедленно следовать за мной к лавке Исэмаса. Совершено преступление. —  Что-нибудь с Кацуко? —  Ранили человека. Не исключено, что рана смертель­на. Возможно, пострадавший погибнет — ждем медицин­ского заключения. Попрошу вас следовать за мной. В дверях появился Кёта. Он вежливо поклонился и обратился к жене: —  Я слышал, что-то случилось с Кацуко. Пойди за ней скорее. Иди в чем есть, не трать время на переодевание. Глядя на Кёту, полицейский спросил, не он ли является отцом Кацуко. Проведя тыльной стороной ладони по лбу, как это делают тестомесы, когда вытирают пот, Кёта поспешно ответил, что Кацуко приходится племянницей его жене, и, стараясь переменить тему, поинтересовался, насколько пострадала девочка. —  Поймите наконец, ваша Кацуко не потерпевшая, она сама совершила преступление, — раздраженно возразил полицейский. — Украла в рыбной лавке кухонный нож и пырнула им О-Кабэ, рассыльного из винной лавки Исэмаса. Мальчик в очень тяжелом состоянии. У О-Танэ даже челюсть отвисла. Не говоря ни слова, она во все глаза смотрела на полицейского. Кёта пытался осмыслить ситуацию, но никак не мог уло­вить суть происшедшего и, не зная, какой позиции ему при­держиваться, стоял с таким выражением лица, будто хотел сказать: вы, мол, поступайте как знаете, а моя хата с краю. —  Поторапливайтесь, — напомнил полицейский. — Я должен доставить вас к месту преступления и сразу же воз­вратиться в участок. О-Танэ сняла висевшее у нее на шее полотенце и пере­дала его Кёте. Потом пошла в прихожую и сунула ноги в гэта. Ошеломление первых минут прошло, и теперь на лице ее не было и следа растерянности. В лавке Исэмаса толпились полицейские и какие-то люди в штатском, видимо тоже имевшие отношение к поли­ции. Кацуко уже отвели в полицейский участок, а постра­давшего О-Кабэ отправили в ближайшую больницу Кусада. Полицейский, сопровождавший О-Танэ, передал ее чело­веку в штатском, который назвался Хориути. Он кратко записал показания О-Танэ и пригласил ее в полицейское управление. —  Мне хотелось бы сначала навестить О-Кабэ, — попросила О-Танэ. — Свидание с Кацуко можно и отло­жить. Меня очень беспокоит состояние мальчика. Хориути посоветовался с усатым человеком в штатском и сказал, что возражений нет. Перед винной лавкой собралась толпа — одни о чем-то  шептались, другие, указывая пальцем на О-Танэ, доста­точно громко отпускали нелестные замечания в ее адрес. Но О-Танэ шла, ничего не видя перед собой и не прислуши­ваясь к их словам. В больнице О-Танэ и Хориути встретил полицейский. Он выслушал просьбу О-Танэ и пошел посоветоваться с доктором. Вскоре он вернулся и сообщил, что во встрече ей отказано. —  Сейчас мальчик без сознания, ему делают перелива­ние крови, — сказал полицейский. — Когда придет в себя, обязательно передам о вашем посещении. А пока следуйте в полицейское управление. —  Как он себя чувствует? Действительно ли рана опасна для жизни? —  Трудно сказать что-либо определенное, — ответил полицейский. — Пострадавший потерял много крови. Он все время звал Кацуко, пока не потерял сознание. Ничего больше сказать вам не могу. Повторяю, вы должны немед­ленно следовать в управление. Не надо забывать, что вы родственница преступницы. О-Танэ вернулась домой лишь после восьми вечера. В нос ударил резкий запах самогона. —  Ну как там? Что с Кацуко? Действительно ли она пырнула ножом этого сопляка из винной лавки? — заплета­ющимся языком спросил Кета. —  Погоди, сейчас расскажу все по порядку, — ответила О-Танэ, проходя в кухню. Она вымыла руки и начала гото­вить ужин. —  Я все думал, думал и решил: если Кацуко в самом деле пырнула этого мальчишку — причина одна: именно он заделал ей ребенка. Ты, полагаю, того же мнения. Пока О-Танэ ужинала, Кёта продолжал свою бессмы­сленную болтовню. Но О-Танэ не покидало ощущение, будто за дымовой завесой слов он пытается скрыть от нее что-то важное. —  До чего же ты бесчувственная! — возмутился Кё­та. — Родную племянницу забрали в полицию как преступ­ницу, а ты ешь себе преспокойно. Поистине женщина — существо не психологического, а, скорее, физиологичес­кого склада. О-Танэ продолжала есть, не обращая внимания на кол­кости Кёты. Своим видом и поведением она давала понять: ничего особенного не произошло, время позднее, и она про­голодалась, поэтому сначала поест, а потом расскажет все по порядку. —  Кацуко молчит, — заговорила О-Танэ, принимаясь за работу. — Полицейскому, который ее допрашивал, она призналась лишь в том, что стащила кухонный нож в рыб­ной лавке и пырнула этим ножом О-Кабэ. Сколько поли­цейский ни пытался выяснить причины, толкнувшие ее на преступление, Кацуко больше не сказала ни слова. Я тоже пробовала расспросить Кацуко, узнать, не обидел ли ее кто-нибудь, убеждала ее не упорствовать, ведь ей всего пятнад­цать лет и приговор не будет очень жестоким, но она молча­ла. —  Дело ясное, — перебил ее Кёта. — Этот парень обрюхатил девчонку — вот ей и стыдно признаться. Было бы что другое, она сразу бы рассказала. О-Танэ молча слушала мужа, чересчур горячо настаи­вавшего на своей версии. —  Учти, если будут вызывать в полицию, меня это дело не касается. Кацуко не моя племянница, а твоя, — заклю­чил Кёта и отвернулся. Допрос Кацуко пока не давал результатов. Все попытки выяснить причину преступления ни к чему не приводили. —  Противная девчонка, — пожаловался допрашива­ющий Кацуко полицейский инспектор. — Молчит, словно воды в рот набрала. А то вдруг начинает скалить зубы — вроде бы смеется. А присмотришься — нет, не смеется. Бывает, раздразнишь обезьяну, а она в ответ зубы скалит — злится. А здесь не поймешь — то ли смеется, то ли злится. Глянешь на этот оскал — и оторопь берет. До чего же неприятная девица! О-Кабэ, к счастью, остался жив. Лезвие ножа прошло совсем рядом с сердцем, но не задело его, и теперь О-Кабэ быстро поправлялся. —  Не могу понять, почему Кацуко так поступила, — говорил он О-Танэ. — Она мне нравилась. Я жалел ее, угощал пирожками, и иногда мы вместе ходили поклониться Мёкэнсаме[80 - Мёкэнсама — бодисатва Полярной звезды, охраняет страну от бед­ствий. ]. О-Кабэ и в самом деле часто защищал Кацуко от обид­чиков, ему не нравилось, когда ее обзывали уродиной. Кацуко, видно, тоже нравился О-Кабэ. Когда он угощал ее пирожками, она радостно улыбалась и всегда с удоволь­ствием принимала его приглашение пойти к Мёкэнсама, а по дороге даже разговаривала с ним. —  Наверное, Кацуко ранила меня по ошибке, иначе и быть не может, — рассуждал О-Кабэ. — Я не сержусь и готов сделать все, чтобы снять с нее вину. А раз я не считаю Кацуко виновной, значит, ее не за что и наказывать. Не правда ли? Когда О-Танэ передала Кёте свой разговор с мальчиком, тот воскликнул: —  Так я и думал! Чувствует, прохвост, что нашкодил, вот и оправдывается. Где это видано, чтобы человек, кото­рого без всякой причины чуть не убили, стал бы так гово­рить: не за что, мол, наказывать! Да ведь тем самым он прямо-таки признает свою вину. Каков наглец, а ведь сопляк еще! Надомная работа почти не оставляла О-Танэ свободного времени. Все же она успевала побывать и в лавке Исэмаса, и в полиции, и в больнице. О-Танэ отправила письмо Канаэ, в котором в общих чер­тах описала ситуацию и попросила денег на лечение О-Кабэ. О-Танэ пыталась также добиться у полицейского инспектора разрешения забрать Кацуко домой, но пока ее попытки не увенчались успехом — упорное молчание девочки производило в полиции неблагоприятное впечатле­ние. Однажды, в который раз вернувшись ни с чем из поли­ции, О-Танэ сообщила Кёте, что человек, вступивший в связь с девушкой, не достигшей совершеннолетия, может быть обвинен в изнасиловании. Так ей сказал полицейский инспектор. —  Это верно, — пробормотал Кёта, позевывая. — И  если мы, родители Кацуко, как это записано в книге посе­мейных записей, подадим на этого парня в суд, его, само собой, обвинят в изнасиловании. —  Инспектор велел тебе явиться в полицию, — мед­ленно произнесла О-Танэ, приступая к своей обычной рабо­те. — Он сказал, что за неявку тебе грозит наказание. —  Меня? В полицию?! С какой стати? — возмутился Кёта, подозрительно вглядываясь в лицо О-Танэ. —  Кацуко о чем-то рассказала полицейскому инспекто­ру- —  А при чем тут я? —  Не знаю, — ответила О-Танэ, не прерывая рабо­ты. — Когда Кацуко узнала, что О-Кабэ остался жив, она согласилась дать показания. Вот инспектор и потребовал вызвать тебя. —  Какой вздор! Не знаю, что уж наплела эта испорчен­ная девчонка! Я всегда подозревал: когда-нибудь эта небла­годарная дрянь обязательно меня укусит, как собака кусает вскормившего ее хозяина. Продолжая выполнять привычную работу, О-Танэ пере­вела взгляд на Кёту. Должно быть, ее удивило, что он так яростно поносил Кацуко. Однако лицо ее оставалось совер­шенно бесстрастным, словно окаменевшим. —  Вздор, вздор, конечно же, все это чепуха! И разве можно что-либо доказать?! — раздраженно выкрикивал Кёта.   —  Кацуко солгала? — тихо спросила О-Танэ. —  Разве не ясно? Иначе зачем бы им вызывать меня в полицию! — продолжал вопить Кёта. — Мы воспитали эту чертовку, как родное дитя, а она отвечает нам черной неблагодарностью. Да она хуже скотины, подлая тварь!.. Ничего... У них нет никаких доказательств, никаких! На следующее утро, допив оставшееся сакэ, Кёта ушел из дому, но в полиции так и не появился. Он обошел посред­ников, снабжавших работой его жену, выпросил у них аванс и исчез. За лечение О-Кабэ заплатила Канаэ. Как-то она появи­лась в доме Кёты, разодетая в пух и прах, расселась и приня­лась чесать язык. На этот раз мишенью был Кёта. По-види­мому, он и у нее пытался выманить деньги. —  Но меня не проведешь! Я сразу поняла: что-то здесь не так, — тараторила Канаэ, горделиво вздернув носик. — У труса все на лице написано. А у него было такое лицо, такое лицо, словно ему предстоит бежать сотню миль в ботинках, надетых не на ту ногу. Я сразу смекнула: дело нечисто. Не дала ему ни гроша — и адиос[81 - Прощай (исп.).]! Наговорившись всласть, но не обмолвившись ни словом о Кацуко, Канаэ оставила деньги и удалилась. Кацуко вернулась домой спустя три месяца. И сразу при­нялась за работу, словно ничего не произошло. С теткой она вела себя как обычно — не поблагодарила ее и не изви­нилась. И даже не поинтересовалась, куда девался Кета. Соседские дети, получив строгий наказ от родителей, пере­стали обзывать Кацуко уродиной и испуганно сторонились, когда она проходила по улице. Кацуко так никому и не рассказала о том, кто надругался над ней и почему она пырнула ножом О-Кабэ. Похоже, девочка кое в чем все же призналась полицейскому инспек­тору, но, сохраняя служебную тайну, он ни с кем этим не поделился, и дело, как говорится, кануло в мрак неизвест­ности. С той поры, как исчез Кета, отпала нужда покупать сакэ в лавке Исэмаса. А за соевым соусом и мисо Кацуко ходила в другую лавку, где они стоили дешевле. О-Кабэ поправился и вышел из больницы, но О-Танэ сочла за лучшее не сообщать об этом Кацуко. Сама же девочка делала вид, будто разговоры об О-Кабэ ее вовсе не интересуют. Но однажды, когда Кацуко возвращалась с покупками домой, О-Кабэ окликнул ее. На нем были шерстяные брюки и свитер, поверх — передник с изображением рекламы сакэ, на ногах — короткие резиновые сапоги. —  Здравствуй, Кацуко, — приветливо сказал он, оста­новив велосипед и опуская одну ногу на землю. — Почему не заходишь в нашу лавку?.. Извини, забыл, ведь дяди твоего теперь нет... Кацуко спокойно взглянула на него, медленно опустила глаза и едва слышно прошептала: —  Простите меня. Она сказала это так тихо, что О-Кабэ с трудом расслы­шал. —  Никак не пойму, почему ты это сделала, — заговорил он, в упор глядя на Кацуко. Кацуко подняла на него глаза и снова потупилась. —  Хотела умереть, — ответила она. —  Хотела умереть? Ты?.. Кацуко кивнула. —  Что-то не пойму, — удивился О-Кабэ. — Умереть хотела ты, а убить пыталась меня... —  Трудно объяснить, — сказала она после некоторого раздумья. — Сейчас мне и самой это непонятно. Когда я решила умереть, мне вдруг стало страшно, очень страшно оттого, что ты меня забудешь. Забудешь, как только я умру... —  Так вот оно что... — с расстановкой произнес О-Кабэ. И неожиданно предложил: — Пойдем, я тебя пирожками угощу. —  Я не хочу есть, — сказала Кацуко. —  Ну, тогда до встречи. — О-Кабэ широко улыбнул­ся. — Знаешь, я начал кататься на коньках. Не на ролико­вых, а на настоящих. Когда научусь, приходи поглядеть. Кацуко молчала. О-Кабэ вскочил на велосипед, махнул рукой и заработал педалями. Глядя ему вслед, Кацуко про­шептала: —  Прости меня, О-Кабэ... Засохшее дерево Хэй жил один в лачуге, кото­рую сам и построил. Вкопал в землю четыре столба, обшил их старыми досками, крышу покрыл подобранными на свалке листами ржавого железа, навесил дверь — такую низкую, что пройти в нее можно было, лишь основательно согнувшись; с южной стороны прорубил квадратное оконце и вставил в него матовое, едва пропускавшее дневной свет стекло. Люди, населявшие эту улицу, всегда старались как-то скрасить убожество своих жилищ: вешали на стены пучки-папоротника, выращивали в горшках вьюнок, сажали цветы на клочке земли перед домом, полировали до блеска опорные столбы и пороги своих ветхих домишек, без устали драили панели, двери и находили во всем этом маленькие радости и отдохновение. Ни о чем таком Хэй не помышлял. Его лачуга стояла на отшибе, посреди унылого пустыря, заваленного обломками черепицы, битой посуды и шлаком, сквозь которые едва пробивалась трава. От дверей лачуги через пустырь шла чуть заметная тропинка, протоптанная Хэем, а перед окном торчало из земли высохшее одинокое деревце высотой не более метра. По всей видимости, высохло оно много лет назад, и теперь уже невозможно было определить, какой оно породы. Хэй ни с кем не общался, ни с кем, за редким исключени­ем, не здоровался сам и не отвечал на приветствия. Никто не знал ни его настоящего имени, ни возраста. На вид ему можно было дать лет пятьдесят-шестьдесят, но иногда он казался изможденным до предела, немощным семидесяти­летним старцем. Он был невысок ростом, худощав, но мус­кулист, его загорелая кожа еще не потеряла упругости, не стала старчески дряблой. В общем это был здоровый чело­век, а его лицо, тонко очерченное, с густыми бровями, было не лишено благородства. —  Должно быть, в молодости был мужчина что надо, — судачили хозяйки у колодца. — Да он вроде бы и сейчас ничего. Говорят, недавно к нему ночью пробиралась одна какая-то. —  Кто же это на него польстился? —  Кто ходил, тот знает. Нечего совать нос в чужие дела. Трудно сказать, знал ли Хэй о пересудах здешних сплет­ниц, — во всяком случае, он молчал и не обнаруживал наме­рений изменить свое холостяцкое положение. Хэй занимался изготовлением тряпичных ковриков. Он покупал у старьевщиков ветошь, вываривал ее в котле на печке, которую сложил из кирпичей на пустыре, потом сушил на солнце. Высохшие тряпки он разрезал на ленты сантиметра в два шириной и плотно скручивал их. Ткацкий станок был у него чрезвычайно примитивный — по-видимо­му, хозяин сам его смастерил. Коврики получались незамы­словатые — такие кладут под ноги после бани или подсти­лают под хибати, — но добротные, прочные, и покупателей у Хэя было хоть отбавляй. Рано утром Хэй шел к колодцу, прихватив с собой таз с полотенцем и старое ведро. Умывшись и наполнив ведро водой, он возвращался обратно. Снимал с полки ящик из-под мандаринов, доставал оттуда рис и ячмень, отсыпал сколько нужно в алюминиевую кастрюлю, снова отправ­лялся к колодцу, промывал рис и ячмень, возвращался к лачуге и ставил кастрюлю на огонь. Здешние жители боль­шей частью занимались поденной работой, вставали рано и приходили к колодцу примерно в то же время, что и Хэй. Некоторые заговаривали с ним, но он, по своему обыкнове­нию, отмалчивался. Как-то один вспыльчивый парень не на шутку разозлился: оглох ты, мол, что ли, отвечай, когда с тобой здороваются! И подступил к Хэю с кулаками, но, уви­дав застывшее, словно маска, лицо Хэя с неподвижными зрачками, крепко выругался и отошел. — Ну и человек — аж дрожь пробирает, — рассказывал потом этот парень. — Глянул я на него — глаза мертвеца! Бьюсь об заклад: у него в жилах не кровь течет, а вода ледя­ная. Ел Хэй день за днем одно и то же: рис, сваренный попо­лам с ячменем, мисо и соленья. Мисо он покупал в лавке, а соленья заготавливал сам. Он постоянно находился в движении. Не работал, а именно совершал заученные движения — «действовал». Приносил здоровенный мешок с ветошью, вываливал ее на землю, сортировал, разжигал самодельную печь, кипятил тряпье в баке, подсыпая туда стиральный порошок, время от времени помешивая содержимое бака палкой. И все это молча, не глядя по сторонам, не развлекая себя какой-нибудь песенкой вполголоса. По мере необходимости приходило в движение его тело, руки, ноги — и только. Чувства и мысли, казалось, ни в чем не участвовали. Женщины у колодца частенько толковали о Хэе. —  Коврики его покупатели прямо из рук рвут. Пред­ставляю, сколько он деньжищ накопил. —  И на что ему? Живет один, родных вроде бы нет. В могилу, что ли, унести собирается? —  Никаких развлечений себе не позволяет: в кино не ходит, приемник не купит даже. Может, тайком на девочек тратится? —  Ну и дурак. На нашей улице только свистни — любая и задаром придет... Однажды перед лачугой Хэя появилась женщина лет пятидесяти с маленьким узелком в руках. Небольшого роста, стройная, белолицая, волосы черные, густые, на миниатюрном личике выделялись широкие черные брови и яркие полные губы. Хэя не было дома, и женщина, видно, решила подождать его. Она обошла лачугу кругом, остановилась перед засох­шим деревом, потрогала его ветки, потом присела на кор­точки, прислонилась спиной к дощатой стене дома и закрыла глаза. Лачуга стояла на отшибе, и можно было не опасаться назойливых расспросов любопытных соседей. Мимо про­трусила бродячая собака, посмотрела на женщину и, не при­метив ничего для себя интересного, побежала дальше, не оглядываясь. Спустя два часа появился Хэй. Женщина настолько заду­малась, что не заметила его прихода. Услышав скрип от­крываемой двери, она быстро поднялась и замерла, задох­нувшись от волнения. Ее красивое белое лицо стало крас­неть, словно по нему провели смоченной в краске кистью. Рука, державшая узелок, напряглась. Когда женщина открыла дверь в лачугу, Хэй стоял к ней спиной и снимал свое порядком поношенное пальто. Жен­щина затворила дверь и тихо сказала: —  Это я. Хэй обернулся, волоча по полу наполовину снятое пальто. Женщина прижала узелок к груди, словно пытаясь этим жестом защитить себя, и поклонилась. Хэй пронзительно глянул на нее. Лицо женщины, только что казавшееся молодым и привлекательным, на глазах стало блекнуть и увядать. Хэй молча отвернулся, снял пальто и выцветшую корич­невую шапку и поднялся на дощатый настил чистой поло­вины комнаты. Женщина медленно обвела взглядом «при­хожую» с земляным полом: стол, под столом таз для умыва­ния, жестяная коробка со стиральным порошком, несколько бутылей, два ведра; у стены напротив — невысо­кий шкафчик, на верхней полке аккуратно расставлена посуда, коробочка с безопасной бритвой, мыльница, на нижней — три ящика из-под мандаринов и алюминиевая кастрюля. Женщина положила свой узелок на край дощатого настила, вытащила из него шнурок, подвязала широкие рукава кимоно. Потом взяла пустое ведро и вышла за дверь. С того дня она стала жить в лачуге Хэя. Хэй не разговаривал с ней и даже не глядел в ее сторону. Не то чтобы он игнорировал ее. Просто ее приход, ее при­сутствие в этом доме представлялись ему абсолютно нере­альными. Женщина носила воду, готовила еду, занималась уборкой, стирала, ходила за продуктами. Хэй ел то, что она готовила, надевал выстиранную ею одежду, спал в постели, которую женщина стелила ему на ночь. Все это он проде­лывал так же неосознанно, как и все остальное, когда нахо­дился «в движении». Даже во время еды он не сознавал, что, мол, «я ем», — он просто совершал необходимые движения: брал пищу палочками для еды, отправлял ее в рот, жевал, проглатывал. С приходом женщины заведенный Хэем порядок не изменился. Он, как и прежде, ходил к старьевщикам за ветошью, вываривал ее, сушил, разрезал на полосы и ткал коврики. Если женщина выражала желание помочь ему, он молча разрешал ей делать то, что она хочет. Вопреки всеобщему мнению, будто Хэй никого не допускает к стан­ку — ведь коврики пользовались спросом именно благодаря его умению и тщательности работы, — он преспокойно пре­доставлял женщине, когда она того хотела, возможность   ткать коврики, а сам занимался чем-нибудь другим. Соткав несколько ковриков, Хэй отправлялся их прода­вать. Оставшись одна, женщина наводила порядок в лачуге, подметала у входа снаружи, подбирала с земли и относила на помойку обломки черепицы, осколки посуды, обрывки бумаги и прочий мусор. После ужина Хэй, недолго передохнув, часов до десяти снова ткал коврики — не потому, что в этом была такая нужда, — наверное, он просто старался убить время. Когда от слабого света свечи уставали и начинали сле­зиться глаза, он убирал свой станок и ложился спать. Жен­щина тихонько укладывалась рядом, накрывшись одним лишь тонким одеялом. Когда она гасила свечу, комнату оку­тывала кромешная тьма, если, конечно, ночь не была лун­ная. Хэй ворочался во сне, но почти никогда не храпел. Женщина начинала тихо всхлипывать. Ее рыдания напоминали шелест ветра в степи. Время от времени она шептала еле слышно — словно трава шелесте­ла на ветру: —  В магазине все идет хорошо. Зять трудится, не жалея сил, — золотой человек! И ко мне хорошо относится. Когда о тебе заходит разговор, он всегда просит пригласить тебя в гости... И, всхлипнув, продолжала: —  Что мне делать, скажи... Была я у родителей одна-единственная наследница, мне все позволялось. Бывало, поступала нехорошо, но даже не понимала, что так нельзя. И с тем человеком случилось так не потому, что он мне осо­бенно понравился. Я даже толком не поняла, что именно от него родила ребенка. Поверь мне хоть бы в этом. Хэй не шевелился. —  Что же мне делать? Вот уже двадцать пять лет, как ты ушел. Понимаю, тебе пришлось несладко, да ведь и мне было тяжело, невыносимо. Покойная матушка без конца твердила, что нет мне прощения. А когда она умерла, я сама корила себя, сама себя возненавидела. Все эти фразы произносились уже десятки раз — всегда одинаково, в одном и том же порядке, словно заученный монолог: «тяжело», «невыносимо», «сама себя возненавиде­ла», и смысл их стирался, оставался только шелест ничего  не значащих слов. —  Даже с убийцы, — шептала женщина, — снимают вину после того, как он отбудет свой срок на каторге. Почему же ты не желаешь простить меня? Только скажи, и я сделаю все, что ты захочешь. Хэй молчал, что бы ни говорила женщина. Он не слы­шал ее. Все равно как камень на дороге. Ветер его обду­вает, но он к ветру никакого отношения не имеет. Женщина пробыла в лачуге двенадцать дней, а на три­надцатый собралась уходить. Когда Хэй, продав очередную партию ковриков, вернулся домой, она сидела на краю дощатого настила, держа на коленях свой узелок. Сгущались зимние сумерки. Хэй, как обычно, снял паль­то, шапку и прошел мимо женщины на половину с дощатым полом. Женщина, понурившись, глядела в землю. Ее лицо осу­нулось и побледнело, на сложенных на коленях руках замет­нее обозначились морщины. За ее спиной слышались шаги Хэя. Может быть, она все еще надеялась, что Хэй что-нибудь скажет? Наконец женщина встала, пригладила рукой волосы, тихонько вздохнула. —  Значит, ничего не получится? — спросила она едва слышно. — Ты не хочешь меня простить? Хэй опустился на земляной пол, открыл стоявшую на полке алюминиевую кастрюлю — она была пуста. Жен­щина ничего не сварила. Увидев, что кастрюля пуста, Хэй полез в ящик за рисом и ячменем. Его нисколько не удивило, что женщина сегодня не приготовила еду. Привычными движениями он отмерил рис, ячмень, подхватил кастрюлю и вышел из лачуги. Женщина сняла с колен узелок, устало поднялась и рас­сеянно обвела лачугу ничего не видящим взглядом. Потом она нерешительно вышла и закрыла за собой дверь. Облака на небе были чуть подсвечены уже невиди­мым солнцем, и от этого окутавшая землю тьма казалась еще непрогляднее. Женщина обошла лачугу, остановилась у засохшего деревца перед окном, коснулась его рукой и прошептала: — Да-да, это, наверное, была дикая маслина. Она не имела в виду, что и засохшее дерево все же оста­валось дикой маслиной. Нет. Голос ее прозвучал с такой безнадежностью, будто оно вовсе перестало быть деревом. Она еще больше ссутулилась и пошла прочь. Хэй поставил кастрюлю на печь и начал разжигать огонь. Узким столбом поднялась белая струйка дыма, и красные языки пламени стали лизать дно кастрюли. В его отблесках резко обозначился профиль Хэя. Его бесстраст­ное лицо было неподвижно, глаза с расширившимися зрач­ками невидящим взглядом глядели во тьму. Ветер усилился, и печка слегка задымила. Кашляя от дыма, Хэй подбросил в огонь несколько поленьев. Наивная жена Току-сан женился. Току-сан считал себя профессиональным игроком и с гордостью заявлял, что состоит в родстве с боссом извест­ного игорного дома. Трудно сказать, насколько это отве­чало истине, но то, что Току-сан был страстным любителем пари, — факт бесспорный. Току-сан предлагал пари в любое время и в любом мес­те — был бы только партнер. —  Заключим пари, — уговаривает он очередную жерт­ву. — Какой номер у следующего трамвая — четный или нечетный? Или говорит: —  Давай пари на твои зубы: четное или нечетное у тебя число зубов? Можно по отдельности — в верхней и нижней челюстях, а можно вместе. —  Погоди, — останавливает он партнера. — Рот закры­вать нельзя, иначе ты заранее сможешь кончиком языка сосчитать свои зубы. Ты рот открой и высунь язык — тогда будет без обмана. Объектом пари для него могло служить все что угодно: количество годовых колец на срезе дерева, возраст идущего навстречу старика, число мешков с мандаринами в лавке, или спичек в спичечной коробке, или лепестков на цветке, или рисинок в миске — короче говоря, все, что не имеет заранее заданного числа. Току-сан почему-то утверждал, что ему тридцать два года, хотя на самом деле ему было не более двадцати восьми. Он был упитан, даже полноват для своих лет, летом и зимой носил одно и то же застиранное легкое кимоно, поверх которого надевал зимой дырявую кофту на вате. Кофта была женская и такая старая, что невозможно определить, какая она по расцветке. Когда Току-сан спрашивали, почему он носит женскую кофту, он на целый час заводил романтическую историю об одной женщине, которая со слезами на глазах умоляла принять от нее эту кофту. Если его перебивали, говоря, что уже слы­шали об этом, он немедленно начинал рассказывать другую историю о другой его возлюбленной, которая тоже уговари­вала его принять от нее кофту. Его лицо иногда казалось продолговатым, иногда круглым, как шар. Брови почти незаметны, глаза узкие, губы толстые, угреватый нос — пористый, словно кожура мандарина. Ростом Току-сан был не более метра шестидесяти, хотя всем и каждому с гордо­стью заявлял, что в нем не меньше ста семидесяти сантиметров, и на людях он всегда тянулся вверх, насколько хватало сил. Однажды к Току-сан зашел полицейский — выяснить кое-что о жившем по соседству Синго. —  Что вам от меня нужно? — увидав на пороге поли­цейского, дрожащим голосом спросил Току-сан, трясясь от страха. — Я никакого отношения к игрокам не имею. —  Вас лично это не касается, — листая блокнот и даже не глядя в сторону Току-сан, ответил полицейский. — Меня интересует Кобэ Синго. Вы знаете такого? Поняв, что полицейский пришел не за ним, Току-сан успокоился, перестал трястись и даже повеселел. Тут-то и дала о себе знать его многолетняя привычка. —  Знаю я Кобэ или не знаю? — произнес Току-сан, лукаво поглядывая на полицейского. — Давайте пари. Полицейский бросил на него недоуменный взгляд: —  Чего «давайте»? —  Пари, заключим пари! Что тут непонятного. Полицейский от удивления разинул рот. —  Господину полицейскому предоставляется преимуще­ство сказать первому: знаю я Кобэ или не знаю? Я человек честный и заключаю пари без жульничества. Ну, идет? Никто в точности не знает, как воспринял полицейский это предложение. Одни говорили, что он разозлился, дру­гие — что расхохотался, третьи утверждали, будто он про­молчал, сделав вид, что ничего не слышал. И вот этот самый Току-сан женился. Однажды вечером вместе с молодой женщиной он стал обходить всех соседей: —  Знакомьтесь, моя жена. Ей восемнадцать лет, зовут Кунико. Прошу любить и жаловать. Кунико была миловидной толстушкой небольшого роста, с кукольным личиком, миниатюрным ртом и носи­ком. —  Этой Кунико, — вынесли приговор соседи, — ника­кие не восемнадцать, а все двадцать два, а то и двадцать три. Похоже, Току-сан подобрал ее в каком-нибудь сомнитель­ном баре, а то и на панели. Говорилось это не по злобе. Подобным образом мест­ные женщины поносили всех, кто впервые появлялся на их улице. Спустя некоторое время, ближе познакомившись с новоселом, они становились закадычными друзьями и тог­да, наоборот, хвалили его на все лады. Но тут вышло по-другому. Кунико не проявила желания сойтись поближе с соседками. У колодца она не появлялась, в лавки не ходила. Все делал Току-сан — покупал продукты, занимался стиркой у колодца. Он не брезговал стирать даже нижнее белье Кунико. Такое было бы еще простительно для пожилых, давно женатых людей, да и то если жена больна, но для молодоженов, при здоровой жене!.. Позори­ще! Женщины, которые целыми днями гнули спину, обиха­живая мужа и детей, выходили из себя. Току-сан только посмеивался: —   Моя Кунико не от мира сего. Она застенчивая, чужих сторонится. Пусть пока посидит дома. Я считаю, если муж стирает на жену, значит, любит ее. Кое-кто злословит нас­чет нас — ну и пусть, это из зависти. Гнев женщин достиг апогея: да как он посмел объяснить их слова завистью! Это злило их больше всего именно пото­му, что было чистой правдой. Откровенно говоря, такого отпора они не ожидали. Женщины всячески поносили Току-сан, называя его размазней, жалким слюнтяем, позорящим все мужское население улицы. Однако Току-сан восприни­мал злопыхательство соседок совершенно спокойно, считая его вполне естественным, раз они завидуют его замечатель­ной жене. Из всех здешних жителей Току-сан водил знакомство лишь со старым Тамбой. Только Тамба принимал всерьез его бесконечные рассказы и к тому же никогда не отказы­вал в небольших ссудах, когда Току-сан просил в долг. И само собой разумеется, что, когда у Току-сан возникало желание рассказать кому-нибудь о достоинствах своей супруги, он прежде всего отправлялся к Тамбе. —  Она такая верующая, такая религиозная! — начинал он. — Даже постель не просто так стелит, а думает, в какой стороне должно быть изголовье. В первый вечер я просто растерялся, когда она вдруг внимательно так поглядела на меня и спрашивает: «В какой стороне от нас находится Тайсяку-сама[82 - Тайсяку-сама — буддийское божество, страж Востока. ]?» Я просто ошалел: да почем я знаю, где он там находится, какое нам до него дело в такой момент. А Кунико спокойно так мне объясняет, что сегодня день Тайсяку-сама и того, кто ляжет спать ногами в его сторону, постигнет божья кара. Тут я встревожился: в самом деле, где же он, Тайсяку-сама, находится? Кстати, а ты, Тамба, знаешь? —  Н-да... честно говоря, не знаю. —  Вот и я не знал. Кунико нахмурила брови, задума­лась, потом решила: «Тогда постелим так, как я делала раньше». И постелила изголовьем на юго-запад. Следу­ющий день был днем Фудо-сама, — продолжал Току-сан. — К счастью, я запомнил кое-что о нем во время последнего храмового праздника. Справился и с богами Компира и Инари[83 -  Фудо-сама (Фудо-мёо) — буддийский бог огня; Компира — буддий­ский бог, покровительствующий морякам; Инари — синтоистский бог уро­жая риса.], но, когда дело дошло до богини Каннон, я, честно говоря, растерялся. Тебе ведь известно, что богиня Каннон вез­десуща. Как тут быть? Даже Кунико отчаялась. Думали мы думали и порешили: ляжем головой в сторону главного храма Каннон — другого выхода нет! —  И так каждый вечер? — спросил Тамба. —  Каждый вечер! — подтвердил Току-сан. — Вот я и думаю: женская голова к умным вещам не больно приспо­соблена, а Кунико — исключение. Вряд ли найдется другая женщина, которая бы знала по именам столько богов, сколько моя жена знает. Да и таких религиозных, как она, я до сих пор не встречал. —  Да, это редкость, — согласно кивнул старый Тамба. Спустя два с лишним месяца после женитьбы Току-сан  явился к приятелю за советом. —  Понимаешь, такое дело, сразу и не скажешь... — начал Току-сан, смущенно почесывая затылок. — Я уже говорил, что Кунико — женщина не от мира сего, такая наивная, сущий младенец. С ней творится что-то непонят­ное. Старик молча глядел на лежавшую перед ним шахмат­ную доску с расставленными на ней фигурами, ожидая про­должения. —  Понимаешь, в тот самый момент, когда я трудился изо всех сил — даже пот прошиб, — она вдруг возьми и спроси: «Почему осенью листья с деревьев облетают?» Я удивился и говорю: «Ты все время об этом думала?» А она в ответ: «Нет, мне только сейчас это пришло в голову и не дает покоя». «Нашла время, — говорю я, — не о том сейчас думать надо». Ну и опять поддал. А в мыслях засело: отче­го, в самом деле, осенью листья с деревьев облетают? Плю­нул я с досады — и сошел с поезда раньше времени. А в дру­гой раз, — продолжал Току-сан, — ее заинтересовали зубы. Понимаешь, в самый разгар, когда я взмок весь, она вдруг тихо так спрашивает: «Из чего у человека зубы сделаны?» Я ей сразу отвечаю, лишь бы отделаться: «Как из чего? Из зубов!» А она: «Вроде бы они не кость и не мясо, тогда из чего же они сделаны?» «Кончай, — говорю, — не время сей­час разговоры разговаривать». Да уж где там! Сам только о том и думаю: из чего все-таки зубы сделаны, раз они не кость и не мясо? А она помолчала и опять: «Отчего есть  бумажки в сто и тысячу иен, а в сто пятьдесят и тысячу пять­сот — нет?» «Это, — отвечаю, — дело правительства и меня не касается». А она говорит: «Придется написать в газету, в раздел «Полезные советы». Может, там знают». И такое меня зло разобрало из-за этих дурацких вопросов, что опять все пошло насмарку... Знаешь, Тамба, я ничего не имею против того, что она размышляет. Простой человек даже не задумается над тем, почему осенью листья облетают. И это, я тебе скажу, еще одно подтверждение, что у Кунико головка светлая. Но нельзя даже самые распрекрасные мысли высказывать когда попало! Я ей объясняю: «Ты хоть выбирай время и место, когда свои умные вопросы зада­вать. От главного сейчас меня отвлекаешь...» Старый Тамба осторожно передвинул пешку на шахмат­ной доске и тихонько вздохнул. —  У Кунико характер покладистый, — продолжал Току-сан, — она мне никогда не перечит, во всем со мной согла­шается. Но то ли она очень забывчивая, то ли это вошло у нее в привычку — всякий раз что-нибудь да выложит, словно холодной водой окатит. Вот, к примеру, говорит: «Назови семь богов счастья». Ну, я начинаю перечислять: Бэндзайтэн, Дзюродзин, Бисямонтэн, Хотэй, Эбису, Дайко-кутэн... А она, негодница, загибает пальцы: одного, мол, пропустил... Ничего тут смешного нет, Тамба, плакать надо! —  Я и не смеюсь. —  Ведь это не шутка. Каждый раз, как я берусь за дело, она начинает свои «что» да «почему». Почему, к примеру, у таксиста в машине голова не кружится? Или как, мол, ты считаешь, что страшнее: повеситься, утопиться или под поезд броситься? Представляешь, Тамба, мое состояние? Старик зажал ладонью рот и как-то странно закашлялся. —  У меня наконец терпение лопнуло. Думаю: если этому не положить конец, наша семья развалится. Встал с постели и спрашиваю напрямик: «Ты что, издеваешься надо мной? То у тебя одно, то другое, а теперь еще что-то новенькое. Ну скажи на милость, какое отношение имеют все твои вопросы к тому, чем мы сейчас занимаемся? Неужели нельзя спросить в другое время?» Кунико покоси­лась на меня и говорит: «Сама не знаю, отчего так получается. Мадам всегда нам внушала: когда обслуживаете клиента, старайтесь отвлечься, думайте о чем-нибудь посто­роннем, так легче сохранить здоровье. Вот я и привыкла». Можешь себе такое представить, Тамба?! —  Н-да... — произнес старик после некоторого раз­думья. Потом сочувственно добавил: — Всякое бывает. Похоже, она и в самом деле не от мира сего. —  Пожалуй, даже слишком, — сокрушенно отозвался Току-сан. — Ну можно ли быть такой наивной, да еще после семи лет работы в баре? —  Ты ее береги, — посоветовал старый Тамба. — Уве­ряю тебя, из нее получится хорошая жена. А Кунико тем временем спокойно полеживала дома и мурлыкала песенку: «До чего же много забот у замужней женщины...» Отец У Саваками Рётаро было пятеро детей: Таро, Дзиро, Ханако, Сиро и Умэко. Стар­шему сыну исполнилось десять, а младшей дочери пошел пятый год — появлялись на свет они один за другим почти ежегодно. А Мисао, жена Рётаро, снова была беременна. Здешние жители знали, что Рётаро не был детям род­ным отцом. У каждого из них был свой отец. Жили все отцы на той же улице и, конечно, представляли себе, кто кому приходится сыном или дочерью. Но лучше всех, естественно, знала об этом Мисао, родившая всех пятерых. Предполагалось, что в неведении оставались лишь сами дети да Саваками Рётаро. Рётаро, которого все для краткости называли Рё-сан, был невысок ростом и в меру упитан. Его круглое лицо с толстыми губами постоянно излучало добродушие, а маленькие круглые глазки то высматривали что-то из-под густых бровей, то прятались в их тени. —  В лице Рё-сан есть все, что отличает человека широ­кой натуры, — утверждал старый скупердяй Хакин. — От всех его черт так и веет добротой. —  Нет, вы вглядитесь в его лицо! Это лицо человека, который до сих пор не может очнуться от гипноза, в кото­рый его погрузила жена, — говорил исповедовавший хри­стианство господин Сайта. —  Глупости! — возражала женщина из дома Огамия. — Поглядите, какие у него глаза. Он ведь всех нас за дурачков считает. Да разве только нас! Для него и люди, и боги, и будды — все набитые дураки. Мисао, жена Рё-сан, — худенькая женщина с узким лицом и заострившимися скулами, с глубоко посаженными и воинственно поблескивающими глазами. Кожа у нее сму­глая, волосы темно-каштановые, вьющиеся, лоб слегка выпуклый. Она на три года моложе Рё-сан. Ей тридцать два года, но выглядит она значительно старше — ей можно дать все сорок. Мисао почти не бывает дома. Правда, еду она готовит, иногда чинит детям одежду, но в основном проводит время в болтовне с соседками, разнимает спорящих и дерущихся хозяек, сама при случае вступает в драку, выпивает рюмочку за примирение, а потом вдруг куда-то исчезает на полдня. —  Что за жизнь у женщины! — ворчит Мисао, возвра­щаясь домой. — Мужчина ведет себя как ему заблагорассу­дится: я, мол, глава семьи — и все тут. Не послушаешься — кулаки в ход пускает. А женщина? День-деньской работает так, что кости трещат. А чтобы получить удовольствие — в театр сходить или еще куда — ни-ни! Как подумаешь, ради чего все старания, до слез становится жалко себя. Рё-сан, прислушиваясь к воркотне жены, тихо улыбает­ся, а руки его продолжают споро изготовлять щетки. Рё-сан — известный на всю округу щеточник. Он делает щетки для волос — товар пользуется большим спросом у оптовых торговцев. Его щетки занимают почетное место даже в первоклассных галантерейных магазинах. Свою работу он делает тщательно, но настолько медленно, что, как говорят, «даже зло берет». Его медлительность вызы­вает раздражение не только у оптовиков, но и у жены. Она, к примеру, видеть не может, как он не спеша управляется с палочками для еды. —  Гляжу, как ты ешь, даже пятки начинают чесать­ся, — возмущается Мисао. — Откуда только берутся такие недотепы? Были бы живы твои родители, я бы не полени­лась — пошла бы к ним и спросила, как это им удалось произвести на свет божий этакого увальня. Маленькие круглые глазки Рё-сан сужаются, на губах появляется едва заметная улыбка. Он молчит и продолжает работать. На приобретшем янтарный цвет верстаке в строгом порядке лежат трехдюймовая доска, коробка со свиной щетиной, деревянные колодки для щеток, моток тонкой проволоки, стоит кастрюля с клеем. Левой рукой Рё-сан выхватывает из коробки щепоть щетины. В каждое отвер­стие колодки надо вставить тридцать волосков, но точное количество ему никогда ухватить не удается, и всякий раз он начинает их пересчитывать, то добавляя, то убавляя по нескольку щетинок. —  На что ты только время тратишь? — возмущается жена. — Ну какая разница — на одну-две щетинки больше или меньше? —  Может быть, и никакой, — отвечает Рё-сан, едва шевеля губами. — Да только для меня самого это важно: не могу успокоиться, пока в каждом отверстии не будет ровно по тридцать. Подобрав нужное количество щетинок, Рё-сан выравни­вает пучок, постукивая им о доску у края стола, потом обма­тывает его тонкой проволокой, пропускает свободный конец в отверстие колодки, закрепляет пучок и отрезает ножницами лишний конец проволоки. В каждой колодке — ровно девяносто четыре отверстия: по двадцать в трех сред­них рядах и по семнадцать — в двух крайних. Закрепив в каждом отверстии по пучку, Рё-сан ровняет проволочные петли, наносит на колодку слой клея и прижимает к ней наружную, покрытую лаком дощечку. Кастрюля с клеем постоянно грелась на хибати, поскольку клей должен быть всегда готовым к употреблению, и весь дом был пропитан его острым запахом. —  Среди такой вони жить не хочется, — капризно мор­щась, жаловалась Мисао. — На свете столько умных людей! Ну хоть бы один из них пошевелил мозгами да при­думал, как избавиться от этого запаха. Вонища — хоть беги из дома! Мисао не считала нужным помогать мужу в работе. Поругав его за медлительность и отпустив пару крепких слов по поводу запаха горячего клея, она поспешно уходила из дому. Возвращалась к ужину, обедали же обычно без нее. Домашние давно уже к этому привыкли, и, когда насту­пало время обеда, Рё-сан накрывал на стол, и дети послушно приступали к трапезе. Все они уже учились в школе, кроме самой маленькой, и проявляли недюжинные способности, а старший, Таро, был бессменным старостой класса. —  Эти детишки — главное чудо из семи чудес нашей улицы, — говорили местные жители. — Просто не верится, что среди нас могли появиться на свет такие способные дети. Мисао была не ласкова с детьми, и они платили ей тем же. Потому ли, что источником средств существования была работа Рё-сан, а может быть, из-за возникшего в юных сердцах чувства жалости к отцу все пятеро обраща­лись со своими горестями и радостями только к отцу и всегда выражали готовность помочь ему. С матерью же, даже когда она бывала дома, предпочитали не общаться. Местные жители носили застиранную до дыр, бессчет­ное число раз штопанную и перелицованную одежду. Даже решившись справить обновку, они пользовались главным образом услугами старьевщиков — покупали у них остатки материи или ношеную одежду, которую потом перешивали. Семья Рё-сан не была исключением в этом отношении. Одежда детей была перешита из старья, рубашки и брюки, блузки и юбки лицевались и штопались. Время от времени этим занималась Мисао, но справедливости ради следует сказать, что большая часть работы ложилась все же на плечи Рё-сан. Дети постоянно находились у него на глазах, и, естественно, он первым замечал непорядок в их одежде. Дети в меру своих сил кое-что делали по хозяйству. Ханако ходила еще только во второй класс, но уже научи­лась чинить и штопать одежду. Таро и Дзиро занимались стиркой. А когда у них выпадала свободная минутка, помо­гали Рё-сан изготовлять щетки. —  Не пойму, что вы за дети? — нередко говорила Мисао, обращась к мальчикам. — Разве это мужская рабо­та — заниматься стиркой? Заранее вижу: растратите себя по пустякам и ничего путного из вас не получится. Дети отмалчивались. Учитель в школе не раз поучал: старайтесь обслуживать себя сами. Но если об этом сказать матери, она, чего доброго, высмеет и самого учителя. Поэтому они предпочитали не отвечать. —  Я сейчас в таком положении, что должна готовить себе отдельно, — время от времени напоминала Мисао. И она действительно готовила себе мясо, требуху тунца и закуски. —  Я жду ребенка, — повторяла она при этом, — и мне нужна питательная еда. Никто не обращал внимания на ее слова. Лишь самая маленькая, Умэко, — ей пошел всего пятый год, — почуяв запах жареного мяса, невольно поворачивалась к плите. —  Чего глаза пялишь? — кричала Мисао, враждебно глядя на девочку. — Твоя мать в таком положении, что ей надо есть за двоих! Даже соседи удивляются, как это я могу рожать при таком скудном питании. —  И это тухлое мясо не дают съесть спокойно, — плак­сивым голосом жаловалась она в другой раз. — Уж если тебе так хочется — на, жри! — И она кидала содержимое тарелки в лицо Умэко, а сама принималась истерически рыдать. Отец будущего ребенка был известен всем соседям. Год назад на их улице поселился молодой человек по имени Енэ­мура. Мисао сразу обратила на него внимание, но дело осложнялось тем, что к нему стала проявлять живейший интерес и вдова О-Томи. Короче говоря, ни одна из женщин не захотела уступить. О-Томи жила одна, свободного вре­мени хоть отбавляй, и, само собой, это давало ей большие преимущества по сравнению с Мисао, обремененной пятью детьми.  Однажды Мисао, заметив, что Ёнэмура тайком  пробрался к О-Томи, ворвалась к ней в дом и учинила гран­диозный скандал. Сбежались соседи. Ёнэмура же, восполь­зовавшись суматохой, незаметно улизнул. Мисао стала всячески поносить парня, кричала, что он вытягивает из нее деньги, чтобы развлекаться с О-Томи. Так местным женщи­нам удалось выяснить два давно мучивших их вопроса: каким образом Мисао удается завлекать стольких мужчин и почему ее семья бьется в тисках нужды, несмотря на трудо­любие Рё-сан. Мисао доставляла заказчикам изготовленные Рё-сан щетки и получала за них деньги. Рё-сан никогда не интере­совался, сколько платили за его щетки, и Мисао могла тра­тить заработанные мужем деньги по своему усмотрению. Правда, какие уж там доходы у щеточника? Для своих воз­любленных Мисао могла выкроить лишь малую толику — на стаканчик-другой самогона. Ёнэмура снимал койку у разнорабочего Тауры, иногда нанимался на поденную работу, но она ему быстро надоеда­ла. Работал он не более десяти дней в месяц, а остальное время бездельничал. У каждой из двух влюбленных в него женщин были свои преимущества. Ёнэмура хорошо это усвоил и умело дей­ствовал на два фронта. Однако после скандала О-Томи покинула эти места, и фанфары победы протрубили в честь Мисао, монопольно завладевшей Ёнэмурой. Надо сказать, что отцы пятерых детей Мисао время от времени требовали к себе внимания. —  Послушай, как там мой сын Таро? Говорят, у тебя завелся молоденький. Должно быть, поэтому ты так похо­рошела. —  Как поживает Ханако? Почему совсем глаз не кажешь? Будет тебе за молодыми ухлестывать. Загляни как-нибудь, вспомним старое. —  Не будь такой неприступной, Мисао, — уговаривал ее отец Сиро. — Поглядеть на тебя — ты женщина в самом соку, и, сдается мне, одного молодого тебе не хватает. Будет время — заходи, повеселимся. Отец Дзиро считал, что действия намного эффективней  слов. Поэтому, повстречавшись с Мисао где-нибудь в без­людном месте, он молча тащил ее в кусты. Все это происходило на глазах у соседей. Мисао ни­сколько не стеснялась и не сердилась на прежних ухажеров. Она даже бравировала этим, стараясь возбудить зависть у женщин. Соседи посмеивались над Рё-сан, а иногда и намекали ему на неприличное поведение его жены. Но Рё-сан лишь скромно опускал свои маленькие круглые глазки и добро­душно улыбался. —  Со дня сотворения Японии не было у нас такого наив­ного добряка, — говорили между собой мужчины. И все же иногда Рё-сан ревниво разглядывал лица детей. Сидя вместе с ними за обеденным столом, он неожиданно ставил на стол чашку и начинал переводить удивленный взгляд с Таро на Дзиро, затем на Ханако, Сиро и Умэко. —  В чем дело, отец? — спрашивал кто-нибудь из де­тей. — Что-нибудь случилось? Но Рё-сан тихо качал головой и, ласково улыбаясь, отве­чал: —  Нет-нет, все в порядке. Просто гляжу на вас и думаю: как, однако, вы выросли за последнее время! Однажды вечером Дзиро вернулся домой в слезах. Такое случалось с этим забиякой и раньше, поэтому сначала никто не обратил на него внимания. Рё-сан делал очередную щетку, а Таро покрывал лаком дощечку. Ханако первая заметила, что Дзиро ведет себя необычно. —  Что с тобой, Дзиро? — спросила она. — Перестань плакать. Видишь, Умэко тоже вот-вот расплачется. —  Отец, — прошептал Дзиро, размазывая грязными руками слезы по лицу, — это правда, что все мы не твои дети? Таро, Ханако и Сиро, затаив дыхание, смотрели на Рё-сан. В их глазах светилась надежда именно сейчас узнать то, о чем каждый из них уже подумывал. Рё-сан отложил в сторону работу и медленно обвел взглядом всех пятерых. Его лицо, как обычно, освещала улыбка, и лишь маленькие круглые глазки слегка сузились. —  Вы — мои дети, — произнес Рё-сан, помолчав. —  Поэтому я люблю и берегу вас. Если же вы не любите меня, не считаете своим отцом, Значит, я для вас и в самом деле не отец. Не так ли, Дзиро? Дзиро вытер тыльной стороной руки глаза и жалобно прошептал: —  Но все говорят, давно говорят, что мы не твои дети. —  Люди разное говорят. О вашем отце, к примеру, они болтают, что он, мол, безвольный человек, тюфяк. — Рё-сан хрипло рассмеялся. — Но это неправда. Ваш отец — человек сильный и никому не уступит в драке. В детстве я был забиякой похлеще Дзиро — никому не давал спуску. Рё-сан закатал рукав рубашки на левой руке и показал детям длинный коричневый шрам. —  Это след от ножевой раны — однокашник пырнул. Я в ту пору в шестом классе учился. — И Рё-сан стал подробно рассказывать, как он посрамил самого главного хулигана в классе, от которого даже учителя страдали. Дети слушали, замирая от страха. И только Таро стыд­ливо потупился. По-видимому, ему одному была известна подлинная история со шрамом. —  Вот каков ваш отец! — заключил свой рассказ Рё-сан. — Если понадобится, я и с тремя и с пятью справлюсь. Слабого я не задену, а уж сильному не спущу. А что до рабо­ты, то, если нужда будет, могу за день и двести и триста щеток сделать. Скупщикам невдомек, сколько я могу нара­ботать, вот они и болтают, будто я лентяй. Понял, Дзи­ро? — Рё-сан добродушно улыбнулся. — Так как же, дети? Кому вы больше верите: своему отцу или всяким там скуп­щикам и незнакомым людям? —  Тебе, отец, — в один голос заверили его дети. И лишь самая маленькая, Умэко, не поняв, о чем речь, оглядела всех и указала пальчиком на Ханако: —  А я — своей старшей сестричке. Все от души рассмеялись. Тяжкое дело — травиться! После ужина я сидел в оди­ночестве, читал книгу и время от времени потягивал сакэ, закусывая пойманными накануне бычками. Неожиданно раздвинулись сёдзи, и появилась Эйко из заведения «Киёкава». —  Сэнсэй, я заметила вашу тень на сёдзи, вот и решила заглянуть. Похоже, дела у вас идут неплохо. Угостите? — сказала она, указывая на двухлитровую бутыль сакэ, кото­рую я не успел спрятать. Сакэ мне принес Такасина. Сам он не пьет, а от кого-то получил в подарок три бутыли — две оставил для гостей, которые частенько собирались у него дома поболтать у оча­га, а одну отдал мне. В ту пору я только еще начинал пони­мать вкус сакэ и больше двух го[84 - Го — мера емкости, равная 0,18 л. ] зараз не выпивал. Да и с деньгами было туговато, поэтому, когда хотелось выпить, я покупал обычно одно го. Можно себе представить, как я был счастлив, став обладателем такого богатства. И тут, как назло, заявилась Эйко. Служила она в небольшой хар­чевне, где смазливые и разбитные служанки оказывали осо­бые услуги посетителям. Одной из таких девиц была Эйко. Не переставая болтать, Эйко вошла в дом, преспокойно открыла дешевый шкафчик для чайной посуды и в мгнове­ние ока накрыла на стол. Я понял, что придется смириться с ее присутствием, и повернулся к расставленному складному столику, за кото­рым уже по-хозяйски расположилась Эйко. Торопливо объ­яснив, что холодное сакэ действует сильнее, хотя и не сразу, Эйко прямо из бутылки налила себе полную чайную чашку. Я смекнул, что надо срочно спасать хотя бы свою буты­лочку с подогретым сакэ, и демонстративно поставил ее прямо перед собой. Эйко пожаловалась, что уже с полмесяца дела у нее идут неважно, и все потому, что мужчина пошел никудышный. —  Каково   терпеть  это   мне,   уроженке  столицы?  — заключила она с ярко выраженным не то ямагатским, не то фукусимским акцентом. Правда, судить о том, что ее акцент характерен именно для жителей Ямагаты или Фуку-симы, я мог лишь со слов двух других девиц из заведения «Киёкава». Не исключено, что они ошибались. Однако Эйко, бесспорно, не была уроженкой Токио, ни тем более, как утверждала она, района Канда, который в самом центре столицы. —  А знаете, сэнсэй, как-то мы вместе с одним парнем пытались покончить жизнь самоубийством. Налейте-ка мне еще! — Эйко была уже изрядно пьяна. Я спросил у нее кое о чем. Она облизала край чашки — язык у нее был толстый и невероятно длинный — и сказала: —  Ей-богу не вру! Спросите хозяйку «Соснового доми­ка». Я в ту пору как раз у нее служила. Хотите, расскажу все, как было? Только прежде хорошо бы заказать что-нибудь поесть в ресторане «Нэтогава». Не скупитесь, сэн­сэй, у вас вроде завелись деньжата. Я ответил ей насчет деньжат, и Эйко сочувственно зацо­кала языком. Потом, выпятив нижнюю губу, стала нали­вать себе еще сакэ. —  У кого ни спроси — у всех дела идут из рук вон плохо. Противно даже. Если так и дальше будет, придется рас­статься с этой проклятой жизнью, — пробормотала Эйко. — Вот и с Киси Ганом мы решили отравиться в самый раз­гар невезения. Ну, рассказать, что ли, сэнсэй? В таких случаях я обычно напускаю на себя равнодушие. Дело в том, что девицы подобного рода имеют привычку лихо привирать, их рассказы о своей жизни на девяносто девять процентов придуманные — смесь вычитанного в дешевых романах и увиденного на экране. Если же сделать вид, что тебе все это совсем не интересно и слушаешь ты просто из вежливости, процент правдивости возрастает, пожалуй, на две трети. —  Я такая: не люблю, чтобы серединка наполовинку, — начала Эйко. — Уж если жареное — так чтобы на зубах хрустело, а соленое — чтоб дух захватывало! А так, раз­мазню всякую, терпеть не могу. Потому я сразу и решилась: умрем вместе! Стараясь сохранять спокойствие, я задал ей вопрос. —  Вон вы о чем! — Эйко как-то странно фыркнула. — Если бы я и в самом деле захотела умереть вместе с ним, я бы не сидела тут перед вами. Да вы не удивляйтесь, сэнсэй! Я умолк и больше не удивлялся. Вот что рассказала Эйко. Случилось это пять лет назад, в октябре. У дружка Эйко было прозвище Киси Ган, и служил он коммивояжером в фирме, торговавшей лекарствами от дурных болезней. Когда я потом спросил у Эйко, знала ли она его насто­ящее имя, она досадливо пожала плечами и ответила: —  Ведь мы решили покончить с собой, и ни к чему мне было интересоваться такой мелочью, как его имя. Хороводилась она с Киси Ганом месяцев шесть. Он уве­рял Эйко, что ему всего двадцать восемь лет. Но, по мне­нию Эйко, ему было не меньше тридцати двух. Киси Ган был крупным, загорелым мужчиной с суровым, мужествен­ным лицом. Все девицы из заведений в Уракасу отчаянно завидовали Эйко, узнав, что она завела такого дружка. Киси Ган появлялся на ярко-красном мотоцикле, на котором красивыми белыми иероглифами было выведено назва­ние его фирмы. —  Мотоцикл всегда так приятно пукал, — мечтательно произнесла Эйко. Я чуть не прыснул со смеху, но вовремя сделал вид, будто поперхнулся сакэ. Приезжая в Уракасу, Киси Ган, покончив с делами, шел в одэнъя[85 -  Одэнъя — харчевня, где подают одэн — блюдо из вареного сладкого картофеля и соевой пасты, сдобренных специями. ] пить сакэ и направлял посыльного за Эйко. От харчевни до «Соснового домика» всего-то пять минут ходу, но по обычаям заведений вроде «Соснового домика», если девушку приглашали в другое место, хозяйке надо было уплатить некоторую сумму — девицы находились на повре­менной оплате. Популярность приглашенной сразу возрас­тала, и поэтому сами девицы готовы были платить «не­устойку». Прошло полгода. И вот однажды вечером Киси Ган пожаловал в «Сосновый домик» собственной персоной. Одет он был в ветхое кимоно и в старые сандалии на босу ногу. Сказал Эйко, что приехал автобусом, и вид у него был  такой, словно он принимал слабительное неделю подряд. Они не успели еще опорожнить первую бутылочку сакэ, как Киси Ган внезапно спросил, согласна ли Эйко умереть вместе с ним. —  Я, как увидела его, сразу же решила: здесь что-то не так! А когда он предложил мне умереть с ним, подумала: э-э, куда загнул, дружочек! — растягивая слова, сказала захмелевшая Эйко. Киси Ган растратил пятьсот иен из денег, принадлежав­ших фирме. У него была семья: жена и трое детей. А с тех пор как он познакомился с Эйко, денег и вовсе не хватало. Потихоньку он начал запускать лапу в кассу фирмы — сна­чала прикарманивая по пять-десять иен, а по мере того как его любовь к Эйко становилась все горячей, осмелел и брал по пятнадцать, а то и по двадцать иен каждый раз, считая, что так и должен поступать настоящий мужчина. Когда сумма растраты достигла пятисот иен, он наконец попался, и хозяин потребовал немедленно вернуть деньги. —  Не вернешь — подам в суд, — медовым голосом пре­дупредил он Киси Гана, угрожающе поводя густыми и чер­ными, как у юноши, бровями. Хозяину было уже за семьдесят, но выглядел он значи­тельно моложе. Киси Ган стал метаться по знакомым, но вскоре понял, что больше двухсот иен ему не собрать, а хозяин требовал вернуть всю сумму сразу. Киси Ган не мог признаться во всем жене и уверял, что не в силах расстаться с Эйко. Вот он и предложил ей вместе покончить жизнь самоубийством — другого, мол, выхода нет. —  Вижу, куда ты гнешь, грязный тип, смекнула я. Вы поняли, сэнсэй? — возбужденно воскликнула Эйко. — Неужто вам невдомек? Он хотел, чтобы я своим телом зара­ботала для него недостающие деньги. Решил: умирать, мол, мне неохота и я хоть наизнанку вывернусь, а триста иен для него добуду. Но не на такую напал! В ту пору у самой Эйко дела шли неважно. Она пожало­валась Киси Гану, что денег у нее ни гроша, что она поря­дочно задолжала в галантерейной лавке и в общественных банях, и сказала, что согласна с Киси Ганом покончить жизнь самоубийством, тем более что среди ее подруг это  считается высшим проявлением взаимной любви и каждая из них хотела бы хоть раз в жизни испытать нечто подоб­ное. Тогда Киси Ган, словно окончательно решившись на что-то, сказал, что принесет сильнодействующее снотвор­ное, они выпьют его и уснут вечным сном. «Приеду после­завтра вечером, смотри не раздумай», — предупредил он. Эйко ответила, что у нее есть немецкое снотворное, и пусть он принесет только свою долю. «Откуда оно у тебя?» — спросил Киси Ган. Эйко ответила, что лекарство осталось от ее подруги, которая недавно отравилась, что название его она не помнит, но знает: для того чтобы умереть, и одной щепотки достаточно. На том они расстались. —  Наверное, не придет, решила я, но на всякий случай снадобье приготовила, — продолжала свой рассказ Эйко. — Наша хозяйка обычно принимала от головной боли какой-то норпон. Норпон — белый-белый и блестит, как битое стекло, а если в него добавить чуть-чуть муки, он стано­вится похож на снотворное. Я так и сделала. Короче говоря, Эйко замыслила ложное самоубийство. Правда, она не была уверена, что Киси Ган придет, но он появился точно, как обещал. Показал белое нательное кимоно из хлопчатки и такие же кальсоны — мол, одежда, предназначенная для влюбленного, который решил вместе со своей подругой уйти в мир иной. Потом-то Эйко узнала, что такие кимоно и кальсоны можно приобрести в любой лавке за полторы иены. —  Он заявился около девяти вечера. Дела у меня по-прежнему шли неважно, даже одного го сакэ не было про запас, чтобы на стол поставить, — продолжала Эйко. — Когда я сказала об этом Киси Гану, он ответил, что сегодня наша последняя ночь, и вытащил целых три бумажки по одной иене. Вот это да, подумала я, воистину в большой реке вода не иссякнет. Эйко тут же отправилась за выпивкой и закуской. На иену и двадцать сэн[86 -  Сэна — в довоенной Японии монета достоинством в одну сотую иены, в настоящее время изъята из обращения.] купила двухлитровую бутыль сакэ и на тридцать сэн — вяленой рыбы и цукудани. Остальное отдала хозяйке заведения. Та долго благодарила Киси Гана, называя его богом изобилия и спасителем. —  Потом мы начали пить, но странно — хмель поначалу не брал нас, должно быть потому, что мы собирались уме­реть этой ночью, — икнув, продолжала Эйко. — Мы рас­сказывали друг другу о родных и близких, сетовали на то, что оказались невезучими от рождения. Наконец совсем опьянели, обнялись и расплакались. В одиннадцать часов заведение закрылось. Гости ушли, хозяйка с мужем легли спать, уснули и все девушки. Тогда-то Киси Ган сказал: «Пора». Эйко не могла, да и не хотела унять поток сладостных слез, но Киси Ган проявил свой­ственную мужчине решительность и вытащил принесенное с собой снотворное. Эйко ничего не оставалось делать, как вынуть из сумочки свое. В этот момент она со страхом поду­мала: а вдруг Киси Ган потребует показать ему лекарство — ведь знает в этом толк — и обман раскроется? Но Киси Ган молча налил воды в чашку, проглотил снотворное и запил. «Я тоже не трусиха», — подумала Эйко, наполнила водой ту же чашку и проглотила свое снадобье. —  Потом мы легли на постель, крепко обнялись и горько заплакали, — продолжала Эйко. — О том, что было дальше, можно не рассказывать. Сами понимаете: влюб­ленные, решившие умереть, стараются натешиться перед смертью. Так было и с нами. Не помню, когда мы уснули. Только среди ночи меня разбудили странные звуки. Киси Ган лежал на постели, широко раскинув ноги, и беспре­рывно икал. Я вскочила с постели и, как была босиком, помчалась в полицейский участок. Выслушав сбивчивый рассказ Эйко, молодой полицей­ский всполошился, разбудил своего напарника, спешно позвонил в отделение и помчался за врачом. Когда врач прибыл в участок, Эйко корчилась от боли, раздирая себе грудь ногтями. Ее заставили выпить какую-то мутно-белую жидкость и сделали промывание желудка. От страха, что она вот-вот умрет, Эйко даже укусила врача за руку. А тем временем другой полицейский направился в «Сос­новый домик». Его обитатели мирно спали, ничего не ведая о случившемся. Поднятые на ноги полицейским хозяйка и девицы перепугались донельзя и помчались в комнату, где лежал Киси Ган. Их взору открылась пустая постель. Киси Ган исчез. Все решили, что, будучи не в силах терпеть боль, он выбрался наружу. Разбудили пожарных, зажгли фонари и начали поиски. Вскоре на берегу, близ моста, были най­дены сандалии Киси Гана. На воду было спущено несколько плоскодонок, но найти тело Киси Гана так и не удалось. Обо всем этом Эйко узнала позже, потому что из поли­цейского участка ее сразу отвезли в больницу. Полиция связалась по телефону с фирмой, где служил Киси Ган, и там ответили, что вот уже несколько дней, как он не работает. С прежнего места жительства сообщили, что он недавно переехал, а куда — неизвестно. Во время допроса в полиции Эйко сказала, что ее выну­дили пойти на самоубийство. —  Видите, сэнсэй, как я умно поступила, — бахвалилась Эйко. — Раз я тоже приняла яд, не подозревая об этом, зна­чит, моей вины в смерти Киси Гана нет. Эйко продержали две недели в камере предварительного заключения и выпустили. Случай этот произошел в провин­ции, где ко всему относились спустя рукава. Врач, конечно, не удосужился подвергнуть анализу то, что выкачал у Эйко из желудка. Труп Киси Гана так и не был обнаружен — на том дело и кончилось. Осталось только воспоминание о «двойном самоубийстве» в «Сосновом домике», и надо ска­зать, что благодаря этому Эйко приобрела в Уракасу осо­бую популярность. Но популярность, увы, как и все прочее, преходяща, и спустя пару месяцев все уже и думать забыли о случившемся в «Сосновом домике». —  Это бы еще ничего, но послушайте, сэнсэй, что было дальше, — продолжала Эйко. Я отхлебнул сакэ. —  Только не делайте такое безразличное лицо. — Эйко изрядно глотнула из своей чашечки, закашлялась, трижды чихнула, вытерла листиком туалетной бумаги выступившие на глазах слезы и воскликнула: — Черт подери! Обидно до слез! Представляете, сэнсэй, этот Киси Ган вовсе не умер! Я и сам начал догадываться, что Киси Ган остался в живых, но свое предположение, сами понимаете, вслух не высказывал. Спустя примерно год в харчевню, что поблизости от «Соснового домика», зашел мужчина и заказал что-нибудь выпить. Одет он был в сильно поношенный костюм, в ру­ке — видавший виды небольшой чемодан. Дело было вече­ром, за столом сидели несколько рыбаков и владельцев лодок, но никто не обратил внимания на вновь пришедшего. Здесь вообще не было принято пялить глаза на чужаков, за исключением тех случаев, когда можно было чем-нибудь поживиться. Мужчина сидел, надвинув козырек кепки на глаза, словно старался скрыть от всех свое лицо. Порядочно выпив, он обратился к сидевшему напротив лодочнику: —  Послушай, говорят, в прошлом году здесь произошло самоубийство. Лодочник покачал головой, словно хотел сказать: может, что-нибудь в этом роде и было, да я забыл. —  Как же ты не знаешь? Женщина тут была из «Сосно­вого домика». То ли О-Эй, то ли Эйко звали. Она еще вме­сте с продавцом лекарств покончила жизнь самоубийст­вом, — настаивал незнакомец. Один из рыбаков внимательно прислушался к разговору и стал потихоньку разглядывать говорившего. Потом, едва сдержав возглас удивления, незаметно выскользнул наружу и опрометью кинулся в полицейский участок. Полицейский сразу же поспешил в харчевню. —  Признавайся, ты — Киси Ган! И не пытайся врать, вот свидетель! — сказал полицейский, стукнув мужчину по плечу. —  Верно, — прошептал мужчина, опустив голову. — Я и есть тот самый Киси Ган. Киси Гана препроводили в полицию, туда же вызвали и Эйко, которая к тому времени перешла в заведение «Киёкава». Увидев Киси Гана, Эйко остолбенела. —  Так ты, оказывается, жив? — вскрикнула она. —  Вроде бы и ты не мертвая, — усмехнулся Киси Ган. На первом же допросе Киси Ган во всем сознался. У при­сутствовавшей при этом Эйко от возмущения кровь броси­лась в голову. Она вцепилась в Киси Гана, царапала ему лицо, пинала его ногами. И даже укусила полицейского, который пытался оторвать ее от Киси Гана. —  Не при вас будет сказано, сэнсэй, — продолжала Эйко, — но все мужчины, по-моему, бездушные животные  и мошенники. И полицейский тоже, поэтому я его и укуси­ла. Я спросил у Эйко, что ее, собственно, так вывело из себя. —  Чего же тут непонятного? — удивилась Эйко. — Киси Ган уверял, что у него очень сильное снотворное, а сам выпил обыкновенной питьевой соды! Представляете, как он меня одурачил! — Эйко так распалилась, будто все это произошло не год назад, а только вчера. — Он просто надсмеялся надо мной. Как же мне не злиться, черт подери! С трудом подавив улыбку, я задал ей вопрос. —  Как вы можете сравнивать?! —возмутилась Эйко. — Ведь по всему получается, что я в самом деле выпила яд. Мне доктор оказывал первую помощь, и кишку в рот сова­ли. Если бы это была неправда, меня обвинили бы в мошен­ничестве. А этот негодяй Киси Ган, говорят, из участка был отправлен в отделение, а оттуда — в полицейское управле­ние. Сказали, что его в тюрьму засадят, да еще заставят штраф уплатить. Будет знать, как честных людей обманы­вать. С сожалением взглянув на опустевшую бутылку, Эйко поднялась и, самодовольно напевая себе под нос, покинула мое жилище. Т. Григорьева «Легко войти в мир будды, трудно войти в мир дьявола» (Вместо послесловия) Я бы начала с «Красной Бороды» — не потому, что этой повестью открывается книга, а потому, что ее вопросы не чужды и нам, да и всем людям, возможно, последнего века. Настало время подводить итоги в затянувшейся борьбе Добра и Зла. И похоже, последнее не спешит уступать своих позиций, упускать нелегко доставшуюся победу. Но Зло — односторонность, как говорил Гёте, и его носителям невдо­мек, что любое умонастроение, достигая высшей точки, идет на убыль, уступая место иному состоянию души. Таков закон Великого Предела. Что только ни открыла наука за последний век — и нейт­рино, и закон солнечной пульсации, — а самого насущного вопроса: что такое человек и как ему жить, не нарушая за­конов бытия, чтобы не быть им отторгнутым окончатель­но, — можно сказать, касалась менее всего. Сколько уже веков ведутся споры о добре и зле, но, чем больше утверж­далось, что мир лежит во зле, тем более мир этот погру­жался в стихию зла. И так как нам выпало жить в звездный час «темного начала», повинного в невинных жертвах века, то и естествен интерес к нему. Тем более что повесть Сюгоро Ямамото дает для этого повод: «Этот человек и тот — человек... Но где-то что-то неправильно. Но где и что конкретно? Мне, старику, не понять». Может быть, вместе будем распутывать черно-белый клубок? Посмо­трим на писателя под этим углом зрения и постараемся понять, что он хотел сказать или что сказалось им помимо его воли. Что же волнует героя? И здесь мы не оговоримся: да, Красная Борода действительно герой, героическая лич­ность. Он — философ; не философствующий мудрец, как, скажем, Сократ, а философ в душе, по образу мыслей и чув­ства; человека такого типа называют самобытной лично­стью. Казалось бы, время не располагало к самобытию. На­чало XIX века — кризисно для Японии. Все предвещало крах самурайской системы, сегуната, и указы, издававшиеся один за другим с целью стабилизировать положение, не до­стигали цели. На протяжении предыдущего века политика самоизоляции, отрезавшей Японию с начала XVII в. от вне­шнего мира, дабы дурной пример Запада не расшатал устои, была уже не столь жесткой и запрещенная литература, не только христианская, но и научная, проникала в среду обра­зованных японцев и настраивала умы на определенный лад. Появилась группа ученых, сторонников западных знаний, так называемых «рангакуся»[87 - Слово «рангаку» означает «голландская наука» и происходит от «Оран-да» (искаж. «Голландия»), Именно через Голландию, торговавшую с Япо­нией, и проникали в страну европейские науки и знания. ] — прежде всего в точных нау­ках, астрономии, географии, медицине, — которые наде­ялись, заимствуя европейские знания и систему государ­ственного управления, вызволить страну из бедственного положения. Ведь достаточно сказать, что за четыре года (1784—1787 гг.) только в двух провинциях Японии умерло от голода два миллиона человек. И потому «рангакуся» втайне вынашивали планы спасения страны. Втайне, по­тому что явно это делать было невозможно; суровому нака­занию, вплоть до смертной казни, подвергались люди за хранение и чтение запрещенных книг, не говоря уже о рас­пространении взглядов, чуждых традиционным учениям, за­ветам предков. Регламентации подвергалась одна сфера жизни за другой, начиная с предписаний, как подобает вести себя, какую носить одежду, что употреблять в пищу представителям разных сословий. В 1791 г. были запрещены почти все жанры городской литературы, за исключением разве что так называемых «ёмихон», «книг для чтения», на­ставлявших в правильном образе жизни, в необходимости следовать конфуцианским добродетелям во имя «поощре­ния добра и наказания зла». И естественно, эти указы имели обратную силу, ибо можно заставить человека думать иначе или делать вид, что он думает иначе, но нельзя заставить чувствовать иначе. Лишая других какой бы то ни было сво­боды выбора, сёгунат и сам оказался в положении полной несвободы, в итоге он вынужден был уступить управление страной новой силе, круто повернувшей путь Японии, и путь этот начался с «открытия страны». Почему же писатель сосредоточил внимание на самой темной, безотрадной стороне Японии тех лет, показал дно общества? Японские писатели нередко обращаются к исто­рическим сюжетам, и на то есть свои причины — может быть, обостренное чувство непрерывной нити Дао (Пути), которая нанизывает одно время на другое, и никакое из них нельзя вычленить окончательно, понять вне общей связи времен. Но, обращаясь к одному и тому же времени, они ви­дят его по-разному. Скажем, то же самое начало XIX века у современника Ямамото Танидзаки Дзюнъитиро выглядит совсем иначе: «Это было во времена, когда люди почитали легкомыслие за добродетель, а жизнь еще не омрачали, как в наши дни, суровые невзгоды. То был век праздности, когда досужие острословы могли жить припеваючи, забо­тясь лишь о безоблачном настроении богатых и знатных мо­лодых людей да о том, чтобы улыбка не сходила с уст при­дворных дам и гейш». Так начинается знаменитый рассказ Танидзаки «Татуировка» (1910 г.)[88 - См. сборник «И была любовь, и была ненависть». М., 1975. Перевод А. Долина. ]. Сверху — попытка пре­сечь расточительство и роскошь, снизу — безудержный раз­гул страстей и невзыскательного вкуса, словно четвертое сословие — купцы и ремесленники — спешило наверстать упущенное, почувствовав силу богатства, которое скапли­валось в их руках. Парадокс свободы от несвободы. Но Ямамото Сюгоро все это как бы отодвинул, его инте­ресовало другое. Что же? На это и отвечает повесть. Доктор Ниидэ, по прозвищу «Красная Борода», — глав­ный врач больницы для бедных — самоотверженно трудит­ся, чтобы облегчить страдания обездоленных; он предан своему делу. Но он не просто лечит больных от физических недугов, он хочет понять причину этих недугов. Писателя интересует прежде всего тип человека, который не под­дается разрушительной силе действительности. Как психо­аналитик, он наблюдает за действиями и движениями души человека и подводит к выводу, что истинный врач врачует не язвы тела, а язвы души, что, лишь взяв на себя чужую боль, можно принести человеку облегчение. Одних лишь знаний и опыта и врачебной этики еще недостаточно, чтобы человек смог стать врачевателем — даже просто це­лителем. Для этого нужна сострадательность, способность чувствовать чужую боль как собственную, слышать тот едва слышимый сигнал неблагополучия, который и есть ис­точник болезни. И Ниидэ обладает этим даром видения, «подключения» к другому человеку, и это расширяет его сознание и дает ему как врачевателю больше, чем могут дать все книги мира. Подобный опыт всегда уникален, и его действительно не восполнить профессиональным знанием, хотя люди этого типа постоянно совершенствуют и себя, и свое знание. Практикант Нобору, может быть, подсозна­тельно, ощутил в Красной Бороде того самобытного человека, общение с которым есть редчайшее счастье. Его не заменят преимущества правительственной больницы, кото­рыми он пренебрегает ради того, чтобы остаться рядом с учителем. Учитель не поучает, а сопереживает, что и де­лает его диагнозы безошибочными. Следуя образу мыслей учителя, ученик начинает верить в жизненную силу самого человека, пробуждение которой и есть исцеление. Но как найти слова, чтобы пробудить загнанное, забитое сознание? Доверять опыту и интуиции учителя: «Врачевание — акт милосердия». Нищета страшна не только тем, что она пло­дит    болезни,    но    тем,    что    отупляет    человека,    отключает жизненно важные центры, вырабатывающие че­ловеческие ферменты благородства. Ниидэ, наделенный способностью видеть невидимое то, что не лежит на поверхности, но определяет образ жизни людей, — идет своим путем. Люди его типа остаются верны себе при любых обстоятельствах. Это и вызывает к нему уважение у тех, кто способен ощущать благородство души. За грубой оболочкой выброшенных из жизни людей он видит нечто глубинное, сокровенное, что есть в каждом из этих бедолаг, ту ниточку человечности, ухватившись за которую он надеется вернуть, возродить утраченные свой­ства человека разумного. Для этого ему и нужно понять ме­ханизм разрушения человеческой природы, скрытые при­чины вселенского кошмара. Казалось бы, жизнь этих лю­дей лишена смысла, но для чего-то они существуют, хотя су­ществуют так нелепо. «Нет в этом мире плохих людей» — это его жизненная установка (кстати, вполне в духе буддийского учения: Добро существует, Зло творится). Эту веру в изначальную доброту человека не могут поколебать постоянные столк­новения не только с несчастьем и болью, но и с коварством и бесчестьем пациентов, порой вовсе утративших человече­ский облик. Он не позволяет себе ни усталости, ни раздра­жения против этих отщепенцев, более того, он верит, что они безнадежны, и, движимый жалостью и желанием по­мочь, вникает в суть драмы каждого из них. Может быть, широта души, сопереживание чужому горю и открывает ему тайну каждого, то, что обычно скрыто от людского взо­ра: видимое бытие — лишь искаженное, деформированное отражение бытия невидимого, лишь рябь на воде вечности. По натуре Красная Борода действительно чем-то напоми­нает буддийского монаха, сурового, порой жестокого в по­ведении, но чуткого в душе, почти физически ощущающего боль страждущих. «Нет в этом мире плохих людей» — и в памяти всплы­вают слова дзэнского монаха Иккю, жившего в XV веке: «Легко войти в мир будды, трудно войти в мир дьявола». «Эти слова не дают мне покоя, — признавался всемирно из­вестный писатель Ясунари Кавабата в своей речи по слу­чаю присуждения ему Нобелевской премии в 1968 году. — Их можно понимать по-разному. Пожалуй, их смысл без­граничен. Когда вслед за словами «легко войти в мир буд­ды» читаю «трудно войти в мир дьявола», Иккю входит в мою душу своей дзэнскои сущностью. В конечном счете и для человека искусства, ищущего истину, добро и красоту, желание, скрытое в словах «трудно войти в мир дьявола», в страхе ли, в молитве, в тайной или явной форме, но присут­ствует неизбежно, как судьба[89 - Не только Кавабата размышлял над этой темой. Мне посчастливилось участвовать в симпозиуме, посвященном творчеству писателя Кавабата Ясу­нари в ноябре 1988 г., и я убедилась, насколько велик интерес у японцев именно к этической стороне, к проблеме добра и зла и конкретно к этому изречению Иккю. ]. Зачем же входить в мир дьявола? Разве это не есть вели­чайших грех — союз с нечистой силой? Нам это вдвойне непонятно, потому что мы привыкли видеть дьявола, как и бога, где-то там, вне себя, и таким об­разом ощущать себя и вне бога, и вне дьявола. Но согласно традиционному мировоззрению японцев, все едино, все не двойственно: нирвана и есть сансара (явленный мир), сансара и есть нирвана. Уже в сочинении монаха X века Гэнсина «Записи о Чистой земле» («Одзёёсю») встречается изречение «мир дьявола и есть мир будды». Правда, буддийский дьявол выглядит иначе — это владыка шестого неба, владыка тех, кто одержим страстями, и эти страсти засоряют, делают мутным изначально чистое созна­ние. Каждое существо обладает чистой и светлой природой будды. Это и имеет в виду Ниидэ, говоря, что «нет плохих людей», но мало кому при жизни удается сохранить чисто­ту, устоять против соблазнов, против корысти и обмана, о чем говорится в сутрах. Ниидэ видит человека таким, какой он есть: «Нет ничего на свете более благородного, прекрасного и чистого, чем человек. И нет ничего на свете более злобного, грязного, тупого и алчного, чем человек». В каждом он находит что-то хорошее: «Нужно из плохого человека научиться извлекать то, что в нем есть хорошего, точно так же как из ядовитых растений извлекают лекарство. При всех обстоятельствах он ведь все-таки человек». Да, воистину прав Кавабата: «Без «мира дьявола» нет «мира будды». Войти в «мир дьявола» труднее. Слабому ду­хом это не под силу... Признаюсь, и я ломала голову над этой фразой, и, ско­рее всего, сама жизнь подсказала ответ: дьявол не где-то там, в преисподней. Все есть во всем, все есть в душе чело­веческой, все в нас самих, и высокое, и низкое, и то, что от бога, и то, что от дьявола. И потому, говорят японцы, не пройдя через мир дьявола, не преодолев его, не окажешься в мире будды. Собственно, у человека нет выбора, если это один и тот же мир: все в душе человека, и светлое и темное, но, лишь осознав это, он может распорядиться собою. В каком-то смысле Красной Бороде это оказалось доступно. Он не убоялся смотреть жизни прямо в глаза, не отвел взора, и это его очищало, делало другим — «сильным духом», на таких земля держится. Потому он и притягивает к себе, что сам прошел через ад и очистился, нашел в себе силы не застрять в адском состоянии, победить себя, поко­рить страх и искушение и не дать себялюбию закупорить ду­шу. Увидевший себя, видит других, а увидев других, не мо­жет им не сострадать. Потому и подключен Ниидэ к горю людей, что видит за ужасом жизни то, что другим недоступ­но, — высший миг смерти, как миг освобождения души из оболочки изможденного болезнями, голодом и вожделени­ями тела. И отсюда, от прозрения, его одержимость в ра­боте и готовность помогать бедным и бороться с власть имущими. Он потому и защищает беззащитных, что видит в них душу живую, «ростки подо льдом» — как и названа одна из глав повести. Ниидэ «находит смысл жизни не в том, чтобы добиваться реальных, видимых невооруженным гла­зом уже сегодня результатов, а в постоянном труде, кото­рый на первый взгляд кажется напрасным. «Я посвящаю себя  напрасному труду, — говорит он. — Любой росток не­сложно вырастить в теплице, но, пожалуй, истинный смысл жизни в неистребимом желании вырастить зеленый росток среди льдов». Это чудо ему удается, и он спасает жизнь не рожденного еще ребенка, защищая вместе с юной О-Сэй ее материнский инстинкт, — тот росток жизни, который пробивается сквозь корку подтаявшего льда; он преображает душу поначалу самоуверенного Нобору — и тому откры­вается неброская красота. ...Не вычерпать подвижнику чашу человеческого горя, но, если он помог пробиться хотя бы одному ростку сквозь толщу оледеневшего чувства, он уже не может считать свой труд и свою жизнь напрасной. Таким поистине «зеленым ростком среди льдов» можно назвать героиню еще одной исторической повести — «Девушка по имени О-Сэн». Какие только напасти не выпадали на ее долю! Обещая ждать же­ниха, она не нарушила слова, хотя адский огонь преследо­вал ее ежечасно, и в прямом, и в переносном смысле. По­жар, спаливший Эдо, лишил ее не только крова и един­ственного родного человека, но и памяти, рассудка. Она привязывается к спасенному из огня чужому младенцу и воз­вращается к жизни. Поистине слабый зеленый росток смог пробиться сквозь толщу льда. «Трудно войти в мир дьявола», но еще труднее пройти его, не замутив душу, не возненавидеть этот мир, а возлю­бить его и через это испытать любовь к тому, кого уже нет, ощутить связь посюстороннего, страшного мира с миром истинным. Притом связь не надуманную, почти физически ощутимую, предвещающую встречу в Чистой земле, в су­ществовании которой японцы тех времен не сомневались. Их, собственно, и поддерживала эта вера в то, что их мучи­тельное нынешнее существование непременно искупится вечной жизнью, там, в светлом мире будды Амитабхи[90 - Будда Бесконечного света; ему поклоняются исповедующие учение о Чистой земле. ], — иначе нет оправдания этому миру. Ямамото Сюгоро родился в провинции Яманаси в 1903 году, а умер в 1967-м. Его настоящее имя — Симидзу Сатому. Симидзу в переводе на русский означает «ключевая во­да», чистая, родниковая, незамутненная. Чистая, значит, первозданная, без какой-либо примеси, бьет из нутра земли. Так оно и есть. И все же он взял псевдоним — Ямамото Сю­горо, из благодарности. Это имя его родственника, держав­шего небольшую меняльную лавку, и Ямамото жил у него в молодые годы. Его поразила доброта этого человека, без­различие к деньгам, и он попробовал смотреть на мир его глазами. По крайней мере вслед за историческими пове­стями Ямамото начал описывать мир людей, которых видел вокруг себя. Они и стали героями его рассказов. Он был своим среди них и потому смог разглядеть то, что не видно чужому взору. Как в одном из рассказов — приехали благо­творительницы, привезли подарки, но местные встретили их бранью. А приехала своя, разбогатевшая, разбитная, ко­торой ни до кого из них не было дела, отнеслись почтитель­но. Своя! А главное — не унизила их достоинства, значит, видела его, хотя и казалось, что и достоинства-то уже ника­кого не осталось. Им ничего не предлагали, и от них ничего не хотели. Жалость, она оскорбительна для униженных. Она, действительно, унижает, если не своя, если за ней пусть неосознанное, но чувство превосходства дающего перед берущим. И нет ничего ближе жалости, если она своя, от сердца к сердцу, когда и другого, и себя жалко, во­обще, эту жизнь и все существа, когда это сопереживание всех касается. И от этого другому легче, от осознания того, что и он может кого-то пожалеть. Такая всеобщая жалость не говорит, что именно ты достоин жалости, а говорит — все достойны жалости, а еще лучше — любви. Когда читаешь рассказы Ямамото Сюгоро, не сразу от­даешь себе отчет в том, что же трогает в них, порой на­столько, что мурашки по коже. Вот эта любовь-жалость и трогает. Он именно жалеет тех людей, о которых пишет, притом так, что вроде бы и не жалеет, по крайней мере не думает, что жалеет, но и не может не жалеть, потому что таков он и таковы они. Он их не изучает, это даже на мане­ре сказывается, он их со скорбью рисует, сидя в задумчиво­сти перед мольбертом, и как будто думает совсем о другом, не ужасается тому, о чем пишет. Он — это они, а они — это он, и потому он ничего не навязывает. Между ними нет дистанции: он живет в них, а они — в нем. Он, конечно, не такой, как они, и они почтительно называют его «сэнсэй» — «учитель», уважают, не видят в нем чужака. Но он смо­трит на мир их глазами и ничего от них не требует, ничего не предлагает. Нет и намека на поучение — «как же можно мириться с такой жизнью?» Есть безысходность, и есть по­стоянное ощущение того, что к этому несводима жизнь, что и во тьме свет светит. Поэтому он и не пытается навести по­рядок: есть какое-то высшее предначертание в этом аду и нужно пройти сквозь него, не оглядываясь, а оглянешься, сгоришь в языках пламени. Это, естественно, не тот огонь, который растопит лед бездушия, — только зеленый росток, зерно которого есть в сердце каждого, может пробить себе путь к свету, если хватит сил, если он, этот росток, еще жив. Но у одних он есть, у других уже погиб, и им уже никто не поможет. Это рассказы из двух сборников: «Рассказы голубой плоскодонки» 1960 года и «Улицы без сезона», вышедшего двумя годами позже. Оба сборника приходятся на конец жизни писателя. Что произошло за эти годы, что томит душу на закате дней? Почему он вернулся к тем, среди кого прошла его молодость? «Мои герои — это реальные люди, с которыми я жил бок о бок, слышал их смех, видел их горе и слезы. И когда писал о них, мне чудилось, будто я снова встретился с ними. Может быть, поэтому я испытываю к каждому из своих героев безграничную любовь и не­жность». А писатель уже знаменит, отличился в разных жанрах, многие его вещи экранизированы. (Вы могли ви­деть фильмы на его сюжеты, скажем «Красная Борода» Акира Куросава.) Может быть, он не мог уйти, не коснув­шись этого мира, не исполнив долга, не поведав о бедствиях  людей, среди которых он жил и которых не мог забыть. Читая рассказы, можно без труда догадаться, что одни из сборника «Голубая плоскодонка», а другие — из «Улицы без сезона», настолько ощущается колорит местности. Вода придает стилю мягкость, а сухой асфальт «улицы» — безна­дежную жесткость. Даже в японском звучании «Улицы без сезона» ощущается эта безнадежность — «Кисэцу но най мати». В общем, там, где мелькает вода, где события свя­заны с рекой, — это из «Голубой плоскодонки», а там, где нет воды и, пожалуй, всего, что она дает жизни, — это из «Улицы без сезона». Стоит подумать, что значит для японцев улица без приз­наков времени года — значит, без признаков жизни. Здесь уж не пробиться зеленому ростку. Японцы извечно свой быт приноравливали к временам года. Все у них — под стать сезону: и убранство дома, и цветы в вазе, и картина в нише, и чувства — весь уклад жизни. Времена года организуют их искусство, скажем поэтические циклы древней антологии «Манъёсю» VIII в.: «Весенние песни — переклички (песни любви)», «Летние песни — переклички (песни любви)», «Осенние песни — переклички (песни любви)» и «Зимние песни — переклички (песни любви)». Может быть улица без воды, без света, но улица без се­зона — это уж слишком. Это улица отверженная, выбро­шенная из космоса, из космического ритма, которому под­чиняется все на этом свете, начиная от цветка и кончая га­лактикой. «Домики стоят беспорядочно: одни — прислонясь друг к другу крышами, другие — поодиночке, словно шара­хаются в страхе прочь от соседей. А позади возвышается отвесная пятнадцатиметровая скала, на которой заросшее бамбуком и невидимое снизу кладбище храма Сэйгандзи. Огромная каменная скала всей своей массой нависла над на­шей улицей, и притулившиеся к ней домишки кажутся по­этому еще более жалкими». В этой атмосфере вовсе не распускаются ростки челове­ческого счастья, высыхают на корню. Если грязь и горе и есть среда обитания, то происходит самое страшное, что может произойти с человеком: он теряет способность чувство­вать. Доведенный до отчаяния не может ни радоваться, ни печалиться по-настоящему. Он лишен признаков жизни, влачит свои дни, машинально что-то делает, чтобы что-то делать. Они похожи на слабоумных, но это обыкновенные, нормальные люди, только утратили способность чувство­вать. Даже близость, нежность когда-то любимой женщины не может вернуть такого человека к жизни, потому что он «засохшее дерево». А засохшее дерево, сколько ни поливай, сколько ни обогревай солнечным теплом, не зацветет, если погибли корни. Вот так и в человеке — погибла корневая система, и ничем ему уже не поможешь. Он даже не слы­шит, не понимает, о чем ему говорит женщина, которая зо­вет его с собой, и он лишь тупо смотрит, как она уходит, уходит навсегда. А ведь японцы верили, как, скажем, дзэнский мастер икэбана XVI века Икэнобо Сэнъо, что и на за­сохшей ветке можно увидеть цветы и они могут вызвать озарение (сатори). Или вспомним притчу в одном из послед­них фильмов А. Тарковского — «Жертвоприношение», — как монах упорно, изо дня в день, поливал засохшее дерево, и оно зацвело. Значит, вера сильнее смерти. Но этим людям из рассказов Ямамото Сюгоро уже, похоже, ничто не помо­жет, раз остыло сердце. Как преодолеть «мир ада», откуда взять силы, если сердце окаменело, притупились человечес­кие реакции, пропал инстинкт жизни, если это уже не чело­век? Писатель касается той грани, где человек балансирует между бытием и небытием, между человеком и нечелове­ком. Наверное, не случайно от рассказа к рассказу он воз­вращается к одной и той же теме: «засохшее дерево» — по­следняя стадия атрофии чувства или полного обезличивания человека. Когда это заболевание на ранней стадии, еще можно спастись от гибели, например придумывать себе мир, где все хорошо, где тебя любят, с тобой считаются, где ты чувствуешь себя хозяином, личностью, как чувствовал себя личностью Року-тян, когда водил воображаемый трам­вай («Идет по улице трамвай»). И пусть другие считают его  дурачком, они-то не понимают, что он счастлив в своем ми­ре. Мальчик как мальчик. Ему кажется, что болен не он, а другие, и матушка в том числе, которая постоянно печется о нем, а с ним-то все в порядке. Жалея мать, он ежедневно просит Будду помочь ей. Он живет в том мире, которого нет, но он никому не мешает. А может быть, он есть, этот мир, если Року переживает его реально, ощущает свой трамвай, который несется по несуществующим рельсам, и даже кричит на несуществующих зевак. Значит, он их ви­дит. Пусть мальчишки дразнят его «трамвайным дурач­ком», он-то знает, что они просто ничего не понимают в его деле и не видят то, что видит он. И этот, сколь грустный, столь и трогательный, рассказ экранизирован. Писатель не склонен к риторике, и все же в этом рас­сказе размышляет вслух: «Детишки, играющие на пустыре, не обращают на Року-тян никакого внимания. Не оборачи­ваются в его сторону и старики со старухами, которые здесь, на пустыре, вечно что-то разбирают, сушат и склады­вают. Для них Року-тян просто не существует, как не суще­ствуют и все остальные люди с восточной стороны канавы. Да и что в этом особенного: разве в обыденной нашей жизни мы постоянно не сталкиваемся с подобными же явле­ниями? На людных улицах, в театрах, в кино, в учрежде­ниях каждый из нас реально осознает существование дру­гого человека лишь после того, как он вступает с нами в не­посредственный контакт, а во всех остальных случаях мы, находясь друг с другом рядом, разобщены, слоимо выходцы из разных миров, и как бы не существуем в едином про­странстве и времени». Не в этом ли причина выпадения из человеческого мира: каждый сам по себе и все друг другу чужие, прерваны естественные связи? Или это следствие чего-то другого, что трудно понять. Потребность в ином мире особенно остро ощущается в рассказе «Дом с бассейном». (И он экранизирован). Здесь предельный контраст между жизнью реальной и вымыш­ленной. С одной стороны, страшная нищета: отец и сын, бездомные бродяги, живут в заброшенной лачуге и кормятся объедками. С другой — безудержная фантазия, живут в вымышленном доме, как Року-тян водит вымышленный трамвай. И все в этом роскошном доме продумано до мело­чей. Они грезят наяву и приходят в экстаз — и это един­ственное, что им осталось. Они отвыкли быть людьми, ис­пытывать человеческие чувства. Если мальчик подыгры­вает отцу, жалеет его, то отец уже не способен что-либо чувствовать, что-либо предпринять, чтобы спасти умира­ющего ребенка, и лишь продолжает вдохновенно строить несуществующий дом с бассейном. Автора настолько по­трясает это, что он нарушает свою живописную манеру и вмешивается в повествование: «Эй, кончай-ка свои рассу­ждения, бери мальчика на руки — и скорее к врачу! О плате за лечение не думай — отдашь как-нибудь потом. Немед­ленно к врачу! Нельзя оставлять ребенка в грязной лачуге в таком состоянии, на голой земле. Его надо сейчас же доста­вить в больницу, иначе конец! Послушай, неужели ты все еще не понимаешь?.. Скорее — не то будет поздно... Отец лениво поднимается с ящика и долго зевает». А может быть, это не автор его торопит, может быть, он сам с собой разговаривает, может быть, это слабый, еле слышный голос забытого чувства? Ведь отец не жесток, он просто абсолютно беспомощен. Он не знает, что делать, как действовать, он не может уже понять, что, если не действовать, сын умрет. Но это не черствость, не жестокость, это другое — паралич души. Это полное опустошение, от­сутствие воли к сопротивлению, это уже за пределами ада. Автор не обвиняет, напротив, он защищает их, хотя и не ве­рит уже в благополучный исход. Но ведь эти двое не то что те забияки с «пьяной» улицы! Они только загнаны, боятся жизни, боятся остаться с нею с глазу на глаз. Отец не может спасти сына, он лучше сам умрет, ляжет рядом и умрет. И на могилу сына он ходит тайком, не потому, что страдает (и страдать он уже не может), а потому, что хочет порадовать сына, там, на могиле, рассказом о доме, который они так и не достроили. Жизнь этих людей проходит не на этой улице, а в отраженном мире, где все хорошо. Как же иначе, как может не существовать то, ради чего они живут? Ведь счастлив Року-тян, когда водит свой несуществующий трамвай. Он делает это по всем правилам, со всей тщательностью и с такой лю­бовью, что ему позавидовал бы профессиональный води­тель. Те-то не любят своего дела и тяготятся им, а он душой и телом предан своему детищу. Ну а эти двое так же тща­тельно строят несуществующий дом и рады этому. Японцев не удивишь этим: ощущать реальность нереального — при­вычное дело. Им это было знакомо еще до того, как они уз­нали притчу даоса Чжуан-цзы (IV в. до н. э.): «Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, весело порха­ющая бабочка. Он от души радовался и забыл, что он Чжоу. А проснувшись, удивился, что он Чжоу, и не мог по­нять: снилось ли Чжоу, что он бабочка, или бабочке сни­лось, что она Чжоу». У одних потребность в любви, чистой, подлинной, у дру­гих потребность в любимом деле, и тоже чистом, подлин­ном. И то, и другое возможно лишь в воображении, в мире несуществующем, но где все получается, где никто никому не мешает. Однако и в реальной жизни эти люди способны порой на тонкое чувство и истинную привязанность, только до поры до времени, пока этому чувству не нанесен удар (как это произошло, скажем, в рассказе «Волосатый краб»). Он уходит от любимой женщины, которая выста­вила его на посмешище. Совсем уходит от людей, скры­вается в глухом жилище, где сам с собой разговаривает и сам с собой играет в шахматы — и находит в этом утешение. Он уже не может вернуться, не то что не может простить обиды, а не может вернуть утраченное, вернуть само чув­ство, хотя женщина раскаивается и ждет его. Есть и жестокость, и злоба, которые порождает «улица без сезона», но и последний из людей может одуматься (как в рассказе «Уточка»). Опустившийся, одичавший вконец че­ловек истязает жену побоями. Но, когда однажды она вдруг закричала, прося о пощаде, он опомнился, пережил в одно мгновение весь ужас содеянного и всю бездну страданий и отчаяния своей жертвы. В нем вдруг проснулась жалость и вместе с ней — человек. Мог неожиданно погаснуть чело­век и так же неожиданно пробудиться. Значит, в нем не все потеряно. Как ни горек вкус этих рассказов с «улицы без сезона», все же не скажешь, что это беспросветный мрак. Что-то теплится и в этих изгоях. Может быть, потому, что присут­ствует в рассказах налет ваби. Так японцы называют кра­соту грубоватую, неброскую, красоту бедности. Есть и в этом своя прелесть. Японцы любят и красоту яркую, брос­кую, когда в полном цвету сакура, но предпочтение отдают красоте незаметного, хрупкого, мимолетного. В этом мало кто с ними может сравниться. Ваби, говорят, — это одино­кая хижина рыбака на пустынном берегу, или первые фиал­ки, пробивающиеся сквозь толщу снега, красота чистой, не­замутненной родниковой воды, бьющей из нутра земли. Ваби — это и то, что говорит писатель о жителях улицы: «На этой улице человек и жизнь существуют в их «изна­чальной форме». Эти люди живут в нищете и невежестве, выполняя свою поденную работу. Но здесь таятся неисчер­паемые силы». В большей степени ваби ощущается в рассказах «Голу­бой плоскодонки», по-японски «Аобэка-моногатари». «Аобэка» значит «голубая плоскодонка», а «моногатари» — по­вествование. Так японцы называли свои первые повести IX—X вв. — о том, что видели и слышали, — так называли и последние. Так что «Аобэка-моногатари» — все то, что позволила увидеть голубая плоскодонка. Писатель, или «сэнсэй», в самом деле купил лодку у местного старика, все так и было, как в рассказе «Как я купил голубую плос­кодонку». В прибрежном городишке Уракасу, который стоит на канале, Ямамото Сюгоро прожил около трех лет. Жители здесь промышляют рыбной ловлей, сбором раку­шек, водорослей. Есть у них и своя фабрика и харчевни — все, как описано в рассказах. Здесь он и познакомился с ка­питаном Коямой («Ночь в камышах»). Странный был человек, этот капитан, жил отшельником на списанном судне, которое, однако, держал в полном порядке. А полу­чается — ничего странного. Это не прихоть, это Любовь. Никто и не догадывается, но писатель-то знает. Кояма когда-то любил девушку, и она его любила, но ее отдали за другого, состоятельного. Они продолжали любить друг дру­га: девушка выбегала на берег, когда он проплывал мимо. Она вскоре умерла, но не умерла любовь. После смерти де­вушки разлученные соединились. Теперь она принадлежала только ему, он мог беседовать с ней по вечерам и ощущать ее близость. Конечно, японцам, воспитанным на синтоизме, легче представить, что умершая живет где-то рядом и при­нимает участие в его жизни. А может быть, просто это та любовь, которая не знает пределов времени и простран­ства? Потому он и может жить лишь этой любовью и счаст­лив ею. Любовь душ истиннее, чем любовь в физическом мире. Это чистое чувство, без примеси, как родниковая во­да, — ничто ей не помеха. На земле это редко, на небесах — бывает. Так или иначе, именно эти люди, не от мира сего, милее писателю. Им он беспредельно верит. Кто-то назвал рассказы Ямамото Сюгоро «жемчужина­ми». Может быть, жемчужины, которые остаются в своей среде и блестят естественным блеском. Т. Григорьева notes Примечания 1 Сёдзи - раздвижные перегородки в японском доме. 2  Дзё — 1,5 кв. м., единица измерения площади помещений. 3 Бакуфу — феодальное правительство в Японии.  4 Даймё — крупный феодал.  5 Хибати — жаровня с углями для обогрева помещения.  6 Эдо — старинное название Токио. 7 В XVII в. передовые представители общества («голландоведы») начали изучать медицину, астрономию, математику и ботанику по голландским книгам. Они требовали отмены политики изоляции Японии от внешнего мира, выступали за европеизацию страны.  8 В Японии, как правило, пьют сакэ подогретым. 9 Сэнсэй — вежливое обращение к учителю, врачу, ученому.  10 Фуросики — платок, в который японцы заворачивают вещи. 11 Рё — старинные японские монеты (золотая или серебряная); бу — монета достоинством в четверть рё.  12 Сёгун — феодальный правитель Японии.  13 Один коку риса — около 150 кг. Доходы феодалов-даймё исчислялись в коку риса.  14 Синнай-буси — одна из школ песенного сказа дзёрури в XV—XVII вв.  15 Соба — лапша из гречневой муки. 16 Таби — носки из плотной ткани.  17 Момохики — короткие и узкие штаны. 18 Суси — колобки из вареного риса с ломтиками рыбы, яйцом, овощами и приправленные цикорием и сахаром. 19 Токугава Мицукуни (1628—1700) — правитель феодального клана Токугава в провинции Мито.  20  Период с 1688 по 1704 г.  21 Речь идет о реформе годов Тэмпо (1830—1843), в частности об указе о введении режима экономии и наблюдения за нравами общества, о запре­щении всяческих излишеств, вплоть до курения табака.  22  Японцы часто носят с собой небольшие полотенца, используя их вме­сто носового платка.  23  Минамото, Тайра — феодальные кланы в средневековой Японии. 24 Токонома — стенная ниша с приподнятым полом в японском доме.  25  Камисимо — старинный мужской парадный костюм. 26  Утикакэ — старинная женская одежда покроя кимоно.  27 Симада — прическа молодой девушки с узлом на затылке.  28 Сямисэн — японский трехструнный щипковый инструмент.  29  Сэмбэй — сухое печенье, изготовленное из риса. 30 Мон — старинная мелкая монета.  31  Камигата — район современных Осаки и Киото, а также прилега­ющих префектур.  32 Одиннадцатый месяц по лунному календарю.  33  Сивасу — двенадцатый  месяц по лунному календарю,  последни месяц года.  34 Моммэ — старинная мелкая монета.  35  Мисосиру — суп из бобовой пасты. 36 Таби — носки из плотной ткани.  37 Тюгэн — пятнадцатый день седьмого месяца по лунному календарю, соответствует последнему дню Бон — праздника поминовения усопших.  38 Дзидзо — божество, покровитель детей и путников.  39 Умэбоси — специальным способом замаринованные сливы.  40  Канто — восточные районы Японии, включают нынешний Токио, а также префектуры Канагава, Сайтама, Гумма, Тотиги, Ибараки, Тиба.  41 Тян — уменьшительный суффикс в именах собственных.  42  Кибун — сокращенное от Кинокуния Бундзаэмон, одного из крупней­ших богачей эпохи Эдо, имя которого стало нарицательным.  43   Укиёэ — жанр старинной гравюры на дереве. 44  Дзёрури — вид представлений в театре кукол XVII—XVIII вв.  45 Период с марта 1704 по апрель 1711 года.  46  Дома — помещение с земляным полом в японском доме.  47  Каннон — богиня милосердия.  48 Моти — рисовые лепешки, которые готовят к празднованию Нового года.  49 Дзони — новогоднее кушание из риса с овощами.  50   Убусунагами — бог-хранитель очага. 51  Каммэ — 3,75 кг.  52   Мисо — густая масса из перебродивших соевых бобов, служит для приготовления супов и в качестве приправы. 53 Сё — 1,8 литра.  54 Кодэн — приношение родственникам покойного.  55  Кая — плоды вечнозеленого хвойного дерева торреи. 56 Бэнто — завтрак в коробочке, который берут из дому или покупают.  57 Цукудани — мелкая рыба, моллюски и т. п., проваренные в гуще из сои с сахаром.  58 По существовавшим в Японии обычаям девушка, выходя замуж, сбри­вала брови и красила зубы в черный цвет.  59 В переводе с японского означает «пять раз».  60 Бык (англ.).  61  Сёги — японские шахматы. 62 Нори — съедобные водоросли, употребляются в качестве приправы.  63 Тэмпура — креветки, ломтики рыбы или овощей, зажаренные в тесте. 64 Наммё-рэнгё (сокр. от Наму-мёхо-рэнгэ-кё) — господи помилуй (мо­литвенный возглас буддистов секты Нитирэн).  65   Гэта — деревянные сандалии. 66  Имеются в виду иностранцы, европейцы. 67  Сусия — харчевня, где подаются колобки риса с сырой рыбой, при­правленной уксусом и специями.  68 Мару — Шарик.  69 Цубо — мера площади, равная приблизительно 3,5 кв. м.  70 Тайги Кохэй, Кокусуй Дзюньити и, ниже, Асихара Мидзухо — имена нарицательные, составленные из националистических лозунгов: националь­ная чистота, священная империя и т. п.  71 Сун — мера длины, равная 2 см.  72 Хинэхадзэ — разновидность бычка.  73  15 марта 1928 г. японское правительство и военщина осуществили массовые аресты японских коммунистов. 74  Бэнтэн (или: Бэндзай-тэн, санскр. Сарасвати) — буддийская и инду­истская богиня музыки, красноречия, долголетия, мудрости.  75 Карри — смесь пряных специй, употребляемая в качестве приправы.  76   Моммэ — мера веса, равная 3,5 г. 77 Ри — мера длины, равная приблизительно 4 км.  78  Джон Барримор (1882—1942) — американский актер. 79 У аппарата, слушаю (франц.).  80 Мёкэнсама — бодисатва Полярной звезды, охраняет страну от бед­ствий.  81 Прощай (исп.). 82 Тайсяку-сама — буддийское божество, страж Востока.  83  Фудо-сама (Фудо-мёо) — буддийский бог огня; Компира — буддий­ский бог, покровительствующий морякам; Инари — синтоистский бог уро­жая риса. 84 Го — мера емкости, равная 0,18 л.  85  Одэнъя — харчевня, где подают одэн — блюдо из вареного сладкого картофеля и соевой пасты, сдобренных специями.  86  Сэна — в довоенной Японии монета достоинством в одну сотую иены, в настоящее время изъята из обращения. 87 Слово «рангаку» означает «голландская наука» и происходит от «Оран-да» (искаж. «Голландия»), Именно через Голландию, торговавшую с Япо­нией, и проникали в страну европейские науки и знания.  88 См. сборник «И была любовь, и была ненависть». М., 1975. Перевод А. Долина.  89 Не только Кавабата размышлял над этой темой. Мне посчастливилось участвовать в симпозиуме, посвященном творчеству писателя Кавабата Ясу­нари в ноябре 1988 г., и я убедилась, насколько велик интерес у японцев именно к этической стороне, к проблеме добра и зла и конкретно к этому изречению Иккю.  90 Будда Бесконечного света; ему поклоняются исповедующие учение о Чистой земле.